На фронт

В эту ночь Чылбак почти не спал. Через окно он видел звезды в ночном небе. Они как будто с затаенным любопытством наблюдали, что происходит на земле. Тишину ночной казармы нарушал скрип кроватей — кто-то ворочался с боку на бок. Не один Чылбак — многие не спали. Это была последняя ночь перед отправкой на фронт. Через несколько часов они простятся с Тувой, родными, и окажутся за белоголовыми Саянами. А увидятся ли снова? Чылбак ни разу не был в Саянах, которые дед Эдер-Хорек называет Хребтами Самыны. Но сколько он слышал интересных рассказов из уст деда о тех неведомых хребтах!
Ночь напролет мог старый Эдер-Хорек рассказывать всякие были и небылицы. Начинал на распев и как будто стихами:
 
На хребтах Самыны,
в высотах Самыны,
там следы мои,
знаю, и нынче видны…
 
И продолжал скороговоркой:
 
Вот надену я шубенку,
бродяжонки натяну,
за плечо ружье-кремневку —
и подамся в Самыны!
 
Тут разудалая частушка сменялась плавным торжественным сказом:
 
Тайга мне сама свои двери откроет,
отвесные скалы дорогу покажут,
зверье набежит на поляны гурьбою,
и каждый “Здравствуй!” мне скажет…
 
Кто, бывало, ни придет в такую пору в юрту, — все дивятся дедушкиному красноречию. Так и говорят: “Старый Эдер-Хорек за словом за пазуху не полезет…”
Чылбак не знал, никогда не слышал настоящего имени деда. Кто и когда наградил старика прозвищем “Эдер-Хорек”, не знал тоже, но подходило оно деду исключительно. Душа нарас­пашку! И правда, даже в самые сильные морозы шуба у него на груди всегда была распахнута, как будто жарко старому, невмоготу. И голос у него был такой сильный — в своем аале говорит, а в соседнем слышно.
Чего только ни передумал Чылбак в ту ночь, и затосковал по деду. Сестру, которая жила в городе, просил никому не говорить, что он уезжает на фронт добровольцем. Разве что деду и отцу… И то потихоньку, чтобы мать не узнала. Но отец же не удержится, непременно матери расскажет. А она — всей родне… И начнут слезы лить. Нет, нельзя об этом говорить матери. На работу, на дальний прииск, и то едва отпустила сына. А теперь — на фронт! Нет и нет. Матери — ни слова. Узнает, все глаза выплачет.
Вчера сестра Саглай с разрешения начальства пригласила его к себе домой. Проводины устроила. Много народу собралось, много было сказано добрых слов, пожеланий. Жаль, дедушка не успел приехать. Едва только Чылбак подумал об этом, сестра словно подслушала его:
— Приедет ведь дедушка наш. Может даже сегодня ночью явится. Писала я ему. Если только получил письмо, — кто его остановит?
“Хоть бы приехал!” — подумал Чылбак.
 
— Подъем! — прозвучала команда. Все мигом вскочили с коек.
Первое сентября. Первый день золотой осени. Такой чудесный безоблачный день. Казалось, все нежится в прозрачной дымке, и веял прохладный ветерок.
Сколько народу собралось на центральной площади города! Как говорится, кулак спрятать негде. Все пришли провожать на фронт тувинских добровольцев. Чылбак искал глазами в толпе. И нашел! Вон он, дедушка Эдер-Хорек! Продирается, грудь, как всегда, нараспашку. А за ним — вся родня, только отца с матерью не видно. Чылбак, на мгновенье забыв о воинской дисциплине, выскользнул из строя в толпу, навстречу деду! Вместе они вернулись в строй.
— Дедушка, да ты совсем не изменился! Я-то думал, ты уже старый-престарый! — радовался Чылбак.
— А ты-то каков! Вымахал, красавец, а? — восхищался внуком дед, — и форма, форма солдатская тебе к лицу! Вот и приласкай такого большущего — макушку не достать!..
И все-таки дед снял с Чылбака солдатскую шапку, нагнул его голову и, по тувинскому обычаю, вдохнул запах волос. Остальные родственники потянулись к парню с подарками.
— Эх! — нахмурился дед, — хотел тебе, сынок, свою старую кремневку подарить: оружие – не оружие, а вроде талисмана но, пожалуй, мешать она тебе будет. И к чему она там? Вам всякое оружие выдадут, от сабли до пушки, так ведь? А вот ножичек возьми. Старенький он, как и я. Смолоду сам сковал его из закаленного булата. Много лет мне служил на охоте. Возьми, сынок, на память от старого деда. Это — тоже оружие.
Из-за голенища мягкого идика дед Эдер-Хорек вынул маленький ножик в кожаных ножнах, с желтой роговой рукояткой.
— Спасибо, дедушка! Я этот нож помню. Ты им нам дудочку-мургу из веток вербы вырезал, — глаза Чылбака заблестели, словно у мальчишки, получившего наконец желанный гостинец. Он вынул ножичек из ножен. Солнечные лучи заиграли на узком стальном лезвии. Тронув сталь пальцем, Чылбак снова спрятал его в ножны и положил в карман.
Митинг начался. Руководители партии и правительства, представители трудящихся выступали перед добровольцами, напутствовали их. Дед Эдер-Хорек, хоть и не положено, стоял в строю рядом с внуком и потихоньку говорил ему:
— Слышишь, сынок, какой наказ дает вам народ. Бо-ольшое доверие оказывает. Свой очаг, свою землю от врагов защищать мужчине на роду написано. Знаешь теперь, кто такой этот пашыыст Хитлер? Пусть ваши руки не дрогнут, сынки мои! С победой вернетесь, знаю, буду ждать вас! — сильный грудной голос деда постепенно усиливался, выделялся среди шума и говора многочисленной толпы. Каждому бойцу казалось: слова Эдер-Хорека сказаны именно для него. А провожавшим — что старик говорит от их имени.
Тронулась в путь колонна автомашин, увозившая добровольцев. Духовой оркестр заиграл прощальный марш. Двинулись за машинами провожавшие, так и шли до самого парома, до переправы через Енисей, а потом долго стояли на берегу — пока не смолк вдали гул моторов.
А на той стороне, вдоль дороги, от переправы до Турана стояли живым коридором другие провожающие. Оказывается, в ближних сёлах знали день отъезда добровольцев на фронт, и с раннего утра спешили на дорогу, ждали. С волнением земляки встречали колонну добровольцев, в кузовы машин забрасывали букеты цветов, мешочки с подарками. Женщины брызгали молоком ложками-девятиглазками из деревянных ведер, по тувинскому обычаю приговаривали благопожелания, прочили белую дорогу.
Когда скрылся последний провожающий, уставшие от проводов добровольцы примолкли. Долго так ехали. Веселый боец ^—Монгештей, который сидел рядом с Чылбаком, нарушил тишину:
— Чего замолчали, приуныли, что ли? Давайте лучше споем. Когда начнем воевать, петь некогда будет…
Его поддержал старшина Дажы-Серен:
— Начни, Чылбак, нашу боевую.
Чылбак, не отводя глаз от величественной сплошной тайги, любовавшийся могучими кедрами, стоящими по обеим сторонам дороги, начал спокойным и просторным голосом: «Буду всегда я сыт, если обойду свою ореховую тайгу…»
Бойцы недоумевающе посмотрели на Чылбака. Монгештей напомнил, что просил боевую песню, но Чылбак допел куплет. Задумчиво слушавший песню командир взвода Бурзекей откашлялся и сказал:
— Как хорошо слушать песню о родном крае. Посмотрите кругом, кажется, сама родная земля нас провожает на подвиг ради красоты, ради счастья.
Слова командира понравились всем. Теперь все вместе запели с Чылбаком: «…Счастье мое, гордость моя родная тайга ореховая…» Величавая песня, сопровождаемая монотонным гудением ма­шин, раздавалась эхом в лесных далях.
Под вечер колонна остановилась в Шивилиг-Кара-Суге, что у подножия Саянских хребтов. За день езды ребята умаялись. Сходя с машин, сразу же валились на землю. Баловались, кувыркались, валялись, резвились, как маленькие, дышали полной грудью можжевельным запахом близкой тайги:
Чылбак подошёл к ветвистой лиственнице, обошел вокруг дерева, потрогал мягкую хвою. Ему вспомнилась другая лиственница, единственная среди тополей, берез и ив, на лугу Кызаа-Шыгы около родного аала. Под ней играли ребятишки, отдыхали косари. А он о ней сочинил свою первую песню. Вспомнил, как однажды сильная буря повалила старую лиственницу. Он с братишкой и дедом посадили в память о ней два новых деревца. И тихо запел свою песню:
 
