Глава двадцатая

Несколько дней не приходил в сознание Сульдем. Бредил, с кем-то спорил, ссорился. Черемисины сидели возле него и днем и ночью.
Даже после ранения старику не было так плохо. И снова заботливый уход Ани спас Сульдема. И хотя воспаление легких удалось подавить, он сильно ослаб, а рана на ноге вновь открылась.
Аня и Дмитрий виду не подавали, какую тревогу внушало им состояние Сульдема. Еще и шутили:
— Ничего, дедушка! Тебя на войне пуля не взяла, а с такими пустяками запросто справишься.
Болезнь отступила.
Старик мучился не столько от хвори, сколько от беспомощности, от того, что опять причиняет беспокойство Черемисиным, что бегством своим себе же и навредил.
— Скорей бы, дети мои, отвернуть мне в другую сторону,— кряхтел он.
Аня из себя выходила, стоило ему заговорить о смерти.
— Ты, дед, не ребенок. Твои слова слушать стыдно! Сам заработал эту болезнь. Послушался бы, потерпел немного, давно бы дома был.
— Дурень я, эмчи,— соглашался Сульдем.
— Да уж не от большого ума сбежал. Ну, ладно. Самое страшное позади.
Снова — осень. Начали падать листья с тополей. По утрам землю прихватывало инеем, а вода подергивалась тонким ледком. Старик и заикаться не смел насчет возвра­щения домой, все ждал, когда эмчи скажет. А та не спешила обнадеживать. Когда же окончательно пахнуло зимой, вынесла ему приговор:
— Не можем мы тебя отпустить. Если опять простудишься, совсем пропадешь. Не спасти тогда. Живи у нас до тепла, а там — хоть на край света.
Летели над Кобдо к югу птичьи стаи. Стремительно про­носились в холодном сером небе журавлиные клинья. Суль­дем часами простаивал на улице, опершись о костыль, глядел, как летят и летят птицы.
К середине зимы Аня отобрала у Сульдема костыль, веле­ла без него ходить, укреплять ногу. С того дня старика будто подменили. Только теперь, на исходе второго года жизни в Кобдо, он наконец-то почувствовал, что скоро отпра­вится домой. В семье дед стал совсем своим человеком, и подросшие Таня с Тоней, похоже, признавали и слушались его больше, чем отца с матерью.
Уже снега сошли и земля совсем почернела, когда прибежал однажды с работы Дмитрий, радостно возбужденный.
— Послушай, дедушка! Послушай! Я тебе интересную новость прочитаю.
Забыв, что старик плохо понимает по-русски, он, захле­бываясь, читал что-то вслух, держа перед собою газету.
— Здорово? Правда?
Сульдем в растерянности покачал головой.
— Ах! — досадливо взмахнул Дмитрий.— Сейчас объ­ясню. Понимаешь, мы стали гражданами одного государ­ства.
— Какого государства?
— Русского!   России!— Дмитрий   бросился   обнимать
старика.
— Как такое получилось, Миндерей?
— Тувинцы присоединились к России. Наше правитель­ство взяло под протекторат Танну-Туву… Ну, как бы это тебе растолковать. Будет теперь твоя Тува называться Урянхайским краем.
Сульдем пощипал бородку.
— Раз ты говоришь… Наверно, хорошо, что вместе…
Недели через две правление русской фактории направило Дмитрия Черемисина по служебным делам в Иркутск. Перед отъездом он наказал Ане, чтобы хорошенько проводила Сульдема, распрощался с ним. Ехал Дмитрий через Ургу и не мог взять старика с собой.
Стала Аня собирать и деда в дорогу.
— Зря беспокоишься, дочка,— сказал Сульдем.
— Как это зря?
Сульдем поглядел, поглядел на Аню и выпалил:
— Не поеду домой!
— Что случилось? Почему?
Он показал на округлившийся живот Ани:
— Ты потяжелела, дочка. Скоро твои глаза засветятся, родишь скоро. А Миндерея нет. Как одна будешь? Нельзя мне уезжать.
— Поезжай!— настаивала Аня.
— Хоть как ругай,— не могу. Я бы давно в могиле лежал, если бы не ты. Ты меня два раза от смерти спасла. Вы мне столько добра сделали. Теперь мой долг помочь. Как вер­нется Миндерей,— в тот же день уеду. А пока — не проси.
…Схватки начались ночью. Старик отправился к фельдше­ру русского консульства, но того дома не оказалось — уехал куда-то по вызову. Прибежал обратно Сульдем — Аня стонет… Он к соседке, русской женщине, взрослые дети которой уехали в Иркутск вместе с Дмитрием. Поднял ее с постели. Соседка с трудом разобрала из несвязных слов Сульдема, что Аня вот-вот родит, и перекрестилась.
— Сама семерых родила, все семеро живы, слава богу. Но, прости господи, принимать не приходилось…
Сульдем, прихрамывая больше обычного, заковылял домой. Открыл двери и услышал плач ребенка. Громкий, басовитый.
Чего не повидал за долгую свою жизнь старый охотник, отец многих детей… Деловито, неторопливо стал помогать Ане. Перерезал пуповину, вымыл ребенка в теплой воде, завернул в простыню.
— С арканом будет бегать, куропаток петлей ловить, дочка моя! — радостно приговаривал старик, пока не сообразил, что Ане не понять его замысловатую речь.— Мальчик у тебя. Сына родила. Чуяло мое сердце. Приснились мне нож и огниво. Так и есть — сын! Вот Миндерей обрадуется!
Семь дней не разрешал Сульдем Ане вставать. Ухаживал за нею, за младенцем. Над колыбелью мальчика повесил медвежий коготь, чтобы оградить его от всяких напастей.
А Дмитрия все не было…
Время шло. Малыш стал уже головку держать. Толстень­кий, ухоженный, дрыгал ножками, пускал пузыри, таращил глазенки.
– Мы уже большие!— говорила Аня.—Дедушка наш может домой ехать.
Сульдем и слушать не стал.
— Вот Миндерей вернется, тогда…
Объявился наконец Дмитрий. Ему в фактории сказали — с сыном поздравили, так он и поклажу с подводы снимать не стал, бегом примчался, ног под собой не чуя.
— Как?— удивился.— Ты еще не уехал, дедушка?
— Он сына нашего принял, Митя…
Дмитрий обнимал то жену, то дочек, то Сульдема, то по­рывался подхватить мальчугана, но его и близко к сыну не подпустили.
— Успеешь! Разденься сначала, умойся.
— Да ведь сын же!— радовался Дмитрий.
Вот теперь Сульдему не терпелось отправиться в путь. Пришел и этот день.
Грустным было расставание. Сроднились Черемисины со стариком тувинцем, и он привязался к ним.
Раздобыли Сульдему коня. Он никак не мог от волнения попасть ногой в стремя.
— Может, когда и свидимся, дети мои…
Он долго оглядывался и махал рукой. Оглядывался до тех пор, пока не скрылись очертания Кобдо. У него было такое чувство, что в маленьком русском домике на монгольской земле осталась частичка его сердца. Лишь увидев перед собой синие-синие горы родной Тувы, Сульдем успо­коился.
Е   хал Сульдем из дальнего края. Домой. Ехал и пел. Пела и его душа.