Глава восьмая

— Баян-Тайга, Монгун-Тайга тан,
Чараш-Даштыг, Шапшаал, Монгулек,
Оргу-Ыяш, Самыына, Донгул тан,
Тумит-Буула, Саян тайга тан…
 
   На сундуке нет бургана. Не видно задымленных ээренов (шаманских кукол), которые все время висели на стене. После совершения революции вышло объявление, что с богом надо расстаться. Религия отделена от государства, а если совсем честно, то уничтожена. Монастыри сожжены. Уже и от Хендергейского монастыря остались одни стены.
Старики Сульдемы потихоньку пригласили ламу Сандака, как-никак родственник. Завтра младшая дочь Аайна едет в далекий край. Она будет учиться в большом городе в стране сесерээ[1] Маспаа. На душе стариков было беспокойно, им не сиделось на месте, все-таки страшно, что ждет девочку, надо погадать, — посоветовавшись, решили они. Сколько ни попадали под революцию, а традиции предков не забывались.
…Темно. Глухая ночь. В юрте кроме стариков и Аайны никого нет. Если до ушей даргаларов дойдет — не миновать беды. Приглашенный учитель прибыл поздно ночью.
Сандак не камбы[2] и не старший лама, он имеет низший чин, — не слишком прилежно учил сутры в Хендергейском монастыре. Нe был в Тибете, даже в Улуг-Хурээ[3]. Но кое-как может прочитать  простые сутры Доржу-Чотпа и Сагаан-Чугурту, а к сложным Канчыыр и Данчыыр и близко не подойдет.
Напротив Сандака на сундуке горели две свечки. Лама тихо, глухим голосом читал сутру, завернутую в желтый шелк, очень бережно переворачивая листки, которые обычно прятал от людских глаз. От этого листки скомкались, кое-где стерлись буквы. Видимо, он не часто пользовался сутрами, некоторые строки забыл, путался. Лама трусил: люди могут прийти, посторонние услышат, быть тогда беде… Мысли его расползались, и Сандак лама все не мог войти в ритм.
Чтение продолжалось. Видимо, Сандак начал с дальних мест, обошел всю Туву, начал приближаться к территории Улуг-Хема:
 
— Алаш, Хемчик, Хан-Дээр, Ишкин, Ак,
Аянгаты, Чаа-Холь, Буруу-Шангыстай,
Тер-нур, Тожу, Одуген тайга,
Тес-Хем, Эрзин, Хайыракан-Уула,
ом мани падме хум!
Шагаан-Арыг, Туран, Кок-Хем,
Белоснежные вершины Торгалыг,
Хаттыг-Тайга, Мандырба, Улуг-Хая,
Хайыракан, Буурзек, Бай-Даг, Куу-Даг,
ом мани падме хум!
 