Одинокая лиственница
гордо стояла на цветастом лугу…
 
— Увидев пушистое дерево, вспомнил родные края?
Чылбак вздрогнул от голоса Монгештея.
— Нет, он не тоскует. Он у нас такой — что увидит, про то поет. И все к месту у него получается, складно. Смотрите на эту лиственницу, она правда – одинокая и гордая, как будто вырвалась одна из чащи, — вдруг проговорил старшина Дажы-Серен.
Подошел командир взвода Бурзекей. Он сказал:
— Здесь остановимся до завтра, ребята. Ставим палатки.
 
 
Утром к палаточному лагерю подъехало несколько легковых машин и автобус с артистами и духовым оркестром, прибыл самолет с руководителями Тувы. Первые добровольцы ехали защищать братскую страну, через несколько часов они должны были перейти границу, покинуть родину.
Приехали провожать и родственники. Летчик Чимит, вылезая из кабины, попал в объятия Чылбака.
— Сестру почему не взял с собой, честей, — спросил Чылбак.
— Места не было, да и неудобно было — с начальством, — ответил зять и передал Чылбаку подарок сестры — книгу Пушкина “Капитанская дочка” и письмо, вложенное в нее. Они еще не успели поговорить, как раздалась команда строиться. Добровольцев напутствовал Тока, он вручил развевающееся на ветру Красное Знамя республики командиру. Кечил-оол на коленях поцеловал его уголок.
— Мы не уроним чести родной Тувы, не уроним нашего знамени, вернемся с победой! — дал клятву командир.
Добровольцы построились по взводам. Духовой оркестр грянул боевой марш тувинской революционной армии. С маршем пошли в сторону границы стройные ряды молодых воинов Тувы. Там их ждала другая колонна машин, прибывшая из Абакана.
Звуки духового оркестра эхом разносились по отрогам Саянских хребтов. Седые горы провожали своих детей на подвиг.
 
2.
 
В Абакане остановились ненадолго. Казарма была недалеко от железнодорожного вокзала. О железной дороге и прочих чудесах этого, в общем-то недалекого от Тувы города, Чылбак был наслышан от скотогонов Куженской базы. “Люди там такие же, как у нас, черноголовые и многие слова у них с нашими схожи. И город вроде Кызыла. Только вот паровозы… Так туда-сюда и бегают. Ревут — куда там верблюду!” — говорили они. И вот он, Абакан. И правда, от Кызыла мало отличается, но резкие паровозные гудки то и дело рассекают тишину. Деревья роняют листву, желто-зеленым ковром стелется она по деревянным тротуарам.
Осень. Такая же, как на Хемчике, где родился Чылбак: голубое ясное небо, стаи перелетных птиц… Прощально курлыкают журавли. Не такой ли длинный журавлиный клин каждую осень пролетает над родным аалом? Больно защемило сердце. Берега речки, где играл в детстве, кудрявые березы и задумчивые вербы — анай-хаак, любимые лица — все вспомнилось вдруг. Впервые встречает он осень в незнакомом городе. Где-то доведется встретить весну?.. Чылбак шел по улицам Абакана молча, не вслушиваясь в болтовню друзей.
Прохожих было мало. Лишь на противоположной стороне Чылбак заметил старую женщину, до глаз повязанную пестрым платком. Подол ее длинного платья почти подметал опавшие листья. Поверх платья — серенькая телогрейка. Временами женщина останавливалась, вглядывалась в молодых бойцов. Потом вдруг замахала рукой и быстро подошла к ним через дорогу. Парни остановились. Сперва они не поняли, о чём с жаром говорила старая хакаска, мешая русские, тувинские и еще какие-то слова. Веселый, находчивый Монгештей заговорил по-русски:
— Мы — тувинцы, тетенька. Приехали из-за Саян, на фронт едем, фашистов бить!
Женщина кивала — поняла, мол, и продолжала говорить так же быстро, сбивчиво, временами утирая слезы. Кое-как ребята поняли: на фронте воюют ее муж Данил и сын Егор, и ни от того, ни от другого давно нет писем. Женщина говорит об этом каждому военному, всех просит узнать, что с ними там, на войне…
— Хорошо, бабушка, мы постараемся найти гам на фронте твоих Данилу и Егора. Пожурим их: чего, мол, не пишут? И сами напишем тебе, — заверил от имени товарищей веселый Монгештей.
Женщина поняла, быстро-быстро стала креститься.
Когда старой женщины уже не видно было на дороге, ЧылбаК спохватился:
— Адреса-то мы и не записали. Куда же будем письмо посылать? Вдруг и вправду найдем ее Данилу и Егора?
— Найдем, так узнаем, куда надо писать. Или напишем так: “Хакасская столица Абакан. Матери Егора и жене Данилы. От тувинцев с фронта”, неужели не дойдет такое письмо? — ответил Монгештей.
— Дойдет! Куда денется, — откликнулись со всех сторон. Рано утром следующего дня добровольцы сели на поезд. Путь теперь лежал только на запад. Широкие просторы русской земли были как живописные картинки. Они сменяли друг друга. Попадались зеленеющие рощи и неоглядные степи. Мелькали мимо города и села. Крутящиеся лопасти ветряных мельниц будто махали вслед поезду. Добровольцы не отрывались от окон.
Чем далее удалялись на запад, тем заметнее становилось ледяное дыхание войны. На железнодорожных станциях чаще попадались составы с танками, артиллерией, подготовленные к отправке. Останавливались на станциях и составы с ранеными. Конца пути все не было.
— День и ночь едем, а конца нет. Большая эта страна, ребята, — проговорил Сопсукай, тяжело переворачиваясь на другой бок, — сколько еще дней просто так лежать на полке?..
— Ведь мы разучивали русскую песню “Широка страна моя родная”. Вот по ней и едем, стало быть. Просторы необъятные, народу неисчислимо, сильная страна, — поддержал разговор Чылбак и стал рыться в рюкзаке.
Из книг, которые он возил с собой, в рюкзаке остались только тоненькая книжица стихов “Боевой клич” и журнал “За Родину”. Остальные разошлись по рукам ребят.
— Где “Капитанская дочка”, ребята, — спросил он, вспомнив подарок сестры.
— Твоя дочка еще вчера ушла в соседний вагон и до сих пор купается в неге и ласке, — ответили ему с верхней полки.
— Хорошо, Чылбак, что ты книг набрал, за чтением хоть время быстрее идет. Я не читал раньше “Капитанскую дочку”, оказалось, очень интересная книга. Большая это была голова — писатель Пушкин, — от души произнес Мезил-оол.
— Волосы у него были черные и кудрявые, как у тебя же. Может, он роднёй тебе приходится, ведь ты стихи пишешь. Прочитай стихотворение, то, про лиственницу, — попросил Монгештей.
За разговорами не заметили, как тихо подошел комиссар Байыскылан.
— Слишком долго едем, товарищ старший лейтенант. Нельзя ли прибавить скорости этому поезду? Не на прогулке, воевать едем. Не годится целыми днями таращиться в окно. Сели бы на коней, давно бы на фронте оказались, — с нетерпением выпалил вместо всех Сопсукай.
Комиссар рассмеялся и сказал:
— Теперь осталось недолго.
 
