Школа

Отец неутомим. Он стал учить меня азбуке, ему хотелось, чтобы я выросла высокообразованным советским человеком. Он лелеял надежду, что я стану летчицей — в то время это была мечта многих родителей.

Купив тетради, он приступил к обучению. Через неделю я научилась рисовать палочки, крючки и букву «А» — шалашик. Поглядывая на мои каракули, мама сказала отцу:

— Из нее не получится летчик, скорее, налетчик.

После наших занятий, собирая исписанные листки с моими упражнениями и складывая их в ящик буфета, мама вздыхала:

— Не бросать же добро. Можно еще на письма использовать.

Отец, несмотря на столь активное сопротивление мамы, продолжал заниматься со мной. Глядя на него и сочувствуя ему, живейшее участие в обучении приняла Тася. Она достала из заветного ящика, где лежали божественные книги, картинки с буквами и стала учить меня по своей собственной методике. Это было необыкновенно, мы играли, буквы оживали, превращались в маленьких человечков: они звали на помощь то одного «дружка-букву», то другого — так я освоила слоги и к общему удивлению стала читать. Отец приносил домой газеты, и я приспособилась читать газетный шрифт. Один раз моё внимание привлек снимок. На нем закутанная женщина с ребенком на руках собирала на столе хлебные крошки. Заголовок статьи гласил: «Индия без чудес». Прочитав, я узнала, что в Индии голод. Для меня это слово осталось простым звуком, и лишь позднее я осознала его страшный смысл.

Меня отдали в школу. Большое серое здание на 15-й линии было заселено всевозможным людом, и только второй этаж был в распоряжении школы для детей младшего возраста. Широкий коридор, большие комнаты — это помещение в царское время принадлежало домовладельцу, а теперь здесь классы. Нас встретила немолодая женщина с увядшим лицом, в строгом английском платье. Мама сказала, что оно «английского фасона», и при этом значительно поджала губы, давая понять, что Мари Ивановна, не какая-нибудь «вертихвостка» из молодых. Позднее же она сказала про Мари Ивановну: «Зимой и летом — одним цветом». Но как ни судачили об учительнице родительницы, она была добрым человеком и любила нас, своих учеников. Со мной ей пришлось много работать. В течение всей зимы она пересаживала меня с одной парты на другую, с первого ряда на третий: я разговаривала. В конце концов, она усадила меня за парту с молчаливой и тихой девочкой из нашего двора Галей Смирновой. Мы были с ней дружны вплоть до ее трагической смерти.

Первые дни пребывания в школе принесли мне много неприятного. Началось с того, что Мари Ивановна, рассадив нас по партам, сказала:

— А теперь, дети, заверните руки за спину и сидите спокойно!

Но я, выросшая на дикой свободе нашего детского мира, не могла сидеть спокойно! Я стала шевелиться, вертеться, нервничать. Такое сидение, со сложенными за спиной руками, привило мне отвращение к школе и, я категорически отказывалась возвращаться туда. Баба Аня, выслушав мои жалобы, прокомментировала:

— Это, наверное, Крупская придумала — руки назад! Привыкла, шалава, по тюрьмам шляться, вот и результат.

К моему великому облегчению, правило сидеть за партой с руками назад вскоре отменили.

Всё, что происходило на моих глазах, впитывалось мною и принималось в сознание как вполне естественное. Я еще не могла разобраться в то время, где правда, а где неприкрытая ложь. Поэтому когда я пошла в школу, то вдруг узнала от Мари Ивановны, что из меня так и лезет «недозволенная нелепица». Например, один раз я сказала учительнице, что на Руси хорошо живут только пьяные. В другой раз, что Маяковский написал стихи такие, будто «топором рубил». И совсем вывела Мари Ивановну из терпения, когда сказала: «Сталин курит махру». После этого в школу был вызван отец.

— На вашей дочери дыхание из прошлого, откуда оно? — задала вопрос Мари Ивановна.

— Мы живем на подселении, в одной квартире с людьми старого режима — вот и результат этого дыхания. А то, что Сталин курит махру — это дыхание улицы, — ответил отец.

— Но надо применить свою власть. Вы же отец, причем коммунист. С меня тоже спросят, чему я научила своих учеников, — не унималась Мари Ивановна.

— А вы думаете, Мари Ивановна, учите детей? Детей учит жизнь, улица. Вы можете их заставить вызубрить что-нибудь, стихи, например, о ком-нибудь. Но и это не всегда удается. Моя дочь растет не в оранжерее, и родилась она не во дворце, а в дворницкой, поэтому то, что вы называете «дыханием», у нее было не самым приятным с первых ее вздохов, — защищал меня отец.

После этого разговора учительница пересадила меня на заднюю парту и перестала меня замечать, чему в то время я была очень рада. Однако из той беседы отца с Мари Ивановной я сделала вывод: не всё можно говорить, о чем слышишь и думаешь, а лучше промолчать или обмануть.

Запутанным и сложным раскрывался мне мир взрослых. Он не укладывался в голове, поэтому лучший мир – это улица! Она — относительная свобода от взрослых, и только на улице всё вставало на свои места, все было честно, понятно, и не надо было прикидываться тем, кем ты не был на самом деле!

Быстро бежали дни, времени не хватало — всё было для меня новым и непривычным. Надо было учить стихи Маяковского, но они были трудны для меня. На уроке литературы Мари Ивановна именно меня вызвала к доске декламировать Маяковского. Я её спросила: «Можно я почитаю другие?» Получив согласие, я начала читать стихотворение Есенина, но, не дослушав меня, учительница замахала руками и поставила мне в журнал «плохо».

Идя домой, я недоумевала, почему Мари Ивановне не понравились стихи Есенина о белой березе. Дома меня успокоила Тася. Она с иронией в голосе сказала:

— Для нее лучше, если Маяковский достанет из широких штанин…

— Что достанет? — спросила я.

— Облако! — ответила Тася.