Глаза Сандак ламы стали закрываться, он почти не смотрел в сутру, чтение становилось все сложнее. Сульдемы слушали, ничего не понимая. Это учение, видимо, для людей, которые знают тибетский язык.
Иногда лама отдыхал, курил, думал. Тетушка Кежикмаа старалась не обидеть учителя, потчевала его.
Чтение закончилось.
Старики Сульдем и Кежикмаа боялись потревожить Сандака, ничего не спрашивали: пусть сам обратит на них внимание. И Аайна сидит, не шелохнувшись. Она знает буквы тувинской письменности, но не показывает виду. Ее сверстницы писали на снегу, на скалах, даже переписывались с парнями (только для повышения грамотности).
Наевшись, напившись, накурившись, Сандак начал говорить, при этом округляя каждое слово, группируя каждое предложение:
— Ваша дочка родилась в белый день белого месяца. Все желания этого ребенка исполнятся. Ничего не бойтесь. Но поперек дороги лежат ветки, это значит, есть люди, которые не хотят отпускать ее в длинный путь. Не обращайте внимания. Ехать, ехать, с коня не слезать, повод не тянуть. Пусть положит за пазуху два белых камешка с родной земли. Пусть едет завтра утром в сторону, откуда восходит солнце. Пусть не ходит туда, где собирается много народу. Пусть не купается в волнах, которые пришли со стороны.
Сандак лама сказал немного. Когда ламы гадают, то обязательно требуют плату. Нo этот ничего не потребовал, даже не намекнул, соблюдал законы родства.
Старик Сульдем сидел, задумавшись. Сандак был племянником старика. Но хоть и родственники, ламу отпускать с пустыми руками не принято. Учителю подарили белый кадак. На этом закончился ритуал. Никто не понес убытка.
Когда лама ушел, хозяева стали совещаться:
— Ничего, поедешь учиться, дочка, — сказал старик Сульдем и повторил свою мечту, о которой думал последние годы: — Ты будешь доктором как Аайна, дочка. Обязательно как Аайна. Она сильный врач, очень сильный. Если здесь будет такой врач, то никакая болезнь не страшна.
— Теперь спать, — сказала Кежикмаа. — Поздно уже. Осенняя ночь длинная, летом бы уже рассвело. Рано вста­нем, может, придет народ да и руководители. Нельзя сидеть без еды, — тут она обратилась к мужу. — Дочка едет в далекий край, а когда приедет? Говорят, три года, верно? Ты вот пропал в Монголии, прошло два-три года, это целая вечность, это все равно, что мертвый ожил. Дочка тоже так пропадет.
— Так да не так, жена, — старик Сульдем погладил свою седую голову. — Каждый год летом она будет приезжать на отдых домой.
— Сержикей пропадал два или три года, люди уж и не знали, жив или мертв, появился же.
— А-а, какой человек из Сержикея? Где он так долго бродяжничал? Только болтать умеет.
— Ну-ну, не болтай про чужих детей, — проворчала Кежикмаа, — у нас самих какие: Саванды непутевый, Соскар залег на Чээнеке, мол, у меня богатая жена, Буян мечтает о мировой революции, выгнал жену и детей, Хойлаар-оол ушел искать золото, а Аайна, — она остановилась.
Имеющий дочку говорит намеком, имеющий сына говорит прямо.
— Я своих детей хвалить не могу, о других отзываться плохо тоже не могу. Мать обо всем должна думать, хоть ума и мало.
— Верно, верно, жена, — поддел ее Сульдем.
— Рано встанешь, — продолжила жена. — Черноголового барана зарежешь. Пусть Аайна возьмет мяса в дорогу. Путь далек и труден. Да и друзей угостит. Говорят, дочь старика Намбырала Дакый-Сурун тоже едет. Кто еще? Из Эжима, Уюка или Баян-Кола, говорят, Серенмаа, что ли, поедет?
Аайна сказала из-под одеяла:
— Я-то ничего, мама. Вы вот одни остаетесь в аале… Как вы будете…
— Зачем того барана резать, он маленький, — сказал старик Сульдем, засопев, и в темноте стал набивать трубку. — Дочка едет в Маспаа, в русский край. Давай того козла, которого берегли…
Кежикмаа зевнула:
— Пусть так, сам знаешь. Хозяин аала, юрты, отец детей…
Луна потускнела. Стало совсем темно. Сквозь дымоход видно, как звезды мерцают.
Старики молчали. Каждый думал о своем. А Аайна не может уснуть. Все вертится: вроде ляжет удобно, но сон не идет, в голову лезут мысли одна за другой — старые родители, товарищи, родная река, Кызыл, СССР, Москва… Где же она находится? Наверное, на плоту они поплывут, сказал же лама, будут большие волны, перекаты встречаться. Может, поедут на телеге. И пешком тоже пойдут, наверное. Это труднее, чем на плоту. Все ничего, но как она будет есть змеиное мясо?..
Аайна незаметно крепко уснула. В устье Улуг-Хема чудесно начало осени. Воздух будто родниковая вода. Дождя нет. Небо чистое. Не холодно и не жарко. Мошкары нет. Спится сладко.
Аайна видит удивительный сон: она держит в руках маленького сына Буяна, играет с ним, а Кары-невестки не видно.
— Почему вы назвали сына Чолдак-Ой? — Спросила во сне Аайна.
Ответила не Анай-Кара, не Буян, а старая мать:
— Так его назвали Зеленая богиня и Белая богиня.
Аайна целует братишку, ласкает его: «Тебя зовут Чолдак-Ой, меня Адаска. Нас черт не заберет. Дедушка привез мне из Монголии имя Аайна, вот закончу учебу, тебе тоже привезу какое-нибудь красивое имя из Москвы. Хорошо, дунмам? Только расти мужчиной…».
Aaйна наслаждалась радостным сном. Потом глухо, словно из-под земли послышались звуки бубна. Постепенно звук приближался со стороны Бай-Дага: тук-туук, дунгур-дунгур…
Колотушка, кажется, обита мехом, звук глухой. Даже приятно на слух. Кто-то шаманил за стеной юрты. Кажется, голос приближался издалека. Но не усиливался, и песня лилась, как вода.
«Сон это, — подумала Аайна. — Как я могла выучить так много слов? Или я успела выучиться в Москве?» Глухой звук бубна смешался с голосом шамана, это напоминало горловое пение деда Сульдема и колыбельную песню Кежикмы.
Аайна старалась не проснуться.Четко послышался голос шамана:
 
…Легкомысленные юные девушки,
как яркие огни рядом со мной.
Неуловимый стан,
белые, как раковина, зубки,
тоненькие пальчики,
румяные щечки…
…Совсем исхудал, измучился
в твоем аале твой будущий муж…
…Далеко не езди,
в путь не отправляйся,
придет твой любимый.
 