3.
 
Через два дня тувинские добровольцы прибыли в старинный русский город. В запасном стрелковом полку, куда приписали их, было много народу разных национальностей. Прибывших из маленькой республики за Саянами приняли сердечно. Кадровые офицеры понимали, что привело парней и девчат из такой дали — братская дружба и горячее желание помочь. Они знали, что представители древней Азии, как никто другой, владеют искусством верховой езды. Поэтому через некоторое время зачислили в состав запасного кавалерийского полка.
Наука войны трудна и опасна. Тут нужно мастерство и стремление к цели. А превыше всего — знать, за что воюешь. Тувинские добровольцы хорошо это знали.
Как только они прибыли в город Ковров, тувинских бойцов отправили выбирать коней. Животные были как на подбор: могучие, на ветру развевались густые гривы и хвосты. В глазах азиатских детей разгорелись костры.
— Кого тут выбирать? По-моему, можно садиться на любого из них. Среди них, возможно, есть лошади и из Тувы, — восхищенно заговорил Мезил-оол.
Чылбак выбрал коня, похожего на Бедик-Кара — высокого Воронка, которого отец отдал в подарок фронту. Конь на Бедик-Кара, естественно, был похож только с виду, его норов узнать еще только предстояло. Чылбак пока водил коня туда и обратно, оглаживал, разговаривал с ним. А тот будто понимал, смотрел умными спокойными глазами. Другие ребята уже давно разъезжали, а Чылбак только начал седлать коня. Тонгак Таржаа, лицом похожий на смущающуюся девушку (а в узких его глазах искрилась удаль), сидя боком, подъехал к Чылбаку:
— Ты до сих пор от земли не оторвался? Если будешь медлить в бою, дело не пойдет.
— Ага, — согласился Чылбак и легко вскочил на коня.
 
Подготовка заняла порядочно времени. Однажды на стрельбищах Чылбак и Монгештей лежали рядышком. Вдруг замолкло ружье Чылбака. Он пристально вглядывался в движущиеся человеко-мишени, и не шевелился Монгештей тронул его за плечо:
— Ты что? В бою нельзя так раздумывать.
— В бою конечно. Но странно так вот стрелять в людей. Будто в зверя.
 
Вскоре стало известно, что из Москвы, из штаба кавалерии, едет генерал-полковник, чтобы проверить боевую выучку солдат. Его приезда ждали пришлось недолго. Стоя в строю, добровольцы сразу заметили среди офицеров невысокого плотного человека с густыми черными усами, очень похожего на Буденного.
— На тувинца чем-то похож, — пробежал говорок в строю
— Говорят, по национальности он калмык, — услышал Чылбак шепот старшины Дажы-Серена.
Начался смотр. Ока Иванович Городовиков, тот самый генерал, присмотрелся вначале к капитану Кечил-оолу, к каждому бойцу. Чылбак исподтишка посмотрел на товарищей и подумалось ему: они всю жизнь ездили на конях, играя, рубили саблями кусты, преодолевали препятствия. Самым никудышным среди них, казалось, был он сам. Он вспомнил, как однажды во время учебы Монгештей ему сказал:
— С конем ты не шибко в ладах. Пожалуй, ни разу не гонял как следует.
Действительно, Чылбак не мог вспомнить, когда он гнал коня, если не считать поездки за врачом, когда заболела бабушка. Тогда он и не помнит, как на Бедик-Каре переехал через Хемчик. Летел, как на крыльях. А на скачках на быстроногой Сарале гонял только братишка Шагдыр-оол. Только в Коврове он понял, что верховая езда — одна из наук военного человека.
Чылбак натянул поводья нового Бедик-Кара (он уже дал коню имя) и похлопал его по шее. Конь горделиво вскинул голову, будто говоря: лишь бы ты не подвел, а я своё дело знаю. И вправду, на смотре они никому не уступили.
Ока Иванович подошел к кавалеристам как давний знакомый, ребята разговорились. Перед отъездом Ока Иванович крепко пожал руку капитану Кечил-оолу:
— Благодарю за хорошую подготовку. Желаю успехов на боевом пути!
Офицерам он позже сказал:
— Эти орлы из Засаянья — прирожденные всадники!
 
4.
 
