Глава 3

Моя бабушка Матрена Трофимовна жила в своем доме вместе с младшим сыном. Петр уже был женат на Марии. Братья Адам и Петр любили друг друга и во всем помогали друг другу: вместе пахали и сеяли, вместе убирали урожай и в кузнице вдвоем работали.
Шли годы. Прибавлялись семьи. У дяди Петра росла дочь Дуся, а в нашей семье уже трое детей – я, Шима и Вася. Я хорошо помню, как у нас родился еще один братик. Было начало сентября, теплая погода, бабка-повитуха отправила нас погулять, а когда нас позвали в дом, возле мамы на кровати лежал крошечный ребеночек в белых пеленках. Приходили к нам соседки навестить роженицу, так было заведено в селе. Одна принесла маме ватрушки, другая тепленьких блинов, третья – тарелку супа.
– Поправляйся!
– А как назвали мальчика?
– Семеном, – ответила мама.
Мне казалось, что имя Сема очень красивое. Но однажды к открытому окну подошла моя старшая подружка Шура Капустина.
– Кто родился?
– Братик, – отвечаю.
– А как назвали?
– Сема, – с гордостью говорю.
– Семен – пуп зелен – засмеялась она.
А мне до слез обидно.
Потом мы все стали называть его Сенечкой. После Сени мама быстро встала на ноги: нужно работать, семью кормить, коров доить. Да мало ли дел в хозяйстве! И тяте нужна была помощница, он строил тогда избушку для кур. Тятей мы называли нашего отца, так принято было по-сибирски, потом младшие дети называли его папой, а братья и зятья батей.
Я пишу эту повесть для детей и внуков, для них родное слово «папа», и я буду называть впредь своего отца папой.
Осенью 1934 года я пошла в первый класс. Мама сшила мне сумку для книг и тетрадей из черного сатина. Сумка была на длинной лямке, чтобы носить через плечо, а к лямке привязывалась маленькая сумочка, в которой я носила в школу стеклянную чернильницу с жидкими чернилами. Писали мы деревянной ручкой с металлическим наконечником, в который вставлялось металлическое перо.
По письму первоклассники писали в тетрадях с широкой линейкой, причем буквы были крупные, во всю линейку и писать нужно было с нажимом. Я с первого дня была старательной ученицей. Помню, как я выполняла домашнее задание, подошла мама, погладила меня по головке.
– Даня, посмотри, как красиво пишет наша дочь, она у нас будет грамотная.
Да не удалось ей это увидеть. Все чаще стала болеть наша мама. Однажды она принесла с Дургена на коромысле два ведра с водой. И только переступила порог, упала, вода разлилась по полу, мама заплакала. Мы помогли ей встать.
– Мама, почему ты плачешь?
– Воду жалко.
Как-то я услышала разговор бабушки с папой:
– Шура на глазах тает, болеет видно она.
– Но мне она никогда не жалуется, – говорит папа.
А в ноябре он повез маму в больницу, сначала в Бай-Хаак, потом в Кызыл. Врачи сказали ему, что будут готовить ее к операции, и он уехал домой, оставив маму в больнице, нельзя же детей одних оставлять. От Сосновки до Кызыла 80 километров, это три часа езды по санному пути. Телефонная связь только с Бай-Хааком.
– Через неделю съезжу за мамой, – сказал папа нам.
Но через два дня из Кызыла сообщили, что Залуцкая Александра умерла на операционном столе. От горя папа не спросил даже, какая у нее была операция. Грустный он пришел из конторы сельсовета, запряг лошадь.
– Ты за мамой? – спросила я.
Но он ответил уклончиво:
– Приеду только к вечеру, смотри за ребятишками.
Долгим мне показался этот день. А как услышала скрип саней возле дома, выскочила открывать ворота.
– Мама! – кинулась я к женщине, стоящей возле саней.
Но оказалось, что это не мама, а ее сестра из Бай-Хаака тетя Маня Зеленина, у них с мамой были одинаковые пальто.
– А где же мама?
– Вот ваша мама, – показала она на сани, накрытые одеялом, и зарыдала, прижав меня к себе…
Еще одна страшная картина тех дней запечатлелась у меня в памяти. Мама лежала на широкой скамье в переднем углу. А когда начали перекладывать ее в гроб, папа взял на руки трехлетнего Васю и годовалого Сеню и так крепко прижал их к себе, что дети заревели, еле забрали их у него.