«Он приближается, как странно» — подумала Аайна. Сон это или нет? Там, за стенкой юрты, шаман продолжал потихоньку:
 
…Я ученик семи небес,
племянник семи шаманов…
…Мои черные голодные вороны
чуют запах жилья.
Что узнал мой ворон?..
Не переходи через снежные перевалы!
Не переплывай через бурное море!
Не уезжай из аала!
Не оставляй юрту стариков!
 
Аайна не удержалась. Заворочалась, задохнулась, вскочила и выбежала из юрты.
Только начало светать. Вдали виднелись знакомые очертания гор. С западной стороны юрты приближалось что-то похожее на птицу с черными крыльями. В лохматой шапке с шуршащими перьями. Колокольчики звенят на странном существе. Потряс плечами: человек! Шаман! Это не сон, поняла Aaйнa.
В утреннем тумане шаман прикрыл девушку руками, словно серыми растрепанными крыльями. От испуга Аайна присела на землю, крепко зажмурив глаза. Бубен вновь зазвучал, колокольчики зазвенели, шаман запел:
 
…Я озорной,
но не на свидание пришел.
…Беда, если поедешь за Саяны,
аал оставишь без присмотра,
будет воронам пир, беда-беда,
запестреют серые кости, беда-беда…
 
В ушах Аайны загудело, слова слышались, словно эхо. В глазах потемнело. Она во весь голос закричала:
— Ма-а-ма! Па-а-па!
Хлопнула дверь, выскочил старик Сульдем с идиками в руках:
— Что случалось, дочка?
Кежикмаа, не успев протереть глаза, выскочила вслед за стариком с ножницами:
— Где, где? Волки?
Айна заплакала:
— Я сначала подумала, что мне снится, вышла, а тут шаман. С бубном. Я закричала, он убежал.
Кежикмаа вдруг подумала о чертях, испугалась, но стала успокаивать дочь:
— Это сон, наверное, дочка.
Через некоторое время Аайна пришла в себя и вспом­нила:
— Кажется, я узнала голос шамана.
— Кто же может шаманить, кроме Элдепа? — в задумчивости проговорила Кежикмаа.
— Говорят, после революции у него голос пропал, — удивился Сульдем. — Стал пуглив, как бабочка.
— Это не он, — сказала Аайна. — Я сейчас вспомню. Недавно слышала этот голос. Погодите, погодите…
— Ладно, ну его, дочка, — успокоила Аайну Кежикмаа, — Скоро поедешь, а сейчас отдыхай. Мы с отцом пока все приготовим.
Аайна опять залезла под одеяло.
Из-за горных вершин засияли первые лучи солнца. Согревшись в них, кузнечики затрещали, застрекотали так звонко, что отдавалось в ушах. В небе повисли жаворонки. На правом берегу Улуг-Хема горы высветились рыжим цветом. Приближалась осень.
Сульдем и Кежикмаа не упомнят большого тоя-праздника в своем аале. Но, конечно, он был. Просто все забывается, а если вспомнится — будто давным-давно. А ведь была в зимовье свадьба Буяна и Анай-Кары. Тогда, будто заранее зная, вернулся с войны Сульдем. Счастье было полнее чаши. Но короток оказался радостный час. Прискакал Мангыр чейзен со свитой и выпил белое молоко из золотой пиалы, а что не выпил, то расплескал.
Человек растет, войлок растягивается. Верблюжонок растет, верблюдица стареет. Седая голова много повидала. Чего только она ни передумала. Вот и маленькая Адаска стала взрослой Аайной. Едет в Россию учиться. От сиротства не умирают, — верно сказано. Араты метко могут сказать.
Проснувшись, Аайна сразу сказала:
— Бапаа!
— Что — Бапаа? — удивилась Кежикмаа.
— Это он ночью шаманил. Его голос. Помните, он говорил, что в русских краях я буду есть змеиное мясо. Так гадко, до сих пор в ушах его голос.
— Бапаажык? — удивленно спросил Сульдем, переворачивая крюком мясо в котле. — Из «идер нам»?
— Да, да, отец. Правда, его голос.
— Что за девчонка, все вспомнит, — улыбнулась тетушка Кежйкмаа, растягивая сыр. — Вот бессовестный, а еще руководитель!
— Очень хитрый он, — сказал Сульдем. — Не обращай на него внимания, дочка.