Шли последние месяцы суровой зимы 1943 года. Уже ясен был исход войны, и, должно быть, оттого, что на победу рассчитывать уже не приходилось, всё сильнее свирепел враг. Все, что встречалось на пути, он уничтожал, предавал огню.
При виде испепеленных сел и деревень, убитых стариков, женщин и детей, лютой ненавистью наполнялись сердца тувинских добровольцев. Зрелище фашистских зверств порождало в них великий гнев.
Железнодорожный состав остановился в белорусском городе Рославле. Дальше, после короткого отдыха, тувинский добровольческий кавалерийский эскадрон продолжал путь в конном строю. Приближаясь к деревне Снегирёвка, впервые услышали тревожный и безжалостный голос войны. В воздухе запахло гарью. Bpеменами откуда-то из-под земли слышался чудовищный приглушенный гул.
Чылбак с грустью вспомнил слышанную в детстве сказку: почуяв приближение весны, морской бык мычит в глубине озера Сут-Холь. Близкая линия фронта, взрывы и выстрелы, рокот моторов самолетов и танков сливаются в этот страшный гул…
Эскадрон тувинских добровольцев влился в 31-й гвардейский кавалерийский полк восьмой Морозовской кавалерийской дивизии. Командовал полком Ефим Авраамович Попов. Он вместе с другими полковыми командирами встретил тувинских добровольцев как давно знакомых долгожданных друзей. Тувинские бойцы гордились, что составили 4-й эскадрон прославленного со времен гражданской войны полка, что им присвоили звание гвардейцев.
— Гвардии рядовой Чылбак, вручаю вам вашу “Капитанскую дочку” в целости и сохранности, извольте принять, — пошутил Мезил-оол и протянул книгу в синей обложке.
— Теперь “Капитанская дочка” не скоро выйдет из своего дворца, — поддержал шутку Чылбак, — вряд ли на коне удобно будет книжки читать.
Он бережно положил книгу в рюкзак. И действительно, стало не до чтения. Предстоял марш-бросок на многие сотни километров. Впереди были жестокие бои с четвертым танковым корпусом врага.
31-й кавалерийский полк был интернациональным по своему составу. Командиры четырех эскадронов его представляли четыре разных национальности. Во время войны люди быстро знакомятся. Так познакомились, даже успели подружиться командиры: украинец Коваленко, татарин Ахметжанов, алтаец Каташов и тувинец Кечил-оол. Вскоре командир полка Попов собрал всех командиров эскадронов и объяснил задачу. Предстояло взять деревню Деражно, в которой укрепились фашисты. Достав из полевой сумки небольшую, но точную карту, он показал, где расположены огневые точки противника и что из себя представляет само село, пояснил тактику захвата деревни.
Затем полк укрепился в соседней роще. А деревня — вот она, за речкой Горынью. Эскадрон ждал сигнала к атаке. Мучительно длилась тишина. И вдруг резко, гулко, сильнее громов июльской грозы, ударила артиллерия. Прозвучала команда — вперед!
Сотни копыт забухали по мерзлой земле, засверкали выхваченные из ножен клинки. Чылбаку казалось: он не скачет, а летит в потоке этой бури, и она сокрушит фашистов! Впереди — конь Монгештея стелется над землей, выбрасывая копытами мерзлые комья земли.
Да, враг в деревне засел накрепко. Даже свирепые удары артиллерии не смогли подавить все его огневые точи Фашистские пулеметы посылали навстречу конникам веера трассирующих пуль, били пушки. Стоял неистовый рев металла и огня. Но захлебнулась атака. После коротких, но сильных артналетов полк еще несколько раз пытался овладеть деревней, но тщетно — огонь фашистов почти не ослабевал.
Пришлось по команде отступить. Тувинский эскадрон спустился в лощину и стал приводить себя в порядок: кавалеристы подтягивали подпруги седел, проверяли оружие, кое-кто уже и раны перевязывал — себе или товарищу…
Рядом с Чылбаком стоял Тонгак Таржаа. Похлопывая коня по шее, хрипловато говорил:
— Конь-то мой, оказывается, бывал уже под пулями, зажужжали свинцовые пчелы, сразу к земле припал, так и стелется на скаку.
— Хорошие кони у нас, умные, — похвалил Чылбак, стараясь унять дрожь. – Только вот устали… Накормить бы их сейчас. Кстати, вон и стожок сена…
Таржаа сорвался с места, следом — Чылбак, но до сена друзья не добежали. Оглушительный разрыв снаряда, за ним — второй, и вновь над землёй стал неистовый грохот, огонь, крики людей, ржание коней — настоящий ад. Сквозь клубы дыма Чылбак увидел, как вскочил Таржаа, пытался перебежать в низинку — и упал вниз лицом.
— Что с тобой, Таржаа? — Чылбак сам не помнил, как оказался возле друга. Таржаа перевернулся на спину, болезненно морщась, выговорил с трудом:
— Контузило, кажется… Ничего, оклемаюсь.
Неподалеку от юношей на поводу метался испуганный конь Севен-оола. Вдруг он поднялся свечкой, словно пытаясь сесть на задние ноги, жалобно заржал и упал.
— Севен-оол! Живо садись сзади меня! — крикнул товарищу Чылбак, уже успевший вскочить на своего вороного. Мгновение ока — и Севен-оол уже за его спиной. Конь с места рванул в галоп, и через минуту всадники были вне опасности.
Обстрел прекратился так же внезапно, как начался. Эскадрон поредел: есть и убитые, и раненые, погибло много боевых коней… На земле бездыханный лежал Сенгин, и растерянные санитарки всё ещё хлопотали вокруг.
К тувинскому эскадрону подскакал раненый в руку командир полка, с первых минут боя внимательно наблюдавший за добровольцами и решивший — это смелые парни, под огнем они не запаниковали, дерутся, как настоящие сибиряки. И он выбрал момент поздравить новичков с боевым крещением.
Полк снова двинулся в атаку.
— Эскадрон! За Родину вперед! — подал команду капитан Кечил-оол и конники обрушились лавиной, бешеным наметом. Словно перелетели речку Горынь. А навстречу лавине — снова веера трассирующих пуль, взрывы, огонь и смрад. Но вот — околица деревни Деражно. Еще немного — и фашисты стали отходить к центру деревни, устилая улицу трупами и ранеными, бросая и амуницию. Мелькали клинки, опускаясь на головы фашистов.
Казалось уже — вот она, победа. Но нет. Опять усилился огонь фашистской артиллерии. Вот упал командир головного третьего взвода Монгуш Сат. Ранен помкомвзвода сержант Сундуй… Мгновение растерянности — что делать без командира? — могло дорого обойтись добровольцам. Но раздался звонкий девичий голос санинструктора Севиль:
— За нашего командира — вперед, ребята!
И растерянность ушла, уступив место гневу. В пешем порядке пошли бойцы через огонь, вперед. Сотня метров пройдена. Севиль, передав взвод кому-то из ребят, вернулась к раненым.
Сумерки быстро окутывали землю. Медленно, но неотступно, хата за хатой, занимали бойцы деревню. Враг еще держался в малой ее части. Эскадроны полка теперь уже смешались.
Рослый парень подошел к Чылбаку. Прямые черные волосы, все в мелких бисеринках пота, виднелись из-под его шапки. Свирепы были глаза раскосого азиатского разреза, плотно сжаты губы. Такой черту хребет сломает. Где Чылбак видел этого парня прежде? Но тут было не до воспоминаний: свистнула пуля, ушанка Чылбака отлетела в сторону. “Снайпер”, — догадался конник. Отполз к углу сгоревшей мазанки, выглянул — на крыше дальней хаты, в сотне метров от пожарища, с трудом различил смутную фигуру с винтовкой.
— Сейчас ты у меня спляшешь! — зло крикнул юноша.
Аккуратно прицелившись, он мягко нажал на спуск карабина. Снайпер, как мешок, свалился с крыши. “Одним меньше”, — заметил про себя Чылбак. Но вместо одной там, на крыше, замаячили две головы. Чылбак, как на учении, выцеливал их, давил на “собачку”. Эти двое не упали с крыши, но солдат чувствовал, что не промазал. “Так-так, трое. Неплохо”, — эти подсчеты помогали бойцу быть спокойно-сосредоточенным.
Черноволосый сосед Чылбака тоже стрелял и удовлетворенно покрякивал. Видимо, и его пули ложились в цель. Улучив минуту передышки, он ухитрился подобрать шапку Чылбака, и подать ему. Они обменялись взглядами, готовы были заговорить, но властная команда “Вперед!” подняла их. Конечно, и они, и все, кто был в том бою, уже смертельно устали, но были охвачены напряжением первого боя, тяжелого, кровопролитного и все-таки успешного.
К полуночи село было освобождено. Канонада, длившаяся целый день, утихла. Кавалерийскому полку дали возможность немного передохнуть и подготовиться. Тут и там загорались костры.
Добровольцы грелись, заваривали чай, сушили одежду. Балагур и весельчак Тонгак Таржаа уже выводил высоким голосом шутки-частушки и сощурив и без того узенькие щелочки глаз, сверлил ими черноокую санитарку Сынаа:
 
Если б завтра да не в бой,
поженились бы с тобой.
Ну и что же, что война?
Все равно судьба одна.
 