Хоронили маму в холодный ноябрьский день, медленно падал снег, словно природа вместе с нами оплакивала ее. Опустел дом без мамы.
Потекли печальные, полные страданий дни, недели, месяцы. Трудно детям без матери, но особенно трудно отцу. В 34 года остаться одному с четырьмя детьми! Как их накормить, одеть, не растерять. Как уберечь от болезней в такую студеную зиму? И ведь нужно выполнять все крестьянские дела: кормить и поить коров, лошадей, топить печи, заготавливать в лесу дрова… Одному не справиться, пришлось нанимать нянек.
Одно время у нас жила бабушка Рыщиха, Афанасьевной ее папа называл. Когда мы жили одни, основной пищей была вареная картошка. Начистим с Шимой полный чугун картофеля, сварим его и потом целый день кушаем, утром с молоком, в обед с соленой капустой или огурцами, а вечером с простоквашей. Теперь Афанасьевна варила похлебку или щи. На печке всегда стоял большой медный чайник с кипяченой водой, бабушка любила пить чай вприкуску с сахаром. И хлеб она пекла в русской печке почти такой же, как у мамы был.
Нас она заставляла трудиться: я, Шима и Вася должны были ежедневно носить дрова от поленницы в дом. Мы с Шимой варили картофель для свиней, готовили пойло двум телятам, гоняли на водопой к Дургену своих коров. Самым неприятным делом для нас была уборка в скотном дворе, нужно было выбросить застывшие коровьи лепешки и постелить свежую солому. Это мы выполняли с Шимой по очереди – день я, другой день она. И еще по очереди мы стирали штанишки маленького Сенечки. Вечером после ужина Афанасьевна уходила к себе домой. Я садилась за стол делать уроки, а папа присаживался рядом с книгой, он всегда читал по вечерам.
Однажды у него был усталый вид, казалось, что он дремлет над книгой. Вдруг соскочил и выбежал во двор. Когда вернулся:
– Давай, дочка, спать.
А утром он рассказывал дяде Петру:
– Услышал стук в окно, выбежал, там стоит Шура и говорит: «Даня, у тебя четыре цветка, оставь себе два, а два отдай мне».
– Это она за детьми приходила, – сказал дядя.
– Надо беречь ребятишек. Тебе, брат, жениться надо.
– А где найдешь такую женщину, чтобы пошла на четверых детей? Да и свободных нет даже в соседних селах, – с горечью ответил ему папа.
В одно из воскресений к нам приехали из Кызларика[i] тетя Маня и дядя Сережа Зеленины, они там теперь жили. Привезли нам меду и вкусных шанег. Тетя Маня заплетала нам с Шимой косички, умыла мальчишек и долго нянчилась с Сеней. Потом говорит:
– Кум Адам, мы по делу приехали. Тебе трудно с ребятами, отдай нам Семаньку, у нас ведь нет своих детей.
Долго сидел он, нахмурившись, а потом сказал:
– Я знаю, кума, что у вас ему было бы лучше, но вот вырастет он, встретит меня и спросит – что же, отец, три куска хлеба нашел, а для меня четвертого куска у тебя не было? Нет уж, пусть растут вместе.
К вечеру уехали наши гости, и мы снова остались одни.
Весной наше положение ухудшилось, Афанасьевна отказалась ходить к нам. Хлеб пекла теперь нам тетя Мария и корову приходила доить – одну доит она, а другую я. Она всегда спешит домой, там свое хозяйство и маленькая Аня.
Надо искать новую няньку. И папа привел Таню Жулькову, «пятнадцатилетнюю дылду», как называл ее дед Жульков. У Тани не было родителей, жила она у деда с бабушкой, которые ее постоянно ругали. Вот она и пошла в няньки.
– Ей замуж пора, да своих детей нянчить, – сказала соседка Кымысова.
– Вот заработаю на красивое платье да на туфли, тогда и жених найдется, – ответила Таня.
Мне показалась она слишком бойкой. У нас в амбаре она нашла мешок с семечками, каждый день нагружала ими большие карманы своего платья и грызла семечки постоянно. Нам не давала:
– Детям нельзя, подавитесь!
Нельзя так нельзя, взрослым мы никогда не возражали, так воспитывали нас.
