Матрена Федоровна

Другая приятельница бабы Ани — Матрена Федоровна – была завсегдатай нашей квартиры, потому что жила этажом ниже в 18 квартире. Она не имела золотых зубов и тех манер, как у Елены Николаевны. Она не служила ни у каких господ, а была женой своего мужа, Ивана Федоровича, или, как все его называли, «Ванюшки-краснодеревца». Ее саму во дворе звали просто Мотька.

Ванюшка тоже был человеком старого режима, он был известным когда-то мастером-краснодеревщиком. При царе Николае, как все говорили, он «зашибал немалую деньгу». Заметив, что в государстве неспокойно и что революции не избежать, Ванюшка решил:

— Пропадут денежки ни за что, дай-ко я изведу их на золото. Ценный металл всегда выручит.

Затем Ванюшку начал преследовать страх:

— А вдруг прицепятся ко мне, что я бывший царский холуй, и что золото нажил за счет рабочих?

— Но ведь ты рабочий и есть, — говорила ему удивленно Матрена Федоровна.

— Ну, какой же я рабочий, когда я мастером был.

— А мастера разве не рабочие? — уточняла его жена.

— Вот в том-то и дело, что мастеров считают царскими холуями. Даже в книгах везде печатают: «Холуи». Так что помалкивай, Матрена Федоровна!

И она молчала. Но ценный металл их не спас…

С годами они так приспособились к окружающей среде, что даже перещеголяли ее. Одежды их были буквально нищенские. Ванюшка носил подобие армяка с заплатанными штанами, а его половина — гусарский мундир, доставшийся когда-то ей в наследство от родителя-гусара. Но чтобы её не заподозрили в подобном родстве «ГПУ-шники», Матрена Федоровна оторвала золоченые шнуры с мундира, отрезала пуговицы и пришила другие, с серпами и молотами. Получилось что-то вроде жупана, и она успокоилась:

— Пусть все видят, что и мы за власть Советов!

Со временем гусарский мундир засалился, порвался, и только баба Аня знала, что это бывшая гусарская честь висит на плечах подруги.

С людьми Ванюшка-краснодеревец молча раскланивался, а если приходилось заговаривать, то он хватался за щеку и жаловался на зубную боль. Матрена Федоровна предпочитала вести разговоры о своих снах, и только с бабой Аней позволяла себе посудачить. Обычно она приходила посидеть в осенне-зимние вечера, когда рано смеркалось и все жильцы и домашние были на своих работах.

Пятый час в начале: в комнатах натоплено, всюду порядок, баба Аня штопает носки, я рисую, приглушенно урчит радио. Входит Матрена Федоровна, с нею не церемонятся, и она снимает свой гусарский жупан в коридоре. Войдя в комнату и понизив голос, произносит:

— Кто есть?

— Нет, мы вдвоем, — говорит баба Аня, кивая на меня.

Гостья берет венский стул, придвигает его к столу и садится, сцепив пальцы рук. Некоторое время она разглядывает нас молча, потом, крутя большими пальцами туда-сюда, спрашивает:

— Штопаешь?

— Да, надо! Поизносились. Всё поистерлось, а где возьмёшь, не широки в полах новое-то приобретать, — отвечает баба Аня.

— Хм… Новое! Вот стул, что бы, кажется, тьфу! А поди купи! На кукиш не купишь, на кулак не дают! Да и то сказать, ежели бы деньги были, так нет их, стульев-то! Табуретку можно, конечно, купить, да и то, к вечеру она развалится, если будешь на ней сидеть. А на стульях сейчас начальники сидят, да эти самые… и Матрена Федоровна презрительно кривит губы. Баба Аня откладывает штопку, встает и выключает радио. Немного помолчав, вздыхая, поддерживает разговор:

— Да, времечко, не приведи Господь… дожили. А давно ли, кажется, было, когда я жила в нянях у господ! Не думала и не гадала, что буду чинить всякую дрянь. Бывало, госпожа чуть заметит потертое платье, тот же час велит портному заменить. Да сама же потом проверит, хорошо ли сшито. А барин какой был! — баба Аня жмурит глаза и качает головой. — Ведь ты подумай, Мотька, два раза в год, на Рождество и на Пасху: «Будьте любезны, Анна Алексеевна, билетики в театр». Я помню, однажды мне выпало счастье слушать самого Шаляпина, так веришь, думала, помру от восторга!

Матрена Федоровна кивает головой, видимо, согласная с тем, что, послушав Шаляпина, можно помереть, и, не дав окончить бабе Ане, начинает свое:

— Я у господ в нянях не жила, и Шаляпина не пришлось видеть, но в сад «Буфф» мы с Ванюшкой как-то ходили. Он тогда работал мастером-краснодеревщиком и что-то там оформлял по мебели… И ты представь себе, какая там была публика! А один представительный господин с тросточкой слегка задел меня и тут же, приподняв шляпу, сказал: «Прошу прощения, мадам!». А наши-то Ваньки специально в морду заедут и не извинятся, да еще и скажут, чтобы не подставляли рыло!

Нескончаемый поток воспоминаний не прерывался до тех пор, пока не приходила Тася. Матрена Федоровна в ту же минуту собиралась домой:

— Пойду, пора. Скоро Ванечка придет.

Но, потоптавшись у двери, вдруг говорила:

— Да, Аннушка, к чему бы мне такой сон приснился: будто много народу куда-то идет и все несут по бревну. Я тоже несу, да такое тяжелое, что мне сил не хватило, и я упала… Упала и проснулась.

Некоторое время уходило на разгадывание сна. Наконец решали, что что-то придется нести тяжелое. Но что? Плохой сон!

После того как Матрёна Федоровна уходила, Тася включая радио, спрашивала:

— Мама, почему ты при Мотьке всегда выключаешь приёмник?

— Тася, я целые дни его слушаю, надоело, все одно и то же тараторят. Пусть хоть Мотька поговорит, у неё все же сны разнообразные.

В тот же вечер, когда родители, поужинав, сидели, каждый занимаясь своим делом, одновременно слушая какую-то передачу по радио, я взяла табуретку и выключила радио.

— Ты зачем это делаешь? — удивился отец.

— Радио слушать совсем не интересно — та-ра-ра, да, та-ра-ра. Вот Матрёна Федоровна, когда рассказывает свои сны так, ой-ой-ой, как интересно.

Выслушав меня, отец заметил:

— Ишь, что богатство делает с людьми и во сне тяжело от него!

Но мама расшифровала сон Мотьки иначе:

— Богатство нести, не воз везти, а вот воры могут забраться и ограбят. Это более подходит. Да еще и самих тюкнут! — и помолчав, добавила — будет тогда тяжелое бревно.