При свете костра Чылбак вдруг увидел опять того незнакомого смуглолицего парня, с которым был рядом в бою.
— Смотри-ка — это не Егор ли? — дернул он Монгештея
за рукав.
— Какой еще Егор? Абаканский? Постой, постой! Да, конечно, он! Пойдем снимать допрос! — крепко схватив Чылбака за локоть, потащил его прямо к парню.
— Ты, кажется, Егор? — без предисловий начал Монгештей.
— Нет, я Мурад…
— Это что за имя такое? Откуда ты?
— Из Казахстана.
— Значит, действительно не Егор, — на лице Монгештея угадывалось огорчение.
— А вам что, Егора надо? Так я его знаю. Тут он, сейчас приведу! — и Мурад исчез в темноте. Через минуту он вернулся, ведя такого же смуглого молодого азиата.
— Вот он, Егор, нате вам, — сказал Мурад.
Монгештей так и набросился на ничего не понимавшего парня.
— И не стыдно тебе, Егор? Почему матери домой не пишешь? Извелась совсем, бедная, каждого встречного о тебе спрашивает, совести у тебя нету! А отец твой где?
— Как где? Дома. С матерью. Я все время им пишу.
— Дома? Да разве он не воюет вместе с тобой?
— Нет, он у меня старенький, — извиняющимся тоном сказал парень.
Догадываясь в чем дело, Чылбак спросил:
— Егор, а ты откуда?
— Из Якутии.
— Значит, ты не Егор, — с досадой пробормотал Монгештей.
— Как же не Егор… Я самый и есть Егор!
— Егор, да не тот. Нам абаканский Егор нужен.
Посмеялись парни над этой ошибкой, и потом уж познакомились по-настоящему.
Вспомнив старую хакаску, которая ждет весточек от сына и мужа, Чылбак начал писать домой письмо при свете костра. Он спешил порадовать родных, послать им привет с фронта, сообщить, что жив и здоров, был уже в бою, и что сегодня, 30 января, тувинский эскадрон участвовал в освобождении украинской деревни. Бой был жаркий. Эскадрон добровольцев достойно сражался. Это было их первое боевое крещение.
 
5.
 
Последние январские ночи были настолько темны, что, сидя в седле, не разглядишь ушей лошади. Но мороза не ощущалось. Теплая украинская зима доедала последние сугробы ноздреватого снега, прячущиеся в лесных чащобах. Легкий ветерок накатывал волнами, принося сладковатый аромат прелых листьев и гнилушек. Но вглядываясь в темь леса, Чылбак ни разу не заметил хотя бы точечку призрачного сияния. А вот на Хемчике, на родине, под тополями, гнилушки развалившихся пеньков сияют по-особенному!.. И Чылбаку вдруг с необыкновенной четкостью вспомнился случай из его полной удивительными приключениями мальчишеской жизни. И он невольно улыбнулся, вспомнив, как испугались они с неразлучным другом Доржу сияния гнилушек, подкарауливая ночью чертей. Где ты теперь, друг?..
Чылбак вздрогнул и очнулся. Шел мокрый снег. Большие хлопья, не успев сесть на шинели и шапки, таяли. Добровольцы тихо переговаривались: “В Туве сейчас мороз. Самая зима! А тут…”, “Да тут, можно сказать, уже весна. Скоро, небось, и сеять начнут, Украина, говорят, страна хлебная”… Чавкала грязь под копытами лошадей. Тихо позвякивали стремена. Совсем, кажется, мирные звуки, если бы не гул моторов идущих впереди машин. Темной глухой ночью, лесными чащобами, болотами дивизия незаметно для врага подходила к линии фронта. До рассвета надо быть на передовой.
Под утро потянуло холодком. Вперемешку со снегом стал накрапывать мелкий дождик. Лужи затягивало льдом. С трудом шли лошади, мешал гололед. Пришлось спешиться. На болотах некоторые участки приходилось преодолевать ползком. Коней вели на поводу в обход топей. Люди страшно устали. Их шинели, отяжелевшие от воды, и раскисшие сапоги казались многопудовыми. Когда выбрались из болота, одежда сразу покрылась тонкой коркой льда. Но люди шли и шли вперед. Лишь немногие знали или догадывались, что совершают ночной переход в тыл врага.
Занять участок севернее города Ровно — таков был приказ кавалерийской дивизии самого командующего первым Украинским фронтом генерала-полковника Ватутина. С юга город должны были атаковать пехотные части. На рассвете каждый полк получил свое задание.
В промозглом утреннем тумане лежала еще оккупированная гитлеровцами украинская земля. Не гудели, не дымили заводы. Лишь кое-где из труб струились жиденькие столбики белесого дыма. Казалось: то слабое и редкое дыхание выбившегося из сил города, три года — три года! — жившего под фашистским сапогом.
Ровно — город небольшой, но в стратегическом плане для гитлеровцев он был очень важен. Прежде всего, как железнодорожный узел. К нему подходит несколько автодорог, по которым легко перебрасывать войска. Оттого-то фашистское командование и старалось удержать Ровно любой ценой.
Занять железнодорожную станцию, оседлать шоссе и тем самым открыть советским частям путь в город — вот задача 31-го полка. Тувинский эскадрон получил приказ захватить на северо-западе Ровно сахарный завод и затем принять участие в захвате станции. Из первого боя тувинцы извлекли хороший урок: стали более осмотрительны и расчетливы.
— Вперед! В атаку! — подает в тишине команду капитан Кечил-оол.
Почти без шума, ровной цепью добровольцы двинулись к заводу, еле видневшемуся в тумане. Лишь когда до здания осталось каких-нибудь две сотни метров, тишину разорвал боевой клич: Ур-а-а!”. От грохота копыт загудела мерзлая земля, поднялась неистовая стрельба. Фашисты были ошеломлены натиском, они выскакивали из окопов, пытались укрыться за стенами завода, но всюду их настигали разящие клинки. Прорвав первую линию обороны, добровольцы ворвались на территорию завода. Атака заняла всего полчаса. На усеянном трупами заводском дворе валялось оружие, противогазы, окровавленные бинты, солдатские пожитки.
Первый взвод под командованием старшего лейтенанта Тончута ринулся в город. Пришедшие в себя фашисты огрызались огнем. Конники спешились, чтобы атаковать врага вместе с пехотой.
Боевую задачу выполнили все. Подобно грозовому ливню прогрохотал бой за сахарным заводом и вот уже конники выкуривают спрятавшихся фашистов из подвалов и погребов. Победа! Полная победа!
В короткий час отдыха солдаты развели костры, чтобы хоть немного просушить одежду, разбухшие сапоги и валенки. И опять послышались шутки и смех, кто-то даже нехитрую песенку затянул. Двое притащили откуда-то огромный портрет.
— Ребята, кто хотел самолично Гитлера казнить? Вот он! Мы его изловили, — крикнул Монгештей.
— Постой, постой! Надо же и мне выполнить наказ деда, – крикнул Чылбак.
Вытащив из кармана маленький ножик, он молниеносно вырезал две полоски из остатков портрета.
— Эй, ребята, на портянки не пойдет? — заливаясь смехом, бросил один из пулеметчиков.
— Да как же ты на ноги будешь наматывать эдакую погань?
Чылбак плюнул, сгреб остатки портрета и швырнул в огонь. Промасленный холст ярко вспыхнул, от него осталась через минуту горсточка сизого пепла.
— Ну вот, улетела душа Гитлера в подземное царство Эрлик-Хана, поманит он скоро за собой и других своих вояк. Туда вам и дорога, господа захватчики. Оршээ Хайыракан! — подражая шаману, стал заклинать Чылбак.
— Ого! У нас, оказывается, шаман есть? — незаметно подошел Байыскылан.
Чылбаку он приходился дядей по отцовской линии, но родство родством, а шаманить на линии фронта при политруке…
— Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант, только что казнили душу Гитлера, — отчеканил Чылбак.
Байыскылан нежно посмотрел в светлые глаза племянника. Высок, выделяется среди других, кажется даже неуклюжим…
— Как у тебя дела? — заботливо спросил офицер.
— Как у всех, так и у меня, товарищ старший лейтенант, — отрапортовал боец.
— А почему это у твоей шинели одна пола короче другой?
— Переползали болото — намокла, вылез из него — задубела шинель, — виновато и уже не по форме ответил племянник. — Пола мешала бегать. Я ее и отрезал ножичком.
Старший лейтенант покачал головой, положил крупную ладонь на плечо Чылбака и посуровевшим голосом сказал:
— Сейчас, ребята, начнется особенно тяжелое сражение. Отдохнем еще немного — ив атаку. Другие эскадроны также начнут бой. Правитель оккупированной Украины Эрих Кох недаром выбрал Ровно своей столицей: большого стратегического значения город! Немцы его без трудных боев не отдадут.
 