Как-то летом папа был на работе в поле, мы управились по хозяйству, и Таня повела нас через весь наш длинный огород. Перелезли через забор и оказались в густых зарослях кустарника чилиги, черемухи и смородины. Таня уложила засыпающего Сеню на одеяльце под куст, а сверху на куст набросила платок, чтобы не заблудиться.
– Вы ешьте тут смородину, а я пойду воровать мак в корейском огороде.
И она ушла. Я сначала переживала за нее, нельзя же воровать, вдруг поймают. Но потом я, Шима и Вася набрели на такие кусты смородины, что забыли обо всем. Наелись досыта смородины, добрались до зеленоватой черемухи и, набрав в горсти ягод для Сени, отправились к нему. Но на месте были только одеяло и платок, а его там не было. Мы испугались, и тут вернулась Таня с полными карманами маковых головок.
– Где он? – крикнула она, – неужели его свиньи съели?
И она побежала по тропинке в сторону большой свинофермы. Мы в голос заревели, не зная, что делать, жаль братика. И тут из-за кустов появляется белая головка.
– Я вас искай, – пролепетал Сеня.
Все хорошо, что хорошо кончается. Но Таню после этого случая пришлось рассчитать. И опять мы одни.
Закончилась страда, папа поехал в Кочетовку к сестре Василисе и вернулся оттуда с ее дочерью Леной. С Леной нам жилось очень хорошо, она любила нас, особенно младших, мы почувствовали заботу и ласку родного человека. Иногда она плакала, скучала о родных, и тогда папа отвозил ее домой, а к нам привозил из Элегеста Анну Борисовну, старшую дочь его сестры Устиньи.
И так Лена с Анной поочередно прожили с нами больше года. Я всю жизнь благодарна нашим старшим двоюродным сестрам, они помогли нам становиться на ноги. Но были моменты, когда ни Лена, ни Аня не могли приехать из-за болезни или по другим причинам. И тогда я оставалась за старшую. Я давно уже привыкла чувствовать ответственность за младших братьев и сестричку.
Вспоминается такой случай: окна в доме покрыты толстым льдом, на окнах висят занавески, Вася взял свечку и капает на подоконник стеарин, капли тут же застывают в копеечки. Нечаянно дотронулся свечкой до ткани, занавеска вспыхнула. Когда я вошла в дом, она уже горела ярким пламенем. Дети испугались, а я сдернула с окна горящую занавеску, выбежала с ней во двор и бросила на снег. Пожар предотвращен. Но все потом удивлялись, как не загорелось на мне платье. И еще раз я бегала тушить пожар. Наша общая баня находилась через дорогу от нашего дома, в огороде дяди Петра. Как-то весной я, поджидая папу, выглянула в окно и увидела яркий свет в бане. Я решила, что баня горит, схватила ведро с водой и побежала тушить огонь, но только подошла к окну, свет исчез, в бане кто-то громко засмеялся. Тетя Мария мне потом объяснила, что парочка влюбленных заходит в баню погреться и зажигает свет. И опять папа сокрушается:
– Нет, нельзя детей одних оставлять.
Он ездил с грузом на Нарын, в Балгазын и Шурмак, спрашивал у знакомых, нет ли одинокой женщины и все один ответ: нет
Вдруг тетя Василиса заказала, чтобы папа приехал в Кочетовку. Оказывается, она нашла нам маму. Раиса Прохоровна Власова разошлась с мужем, он забрал себе сына, ей отдал дочь. Где ей теперь жить? Ее взяла к себе наша тетя, рассказала о своем брате. И в марте 1936 года папа привез нам новую маму и сестричку Агнею – Агу.
Мне показалось, что мама Рая выглядела как городская, на ней была черная юбка, белая блуза и вязаная кофта. А какими нас мама увидела? Все мы были простужены, у всех болели глаза и уши. Я представляю теперь, как трудно было ей привыкать к такой большой семье!.. Но мы быстро стали звать ее мамой, намучились.
Большую работу в доме и во дворе взяла на себя мама. Дети свои обязанности всегда выполняли, только от дойки коровы мама отстранила меня, сказала, что я не все молоко выдаиваю. Большую стирку делали втроем – мама, я и Шима. Если нам захочется поиграть с подружками, спрашиваем:
– Мама, что еще сделать? Можно с подружками поиграть?