Глава пятая
Историю можно исказить, но не изменить. Будучи генеральным секретарем ЦК Тувинской народно-революционной партии, Курседи в 1923 году построил хурээ в Межегее. Затем пришедший на эту же должность Шагдыржап в 1930 году дал указание об основании тувинской письменности, а в 1933, когда генеральным секретарем ЦК ТНРП стал Тока, в столице Тувы появился большой двухэтажный дом. Кара-Бажын[1]. Тюрьма. Тогда это была одна из самых крупных строек.
В то время один из видных деятелей ТНР вел пропаганду в Улуг-Хемском хошуне и привез оттуда документ в ЦК партии:
«В Улуг-Хемском хошуне увеличилось число контрреволюционеров. Численность лам — 65, до сих пор ламы — 30, шаманов — 69, феодалов — 16, теократов — 8.
Товарищтай».
Вот еще одно сообщение руководителя-теоретика:
«…С 1929 года усиливается борьба с отдельными контрреволюционными элементами в Туве.
Базыр-Сат».
Сообщения примерно одного содержания стали приходить из разных уголков Тувы:
«Черные баи — главные помощники феодально-теократических сил».
«Отмечается немало случаев, когда некоторые советские граждане проводят контрреволюционную работу против политики правительства и партии ТНР:
из Кок-Хаака Каа-хемского хошуна — Дресвянников;
из Доора-Хадын Танды — Рудин;
из Белдир-Кежига Улуг-Хема — Ножкин;
из Турана Бий-Хема — Петеримов.
Монгольские граждане — 109 человек. Среди них из Чааты — Кара-Чооду, Кара-Чуpaгачы, Лопсан-Калга, руководитель — Дажы-Нима. Корейцы — 85, китайцы — 35 человек.
Основная часть китайцев и корейцев противятся политике партии и правительства ТНР. Среди корейцев крепко поставлена агентурная работа японской разведки.
Совершенно секретно».
А настоящие враги спокойно вели свою работу, используя неумную политику руководства молодой ТНР.
Руководил появившейся в Хондергее, Барыке, Сенеке группой «чудурук нам» зажиточный арат Шыырак-оол. Впоследствии люди прозвали его Нам-Даргазы[2]. Сначала «кулачная партия» была чем-то похожа на министерство пропаганды Курседи. Говоря современным языком, была у них программа. Но цель «кулачной партии» была прямо противоположна цели министерства пропаганды.
Тем временем коммуна имени Хемчик-оола в Усть-Барыке бурно развивалась. Решили, что если коммуна, то все должно быть общим. В первую очередь писари и составители объехали все аалы и юрты. Добрались даже до шалаша Дарган-Хаа на хребте Чээнека. Сначала переписали людей, которые не вступили в коммуну, и заставили вступить. Даже не спрашивали, хотят ли этого сами араты. Потом переписали весь скот, уже принадлежащий коммуне.
Жили в Усть-Барыке наследники сказителя Чолдак-Анчы из барыкских ондаров. Они были не охотниками, а удивительно талантливыми кузнецами. Самый старший из них смастерил кукующую кукушку. Люди рассказывали: «Когда кукушка прокуковала, глава аала приказал: «Теперь скажи “дус-дус”». Кукушка сказала «дус-дус», но ее язык не выдержал и сломался».
У кузнеца Чолдак-Кечила, сына Чолдак-Анчы, всегда готовы кузнечные инструменты, огонь, меха, наковальня. По указанию руководителей коммуны он в один день сделал два клейма: маленькое тавро «х» для мелкого скота, большое тавро «Х» для крупного скота. «Х» — значит, Хемчик-оол.
И вслед за писарями коммун шли, не отставая, крепкие парни Торлук и Дываа с тавром. Возьмут на учет лошадь, быка, корову, и раскаленная железная печать оставляет след. Никто не спорит — это собственность коммуны. Хуже было овцам и козам, их словно пытали — отрезали им уши, кровь текла, или ставили клеймо на губы… Если у скотины не было рогов. А так ставили тавро на рога.
После того, как отобрали скот у богачей и раздали бедным, почти в каждом дворе зажили, укрепили хозяйство. В каждом аале — отары овец и коз, в каждой юрте — дойные коровы. Были люди, которые имели табуны лошадей, верблюдов. Стало мало нищих, как Саванды. Составители описей работали все лето.
«Хемчик-ооловцы» (так называли коммунаров) приехали и к Саванды. Тот сидел заплаканный, будто попал в беду. Глаза — словно два красных кулака.