Капитан Кечил-оол собрал командиров взводов. На командный пункт к ним пришел сам командир полка Ефим Абрамович Попов.
— Потери у нас, товарищи, ощутимые. Людей беречь надо. Враг хитер. За каждую улицу, за каждый дом придется сражаться. Местонахождение их огневых точек надо узнать точно, прежде чем начать разработку плана предстоящей атаки, — сказал он.
Прав был комполка. Из последних сил держался враг за каждый дом, словно за маленькую крепость, а железнодорожная станция была превращена в крепость настоящую. Тувинцам предстояло ее взять.
К станции двигались пешком, оставив лошадей у коневодов. Угадав передвижение советских солдат, фашисты открыли ураганный огонь. Навстречу добровольцам выползло несколько “тигров”, за ними — бронетранспортеры с пехотой. Но теперь уже не новички были перед фашистами — обстрелянные солдаты. Бешеный огонь вели из противотанковых орудий и пулеметов.
Гулко били винтовки, рассыпались скороговоркой ППШ. И вот — один танк взорвался, вспыхнул второй, загорелось сразу несколько бронетранспортеров… Валились наземь сраженные фашисты. Грохот боя нарастал с каждой минутой. Уже не слышно было отдельных выстрелов — стоял неистовый гул, больно давило от него уши.
Несколько танков все же прорвались сквозь огненную завесу. За тяжелыми машинами, строча из автоматов, трусили пехотинцы. Чылбак и Монгештей пристраивали ручной пулемет — укрепили сошки, придвинули ближе запасные диски с патронами и стали ждать. Рядом из противотанкового ружья бил Дажы-Серен, свирепо ругался, когда делал промах, и по-детски радовался, когда попадал в цель. А вот, чуть в сторонке, припали к пулеметам Данзы-Белек и Мезил-оол.
Фашисты приближались. Двухметровый ствол ружья старшины Дажы-Серена изрыгал огонь. Смертельным дуэтом подпевали ему два пулемета. Прорвавшиеся танки смрадно зачадили, загорелись. Из стороны в сторону стали метаться укрывавшиеся за ними фашисты, но пули находили их, валили на землю. Тувинцы двинулись в контратаку.
Да, прав был комполка. Враг бешено цеплялся за каждый дом. И каждый приходилось брать с боем. А впереди лежала железнодорожная станция. Основные огневые точки врага были уничтожены, но те, что располагались в станционных зданиях, остались целы и вели свирепый огонь.
Чылбак со своим пулеметом устроился за углом полуразрушенного дома. Надо было выкурить фашистов из подвалов вокзала. Из окон здания били автоматы и пулеметы. Чылбак строчил по окнам. Враги заметили дерзкого пулеметчика и сосредоточили огонь на нем. Одна пуля опалила ухо, другая задела плечо. Чылбак отполз в развалины.
Вражеский пулемет остервенело бил по уцелевшей стене. Куски кирпича отскакивали от нее, летела известковая пыль. Высунувшись в пробоину, Чылбак повел единоборство с фашистским пулеметчиком. Тот был опытен. Казалось, еще немного, и не выдержал бы Чылбак. Но тут рядом заговорил второй пулемет — Монгештея, бьющий в ту же цель.
— Ты ранен — отойди, перевяжись, — услышал Чылбак голос друга. И тотчас где-то над ухом пискнул детский голосок:
— Дяденька, ползите сюда!
Чылбак только сейчас заметил рядом с собой дверь, косо висевшую на одном шарнире, а рядом с дверью — маленького мальчишку. Размышлять было некогда: подполз и скрылся за дверью.
— Сюда, сюда, дяденька, тут нас фашист не возьмет, — блестя яркими синими глазами, лепетал мальчуган лет семи-восьми.
— Ты один? Как здесь оказался, — обнял мальчишку солдат.
— Не-а, я не один. Тут дедушка мой! — выпалил тот и позвал: — Дедушка, иди сюда, не бойся, тут наши! Я сам видел, как вот этот солдат фашиста ухлопал!
Старик украинец вышел из развалин, крепко обнял смуглого солдата, не скрывая слез. Чылбак сперва растерялся. Потом, осмелев, спросил:
— Это ваш внук? Смелый! Вокруг огонь, а он будто не замечает.
— Внучок мой, Яшка. Сорванец настоящий! Мать у него, невестка моя, эвакуировалась, а я здесь остался — куда мне, старику, от родного очага идти? И он убежал с дороги, домой вернулся. Так и живем вдвоем. Какой только муки не перетерпели! – Старик заплакал, не утирая слёз: – Знал я, знал, что скоро придёте. Услышал канонаду — ну все, думаю, крышка теперь фашистам. Поддайте, думаю, гадам, родненькие!
Заметив кровь на плече Чылбака, старик засуетился. Снял с раненого шинель, гимнастерку и стал осматривать рану. Пуля не задела плечевую кость, видать, была на излете, но мышцы порвала. Яшка метнулся куда-то, принес чистую белую наволочку. Старик разорвал ее на ленты, и умело, быстро перевязал Чылбака.
— Сколько жил — не верил, а вас увидел — перекрестился. Кто вы, сынок, откуда — такие черные да смуглые?
— Тувинцы, дедушка, из Сибири, из-за Саян. Там небольшое государство есть — Тувинская Народная Республика. У меня дома дедушка — такой же, как вы. Он перед самым отъездом мне вот что подарил, — и Чылбак вынул из кармана свой маленький ножичек с роговой ручкой.
Ножичек так и приковал взгляд Яшки. Мальчишке хотелось подержать его, но попросить он не смел.
Чылбак поблагодарил старика за помощь и заторопился:
— Ну, дедушка, мне пора. Тут рядом мои товарищи. Нельзя от них отставать. А вы, пожалуйста, никуда не выходите и внука не пускайте — пуля может зацепить.
— Из такой дали вы приехали наш город освобождать, — снова заплакал старик. — Сыночки родимые. Ты запомни наш дом. Все построим заново. После войны приезжай обязательно, сынок. Самым дорогим гостем будешь.
Еще раз крепко обняв старика, Чылбак направился к двери. Яша, как привязанный, шел за ним. И Чылбак остановился, сунув руку в карман, вытащил дедушкин подарок:
— Возьми на память. Дед меня простит. Этим ножиком хорошо из вербы мургу вырезать. Мургу, если хорошо вырезать, настоящему лимби не уступит! На мургу что хочешь, то и сыграешь. Даже самую красивую мелодию…
— А что такое мургу, дяденька?
— Дудочка такая, свирелька. У вас тут тоже растут вербы. Я их сразу заметил, совсем как наши. Вот нальется весной верба соком, почки появятся — тут-то и можно из нее делать дудочку. Было бы время, я бы сам тебе сделал такую, сыграл бы на ней тувинскую песню. А теперь, брат, прости. Воевать надо.
Яшка проводил Чылбака до покалеченной, на одном шарнире, двери. Доброволец поправил шапку и рывком бросился снова туда, где грохотал огонь.
— Дедушка, мы не спросили даже, как его зовут! — с досадой сказал мальчонка.
— И правда, внучек. И я, старый пень, забыл. Из ума выжил! А ведь говорили прямо как с родным! Ничего, я запомнил, он из Тувы. Найдёт он наш дом, как ты думаешь, Яшка? Я-то его не забуду. В такую минуту — кругом огонь, смерть, а он… О свирели, о песнях, о вербах… Светлая, видать, душа у солдата.
 
