Глава 3
Прошло жаркое, душное лето. Бригада к осени считала Самдара своим: рабочие не давали никому насмехаться над ним, кормили его лошадь овсом из того же залатанного мешка, поили из родника у Хемчика. В обед один из рабочих отправлялся с лошадью на пилораму за досками: Самдара приучили чаевничать в буфете. Он выстраивал на столе в ряд три-четыре стакана чая с молоком и говорил в ответ на вопросительные взгляды парней: «Тувинец утоляет жажду только чаем с молоком. Не думайте, что дед жаден на деньги и живет впроголодь. У нас принято наедаться, чтоб скрипели мыщцы живота, только поздно вечером, когда вся работа сделана, скот ухожен и спит». Разговор шел всегда через переводчика, Самдар пил горячий чай — подобие настоящего тувинского чая, – разбавленный молоком, сваренный городскими поварихами, и с таким шумом его прихлебывал, словно рядом гудели перекаты Алаша.
Как-то утром, когда Самдар, встав по привычке еще до восхода солнца, разжигал огонь в железной печи, послышалось курлыканье пролетавших над Кара-Дашем журавлей, и ему показалось, будто кто-то тонкими пальцами заиграл на невидимых струнах, скрытых в его груди. Он задумался и очнулся лишь от скрипа двери и знакомого голоса:
– Чиста ли, словно Алаш, жизнь ваших детей? Широка ли, словно Улуг-Хем, дорога ваших детей, свояк?
Это был Сот, женатый на младшей сестре жены Биче. Речь его всегда превращалась в стихи. Он не старел, был озорным, улыбался, сверкая белыми как фарфор, крепкими зубами. Его приветствие Самдар услышал как продолжение журавлиной небесной мелодии.
– Приветствие твое пророческое, свояк. Река моя Алаш снится все чаще, а дети мои здоровы и добры, — ответил он в лад свояку. Сот, как наполненный кожаный мешок, грузно шлепнулся на ширтек у ног спящих детей и, обернувшись на тещу Биче, приподнявшуюся на кровати, выпалил:
– Моя жена меня к вам отправила, сказала: «Отнеси заказ моей сестры». Сестры родные и братья родные сидят — ладком говорят, безродный и одинокий — лишь горько вздыхает. Братья родные и сестры родные играючи все решат, безродному и одинокому остается украдкой вздыхать!
– Так что же я заказывала? Не могу припомнить, — хозяйка юрты, привстав, села на край кровати, сон пропал, в словах зятя ей послышалась песня, которую пела мать, когда пасла овец.
– Ваш ум, видимо, лиса съела. Огниво это, огниво — медвежья желчь. При недуге – лекарство, при болезни – минеральный источник…
– Да, вспомнила! Вот какой у меня зять заботливый.
– Весь я в услужении народу, а свет Венеры – помощь луне, бедный я – всем помогаю, как ранняя звезда помогает светом луне.
– Долго не виделись мы. Каково жить в городе, свояк? – Самдар, улыбаясь словам свояка, засуетился, подогревая суп. На лице Сота была написана важность, даже уголки губ не вздрогнули, лишь в глубине глаз сверкнули искры шутливых тирад.
– Жизнь в городе Кара-Даше такая ладная: есть хойтпак[1], творожок соскребать; есть просо, можно калить; есть мясо, есть тесто для лепешек — хорошо, свояк!
– Детей у вас куча, каждый год прибавляетесь, молодцы. Сейчас верну тебе стоимость огнива, – сказал Самдар и стал рыться в карманах выцветших ватных брюк.
– Ойт, ойт, свояк! Не надо мне никаких денег! Лишь бы вы здоровы были! — не на шутку заволновался Сот, будто на него надвигалась большая беда.
– Даже если мы и родственники, нельзя добром разбрасываться. Кто крепко на ногах стоит, должен помогать тому, кого не выпускает из объятий нужда. Сегодня я мало в чем нуждаюсь, а завтра – кто знает? Старики говорят: «Будет и завтрашний день!» – Самдар протянул свояку сложенную вдвое красную банкноту.
Сот некоторое время не решался дотронуться до денег, потом махнул рукой:
– Ладно, свояк, пусть будет так! Когда деньги есть, можно в небо разбросать, можно женщинам раздать! — и, будто в отместку Самдару, вспомнил всегдашнюю игру:
– Рабочее время подошло, наверное? Почему свояк без часов живет? — и, спросив, затаил дыхание в ожидании. Самдар ответил метко:
– Часы нужны засоням, свояк, чтоб не проспать. Я не нуждаюсь в часах, а если захочу, так знаешь, сколько нацеплю! — и показал рукой от запястья до плеча и от лодыжки до бедра.
Сот расхохотался. Свояк Самдар все может! У его свояка в рваной одежде денег не меряно!
Когда Сот хлебал подогретый суп, то снова срифмовал:
– Говорят, что родничок на Эдегее легче выпить, чем чай сварить, на свидание на Даштыг-Тее легче сходить, чем семью заводить. Когда перекочуете на родное стойбище?
Сот разбередил зарубцевавшуюся было рану Самдара.
С того самого утра сердце Самдара вновь стало звать его в далекие скалистые горы с курумниками, на позабытые родительские кочевые стойбища. Как будто кто-то настойчиво шептал ему, что его место, его счастливая тропа на белом свете именно там. В последнее время и в юрте, и на работе он будто не слышал людей. Однажды вечером, всё хорошенько обдумав, под завывание осеннего ветра, когда все уже спали, он вытащил из-за жердей юрты козью лопатку, заклиная, положил ее на собранные в кучу у дверцы железной печи угли. Когда лопатка обуглилась, он увидел на ней знаки дальней дороги. Тогда Самдар разбудил жену, чтобы поговорить с ней.
Назавтра вечером на месте, где стояла юрта Самдара, холодный ветерок развеял в разные стороны мягкую, как пыль, золу.