— Что случилось? — удивленно спросили писари.
— Мухортый, Мухортый… — Саванды не мог выговорить.
Начали успокаивать его, как малого ребенка, долго уговаривали.
— Что случилось? — спросили у жены.
Чымчак-Сарыг отвернулась, закрыла лицо и тоже начала лить слезы.
«Хемчик-ооловцы» долго не могли ничего понять. Вроде бы дети все на месте. Уехать неудобно. Долго они успокаивали хозяев. В конце концов у Саванды прорезался голос:
— Мухортого вор, вор… угнал.
И опять завыл. Чымчак-Сарыг еще пуще заголосила.
Наконец-то писари выяснили причину и, подмигнув друг другу, покинули юрту. «Никакое это не горе, пустяк, — говорили они меж собой. — Кроме этой лошади, у Саванды ничего нет, чтобы отдать коммуне».
— Да врет он, жадничает, не хочет отдавать коммуне коня, — сказал Торлук. — Лгун.
— Кто польстится на его единственного коня, — сказал Дываа. — Никто не будет красть у такого бедного, многодетного человека, как Саванды. Я никогда не слышал, чтобы у таких козу угнали, не то что коня.
Хоть и был Саванды беспутным, но в Усть-Барыке стал грамотным одним из первых. Он знал не только письмо, но и считать умел. Кроме прибавления и убавления, умел умножать и делить. Был самым любимым учеником новой учительницы Борбак-Маши, никогда не опаздывал на занятия, обязательно выполнял домашние задания.
Поэтому вскоре на четвертой странице газеты «Шын» вышло объявление. Его прочитали все жители Барыка. Некотрые смеялись до упаду. Руководители сумона тоже прочитали и решили, что Саванды совсем с ума сошел.
Объявление было такое:
«Я, Саванды, гражданин восьмого арбана сумона Буянды Бай-Даг Улуг-Хемского хошуна, активный участник сражений против китайских завоевателей и Оттук-Дашского боя 1921 года, у которого воры похитили единственного коня по прозвищу Мухортый: на левом боку коня пятно, похожее на гуся, ему 25 лет, скачет то рысью, то иноходью, то стремительно, то ровно, масть от старости стала серой, объявляю: если кто-нибудь найдет моего коня, прошу считать его недействительным».
Саванды никогда не обманывал, он и правда потерял коня. Он, не сомневаясь, отдал бы Мухортого коммуне. Саванды никому не врал, не причинял зла. Он был совсем безобидным.
А когда у некоторых богачей стали описывать скот для коммуны, они бросали ядовитые слова, прятали свое добро, уничтожали его, женили своих несовершеннолетних детей и делили между ними скот.
Кроме составителей описей на скот, были составители описей на имущество. Они переписывали все, что было в юрте. В первую очередь поставили на учет четвертинки земли аратов, где те посеяли хлеб. Описали семена, продукты, только посуду не трогали.
У бедного Саванды все было ветхое, брать нечего.
Странную и интересную картину увидели писари у председателя сумона Буянды Бай-Даг, когда вошли в его юрту. Ведь руководители сумонов тоже должны войти в коммуну, причем в первую очередь, чтобы показать пример другим.
Большая юрта Чудурукпая была разделена на две части большой пестрой занавеской. Никто никогда не видел, чтобы в юрте были две комнаты. А тут были две комнаты, две койки, две стопки посуды, две кучи вещей.
Войдя в юрту, писари растерялись — куда пройти, в какую сторону? На одной стороне сидел Чудурукпай, на другой — Анай-Кара с детьми. С кем в первую очередь поздороваться, с кого начать опись?
С тех пор, как Анай-Кара перешла жить в юрту Чудурукпая, сюда никто не заходил. Ни араты, ни руководители, ни Буян. И перестали судачить о Чудурукпае, Буяне и Анай-Каре, никто не желал знать, что между ними происходит. Каждый сам знает, как ему жить.
Но писари пришли по государственному делу. Анай-Кара не стала закрывать рукавом лицо и смотреть вниз на носок обуви. Когда писари вошли в юрту, она подала им пиалы с чаем, поставила на столик еду.
— Кроме этих маленьких ребятишек, нет ничего, чтобы пополнить ваш список, скота нет, имущества нет, — мягко сказала Кара. — Вот подрастут они, и заполню все сто бумаг.
Чудурукпай на своей стороне сидел совсем один. Как странно — его четверо детей у Кары. Ее сын и дочь тоже на той стороне. Писари сразу же заметили опрятность детей, румяные их щеки были круглыми, как осенние орешки. Обычно сироты бывают не такими. Голодными, в рванье, глаза опущены, голоса нет.