6.
 
Жестокими были бои за Ровно. Немало тувинских добровольцев сложили головы за истерзанную Украину. Были среди павших и сыны стремительного Хемчика, земляки Чылбака. И странно: сам видел смерть друзей, а все не укладывалось в голове, что не встанут они уже больше в строй рядом с ним, домой не вернутся…
Не побоялись парни опасности, самое дорогое — жизнь — отдали за счастье народное, как настоящие богатыри. Скорбь и гордость наполняли сердце Чылбака. Молодой доброволец поклялся — если сам останется жив и вернется на Хемчик, расскажет людям о смелости и отваге земляков: “Пусть не поэт и не художник — все равно, книгу или картину написать обязан! Могу и песню о героях сложить. Весь народ должен о них знать!”. Так он решил.
Пулеметный взвод закрепился в небольшой рощице. Вербы, одни вербы кругом! И уже готовы выпустить своих пушистых козлят… Как не вспомнить о родной Туве, о вербах над Хемчиком!
Анай-Хаак — ива с козлятами — так ласково называют тувинцы вербу в пору ее цветенья. Так зовут и одну красивую девушку. Вспомнил Чылбак слова отца, однажды сказанные на берегу Хемчика: “Смотри, сынок, красота какая! Когда вербы распускают свои почки, мне всегда кажется, что они улыбаются. Какие они красивые и нежные. Это — улыбка весны!”. Чылбак вспомнил, как впервые, еще в детстве, встретился с Анай-Хаак. Удивительная была эта девочка, его первая детская любовь. В том, что у них произошла глупая размолвка, он обвинял только себя. “Почему я был такой стеснительный. Слова нежного не мог сказать. Как тебе на далекой родине живется, Анай-Хаак? Неспетая песня моя. Где же теперь и ты — другая девушка, светловолосая, голубоглазая, с открытой душой? Могла бы и ты стать моей верной подружкой, Леночка!”.
Он ласково гладил гладкие стволики молодых верб. Затем начал шепотом перечислять: Деражно, Ровно, Хрущевица, Покровское, Панталия, Сурмичи… Какое интересное название у этого села! Если убрать часть слова “мичи”, то останется “сур”, а может “суур” — по-тувински “деревня”.
— Что ты там подсчитываешь, Чылбак? — спрашивает Монгештей.
— Название освобожденных нами населенных пунктов запоминаю, — ответил Чылбак. — Надо же потом дедушке рассказать, когда домой вернемся.
— Далеко заглядываешь, землячок, — не то согласился, не то осудил друга за оптимизм Монгештей, — меня вот другое волнует: чего это немчура примолкла? Тишина на поле боя, говорят, хуже самой жестокой драки. Что они задумали?
— А что бы ни думали, мы их пропустить не должны, пока не придут основные силы. Наш взвод здесь оставлен как заслон. Так что в Сурмичи не пройдет ни один враг, — решительно закончил разговор Мезил-оол.
Не успел он договорить, как фашисты открыли сокрушительный огонь, начав наступление. Заметив, что эскадрон отошел в ложбину, решили прижать наших солдат к ее дну — дальше-то на пути ни окопов, ни других ложбин не было, ровное место. Но не знали враги, что позади той ложбины, в чистом ивняке, — наши тщательно замаскированные пулеметы и расчеты противотанковых орудий.
— Приготовиться! Огонь вести прицельно! Держаться, пока не подойдет подмога! — приказал командир взвода Бурзекей.
Фашисты приближались. От напряженного ожидания на лицах тувинцев-пулеметчиков выступил пот. Первыми открыли огонь расчеты ПТР. Вражеские танки в нерешительности остановились, растерялись и автоматчики, когда по ним хлестнули пулеметные очереди. Встретив плотный огонь, враг начал медленно пятиться.
— Так вам, так, гады, прищемили хвост! — кричал Чылбак, не прекращая строчить из “дегтяря”. Потом, не вытерпев, вскочил и по-мальчишески погрозил отступающему противнику кулаком.
— Да, не ожидали они от нас такого плотного огня, — заметил Бурзекей, смотря в бинокль, — но теперь держитесь, друзья: свежие силы к фашистам подходят. Сейчас начнется смертельный бой. Пусть ни у кого из нас не дрогнет рука.
Командир взвода оглядел бойцов. Вот силач-богатырь Туметей Оюн, вот балагур-весельчак Монгештей, неразлучные друзья Кошкар-оол и Самбу, вот Балчий-оол с добрыми спокойными глазами, недавно принятый уже здесь, на фронте, в ряды Тувинской народно-революционной партии Монгуш Мезил-оол. Вот Чылбак Монгуш — самый рослый из всех, на щеках ямочки, словно у кокетливой девушки, а душа нежная, поэтическая… И на всех лицах — решимость и бесстрашие: “Можешь положиться на нас, наш боевой командир, — без слов говорили они, — ни на шаг не отступим”.
Не знал враг, что противостоит ему здесь всего горстка добровольцев из далекой Тувы. Большие свежие силы подтянул на этот участок. Среди танков были тяжелые “тигры”. И снова ураганный огонь, грохот и свист металла, густой дым. Но не дрогнула рука ни у одного из смуглых солдат, они вели непрерывный огонь. Вражеские снаряды одну за другой косили молодые вербы. Гулко, словно со стоном валились деревья на землю, серебряный дождь цветочных почек осыпал бойцов. Срезанная осколком веточка упала прямо на пулемет Чылбака.
— Они и вербы расстреливают! — прошептал Чылбак, неожиданно пронизанный острой болью за нежные деревья. Он бережно спрятал веточку в нагрудный карман гимнастерки и снова нажал на спуск.
Заметно редели ряды фашистов под огнем добровольцев. И вдруг умолк пулемет Монгештея. Чылбак повернул голову и увидел друга, поникшего, но не выпустившего пулемета из рук. Подполз, перевернул Монгештея на спину. Нет, никогда больше не расскажет Монгештей товарищам веселую историю.
— Монгеш! — отчаянно закричал Чылбак. — Да что же ты! Сейчас подмога к нам придет!
Вытирая горячие слезы, Чылбак глянул в сторону врага — к линии обороны добровольцев подползли фашисты. До своего пулемета не добежать, и он лег за пулемет погибшего друга. Когда опустели диски, взялся за гранаты.
В минуты ярости боец забыл о всякой осторожности. Как тонкий ствол молодого дерева в бурю, раскачивалась при каждом броске его высокая гибкая фигура.
— Чылбак, ложись! — крикнул Мезил-оол.
Но предупреждение опоздало. Словно подрубленное молодое дерево, упал на землю Монгуш Чылбак.
 
К вечеру деревня Сурмичи была освобождена от фашистов. Тувинский эскадрон продолжал идти вперед. Гул сражений доносился теперь со стороны города Дубно. Поредели ряды добровольцев, а схватиться им предстояло с большими ударными силами врага. Медленно, неотступно, теряя людей, кавалерийский полк шел вперед и крушил врага.
А пулеметчики 6-го взвода лежали там, где застала их гибель. С группой санинструкторов подошел к ним пожилой старшина. Он снял шапку. Легкий ветерок перебирал его седые волосы. Он долго смотрел на застывшие молодые лица смуглых солдат.
— Настоящие богатыри, — сказал он, — и всего-то их тут девятнадцать пулеметчиков и бронебойщиков, а сколько фашистов перекрошили! Насмерть стояли, до последнего!
Вдруг взгляд старшины остановился на одном из неподвижно лежавших бойцов. Склонившись к нему, старый солдат закричал:
— Девушки! Быстро сюда! Вот этот должен быть жив!..
 