Стар и млад потянулись в сторону аала Сульдема. Вообще-то это не аал, а всего лишь одна юрта. Саванды свою юрту поставил у обочины канала Кызыл-Тей, перекочевал со своей многодетной семьей. Что беспутному вдруг в голову взбрело, все лето поливал свое поле.
Каждому интересно, ведь в Усть-Барыке из женщин никто так далеко не ездил, да еще в русские края, учиться. Маленькие дети вглядывались в лицо Аайны: какая она, которая едет в Маспaа? Женщины из соседних аалов восхищались Аайной, наставляли детей: «Смотрите, будете учиться, как Аайна, тоже поедете». А некоторые прямо ругали детей: «Какая  старательная Адаска, каким человеком стала. А вы какие? — только умеете ездить лихо на конях, петь частушки, играть в ойтулааш!».
Женщины приносили еду — ааржы-быштак, далган-тараа. Оюннарская невестка Ончатпаа, искусная мастерица, сшила и принесла шелковый халат.
Пришла  Чымчак-Сарыг со всей своей оравой, словно куропатка, принесла в мешочке курут. Прибежала Анай-Кара с маленьким сыном. Старики ее не ждали, поэтому очень обрадовались. Чолдак-Ой уже бегает, такой проворный. Сульдем и Кежикмаа долго ласкали, целовали большеглазого мальчика, гладили его пушистую голову. Анай-Кара подарила свояченице свое желтое платье: как-никак будет учиться в столице, в большом городе.
Народ поел, повеселился. Прощание было недолгим.
— Обязательно вернешься, Аайна, — говорили люди. — Не забывай родных, родину. Не оставляй Улуг-Хем, Усть-Барык.
— Приедешь с русским парнем, — шутили. — Посмотрим, на что способен зять.
Секретарь сумонной ревсомольской организации Шимит-Доржу вручил Аайне ревсомольский билет. Несколько дней назад она была на собрании, написала заявление. К радости добавилась радость.
От двух молодежных организаций — два разных подарка: руководитель «идер нам» полночи старался, бил в бубен, секретарь ревсомольской организации вручил билет.
Настало время прощаться. Люди разволновались, подошли к коновязи. Обычай наших предков таков: хорошего человека встречают у коновязи, провожают от коновязи.
Старик Сульдем подошел на ватных ногах, и на виду у всех руками погладил Аайну по голове:
— Выучи книги учителя Леней[4], дочка. Пеший преодолеет один перевал, конный преодолеет шесть перевалов, грамотный человек преодолеет миллион перевалов.
Старик Сульдем задержал дыхание и ушел в юрту.
Бедная тетушка Кежикмаа горько заплакала. У живого человека глаза не высохнут. А вода в речке давно бы иссякла.
Аайна тоже не смогла сдержать слез, потихоньку смахивала их. Кежикмаа долго гладила мокрые щеки дочки, целовала. Слезы их смешались.
— Обязательно тебя дождусь, дочка, — говорила срывающимся голосом Кежикмаа. — Хоть черт за мной придет или болезнь — не поддамся. Крепко схвачусь за кровать, и буду лежать. Пока тебя не дождусь, буду держаться. Потом посмотрю на тебя и спокойно отправлюсь к богам. Тогда не будем плакать, дочка. Теперь положи за пазуху два белых камешка Улуг-Хема, где ты выросла. Не теряй.
Тетушка Кежикмаа достала из-за пазухи свернутую тряпочку.
Ревсомолка Аайна села на гнедого коня и поскакала вниз по реке. Молодежь Усть-Барыка во главе с Шимит-Доржу, тоже верхом,  провожали ее, то обгоняя, то отставая.
Народ разошелся.
Сульдем и Кежикмаа остались одни в юрте. До старости дожили они, заботились о детях, волновались о них, ничего в жизни не повидали, и вдвоем никогда не оставались. Было как-то непривычно: слышно, где-то лают собаки, пролетит муха, даже ушам неприятно. Нет ничего мучительнее, чем пустая юрта. Огонь разведешь — теплее не станет, сваришь еду — в горле застрянет.
Однажды вечером Кежикмаа сказала:
— Верно сказал учитель Сандак, что очаг наш будет холодным.
Но старик Сульдем — неунывающий человек:
— Ничего, когда-нибудь соберутся наши дети. И без огня в нашей юрте станет тепло…