Сначала Чудурукпай покраснел, потом постепенно пришел в себя. Председатель сумона не стал ждать вопросов, руководитель должен все наперед знать.
— Там стоят десять дойных коров с телятами, поставьте их на учет, — сказал Чудурукпай. — У коновязи стоит конь, его тоже. Но вы, наверное, не оставите меня без коня для работы в сумоне? У тестя старика Хорека более двухсот моих овец. Кому я отдам, если не коммуне.
Писари долго не засиживались, из-за спешки несколько раз ломали карандаши. Председатель сумона их точил. Переписчикам неудобно было задерживаться в юрте руководителей: как можно допрашивать их, если хозяева сами без утайки все отдают. Они уже собрались уходить, как вдруг Чудурукпай вскочил с места:
— Погодите. Погодите немного.
Еще в дверях писари заметили, что у изголовья койки стоят два мешка. Может, из-за тесноты их туда поставили?
Чудурукпай был крепкий, высокий. Он поднял одной рукой оба мешка и поставил напротив койки. Что-то тяжело ударилось.
— Будете взвешивать или считать, запишите, — сказал Чудурукпай и развязал узел. Писари взглянули, и рты их распахнулись от изумления: две барбы серебра. Полные!
Чудурукпай опять покраснел, тяжело задышал. Казалось, ему не хватало воздуха. Потом отомкнул замок пестрого сундука и достал небольшой желтый мешочек. Толстые, неуклюжие пальцы долго не могли развязать веревку, видимо, от времени узел затянулся туже. Писарям казалось, что руки Чудурукпая дрожат. После долгих усилий он наконец-то развязал узел и достал желтый слиток металла величиной с кулак — золото!
— Ну вот, больше у меня ничего нет, — тихо сказал Чудурукпай, — да это и не мое… Отца, Мангыра чейзена.
В юрте настала тишина.
Чудурукпай глубоко и свободно вздохнул, будто впервые в жизни. Потом сел по-тувински на войлочный ковер, наполнил трубку с полудрагоценным мундштуком из шелкового кисета с серебряными бляшками, глубоко затянулся. Со стороны казалось, что он наконец-то сбросил с плеч тяжкий груз, который носил десятилетиями.
Писари побоялись задавать вопросы.
Накурившись, Чудурукпай добавил:
— Эти два мешка не отцовские. Когда-то давно их принес один китаец…
— Это был Ай My, — неожиданно послышался голос Анай-Кары из-за занавески. — Слышала, знаю я. Ай Му — нашей Аайны отец, он тайком от китайских торговцев принес.
Чудурукпай продолжил:
— Отец спрятал это золото и серебро в пещере на Казанаке. Перед смертью указал мне это место. Я никому не сказал. Тесть Хорек долго пилил меня. До сих пор не отстал, не устал, до сих пор пилит. Я совсем измучился. Это не мое, не отца, не китайских купцов, это принадлежит народу. Скорее заберите, или в коммуну, или государству. Хочу жить свободно. Тесть узнает, орать будет. Но если эти мешки останутся в моей юрте, будет беда…
Один из писарей сказал:
— У нас нет права брать золото и серебро.
— Что делать? Я сдал драгоценности, — сказал Чудурукпай. — Поступайте как хотите.
Тут вскочил самый молодой писарь:
— Надо сообщить в хошунное управление, — выбежал из юрты, вскочил на коня и погнал вниз по Улуг-Хему.
Назавтра рано утром приехали люди из хошуна:
— Я представитель хошунного отдела Министерства внутренних дел ТНР Сандак-Доржу, — представился невысокий белолицый молодой человек. На нем была военная форма, черные сапоги, на воротнике три красных прямоугольника, на кожаном ремне сбоку маузер в деревянной кобуре — настоящий генерал. С ним еще один милиционер и русский работник банка. Приехавшие тщательно осмотрели два мешка серебра и мешочек с золотом, составили список, забрали все.
— Мне тоже собираться, дарга? — робко спросил Чудурукпай Сандака-Доржу. Вид у него был испуганный.
Тот тихо ответил:
— Вы пока работайте, — и добавил: — Если нужно будет, вызовем.
Спала вода Улуг-Хема и стала чище. Лето вошло в полную силу. Полетели мухи и мошки. В это время особенно вкусный воздух на берегу Улуг-Хема.
Аалы переехали на чайлаг. Юрты руководителей сумона тоже.