7.
 
Прибывшая недавно из другой части операционная сестра Шишкина без передышки работала у операционного стола рядом с хирургом. Несмотря на усталость, она тщательно вглядывалась в лицо каждого раненого. Когда она работала в другой части, ей в руки попали обрывки фронтовой газеты. Там и увидела короткую информацию о героических делах тувинских добровольцев, сражающихся с фашистами на ровенщине. Ее, опытную операционную сестру, не хотели отпускать на другой участок фронта. Но Лена в конце концов сумела убедить начальника госпиталя, сказав полуправду о том, что там сражается ее жених, и она хочет быть рядом с ним. Тогда и откомандировали, пожалев девушку.
Улучив минутку, Лена вышла в комнату, где сидели санитарки, чтобы немного отдохнуть. Тем временем в госпиталь привезли тяжелораненого. Медленно он приходил в сознание, с трудом открыл глаза. С него осторожно сняли одежду, и из кармана гимнастерки выпала чуть увядшая веточка вербы. Раненый увидел, потянулся было к ней, но не нашел сил сказать, только глазами показал: “дайте”. Повинуясь этому взгляду, молоденькая санитарка подала её. Непослушными, бессильными пальцами взял он веточку, еле донес до губ. В глазах, усталых, уже, казалось, смирившихся со смертью, затеплилась нежность.
Юноша оторвал от губ эту крохотную веточку, еще раз посмотрел на нее — и передал санитарке. Когда девичьи пальцы коснулись холодеющей руки юноши, он слабо улыбнулся. “Анай-Хаак”, — прошептал он. Санитарка не поняла, но ответила смуглому парню ясной улыбкой.
Его унесли в операционную. Когда носилки скрылись за дверями, санитарка Аня поднесла веточку вербы к лицу. Понюхала, стала гладить длинными тонкими пальцами. Весной, жизнью, солнечным сиянием пахла верба, и в запахе даже угадывался серебряный звон шаловливого ручья.
Аня сказала пожилой санитарке:
— Посмотрите, тетя Вера, какая красивая веточка, и пахнет от нее весной.
— Вижу, Анечка, и слышу — весной пахнет. Значит скоро весна. Знаешь, девочка, — сейчас такая ветка дороже даже самых красивых роз. И парень красивый, высокий. Может, это судьба твоя? Вот поправится он, познакомитесь, — засветилась улыбкой пожилая.
Аня печально глядела на веточку ивы. В это время по коридору шла новая сестра Лена.
— Что загрустила, Аннушка? — участливо спросила она девушку.
— Еще одного принесли, — Аня кивнула в сторону операционной, — и тоже тувинец. Красивый. Вот веточку мне подарил. Жалко его, много крови потерял.
Но Лена уже не слушала Аню. Она стремительным шагом направилась в операционную. И едва взглянула на Чылбака, которого уже готовили к операции, пошатнувшись, прислонилась к косяку двери.
— Что с вами, голубушка? — участливо спросил хирург, входя в операционную с поднятыми на уровне груди руками, обтянутыми резиновыми перчатками. — Все еще своего суженого высматриваете?
— Павел Петрович, это он! — совсем тихо сказала Лена.
— Нашла-таки! — он вскинул брови, пристально взглянул в лицо молодой женщины и снова нахмурился. — Вы же знаете, голубушка, сделаем все, что от нас зависит. Даже чуть-чуть больше, чем можем!
 
Три дня дежурила Лена у кровати Чылбака. Но он так и не приходил в сознание. В бреду повторял по-тувински одно слово: “Анай-Хаак”. Лена вспомнила, как они гуляли по берегу Нарын-речки, в далеком краю. Когда подошли к вербам, которые росли у воды, Чылбак быстро подошел к ним и обхватил несколько тонких ветвей с только что распустившимися почками.
— Смотри, Лена! Это — анай-хаак. Уже распустились. Как красиво смотрится. Мой отец говорил, что анай-хаак — это улыбка весны. Красиво, правда?
Лена вспомнила, как сияли глаза Чылбака, как он радовался, увидев распустившиеся ивы. Он тогда объяснил, что анай-хаак в дословном переводе с тувинского — козлячья ива. Именно так называют тувинцы ивы во время их весеннего цветения, потому что их пушистые почки похожи на маленьких козлят. Анай-хаак для тувинцев — символ весны, нежности, юности. Он очень любил этот кустарник.
 
На третий день в госпиталь приехал старший лейтенант — один из тувинских добровольцев. Вместе с начальником госпиталя он вошел в палату. Лена встала.
— Ну, как он? — тихо спросил старший лейтенант, присев на краешек табуретки. Озабоченно, пытливо смотрел в лицо юноши, гладил его плечо.
— Сегодня ему немного лучше. Глотнул несколько ложек молока. Но в сознание не приходит.
Лейтенант склонился над Чылбаком, который снова забормотал то же слово, взял в широкую ладонь бледные, безвольные пальцы и замер, вслушиваясь, желая впитать в себя каждое слово, каждый вздох умирающего. От судорожного дыхания старшего лейтенанта тихонько позвякивали боевые ордена и медали на груди.
Когда он собрался уходить, Лена подошла к нему:
— Простите, он ваш друг?
Старший лейтенант Монгуш Байыскылан ответил:
— Да! Все мы друзья, все мы братья. — Он еще раз посмотрел на лицо племянника с нескрываемой грустью.
— Простите меня. Я тоже хорошо знала Чылбака. Мы с ним были друзьями. На золотом прииске в Нарыне познакомились.
Старший лейтенант резко поднял голову.
— Постойте, вас не Леной зовут?
— Да, я Лена, — удивилась она.
— Меня зовут Байыскылан. Я комиссар эскадрона тувинских добровольцев. Чылбак рассказывал о русской девушке Лене, — он отступил на шаг, оглядел ее с головы до ног. — Так, значит, это вы, вот вы какая!.. Он так хотел встретить вас здесь, на ратном поле… А вы все-таки его нашли. На душе почему-то легче стало…
На улице сигналила машина, вызывая старшего лейтенанта.
— Он все время повторял слово “анай-хаак”. Я знаю, это так называется у тувинцев верба во время весеннего цветения.
— Да, Чылбак их называл улыбкой весны. Вы меня простите. Зовут. Я еще обязательно заеду. Обязательно! — уже возле двери повторил он и козырнул: — До свиданья, Лена!
— До свиданья!.. — шепнули ее губы, а сердце забилось быстрее. Она думала: «Вот о чем Чылбак говорит в бреду. Он хочет жить и увидеть пушистые комочки вербных сережек…».
Через три дня Чылбак умер, не приходя в сознание. Его похоронили в братской могиле с друзьями, героически павшими в боях за город Дубно. Лена упросила старшину, чтобы он нашёл молодую вербу, и посадила ее возле могилы. Старший лейтенант больше не приезжал. Видимо, была уважительная причина. Ведь шла война.
Позже Лена прочитала на странице фронтовой газеты стихотворение военного корреспондента Михаила Вершинина:
 
Тувинцы-пулеметчики
Не бросили поста,
Погибло их одиннадцать,
А немцев — больше ста…
 
С убийцами-фашистами
Сражаются, как львы,
Гвардейцы-пулеметчики,
Ребята из Тувы.
 
И слава их бессмертная
Домчится до Саян.
А здесь в минуты отдыха
Споет о них баян.