Собака

На дворе сентябрь, но погода стоит сухая и теплая. Скверы и парки в разноцветной листве осени. С тех пор, как я вернулась из неудавшейся эвакуации, атмосфера в городе резко изменилась. Город потерял свой праздничный, нарядный вид. На улицах появились бетонные надолбы, проволочные заграждения. Купол Исаакиевского собора не блестит. Окна зеркальных витрин Елисеевского магазина, завалены мешками с песком. Скульптуры коней на Аничковом мосту вывезены на хранение. Фронт с каждым днем все ближе и ближе сжимается у Ленинграда. Взрослые работают по 12 часов в сутки и больше. А мы, дети, предоставлены сами себе. С утра покупаю, что дают по карточкам, и до вечера меня нет дома.

Тася ловит меня в коридоре и просит унести на усыпление ее любимого кота Барсика. «Нечем больше кормить», — жалко моргая, говорит она.

Беру кота на руки и несу. До войны он съел моих рыбок, и поэтому я его не особенно жаловала. «Так тебе и надо, — говорю я Барсику дорогой — рыбки тебе не мешали, а ты их выловил и съел». И спокойно продолжаю нести теплый пушистый комочек, ни о чем не думая, ни о чем не подозревая.

Передо мной идет человек, ведущий за поводок свою собаку. Она странно поджала хвост и скулит, она очень похожа на волка, которого я видела в зоопарке. «Наверное, злая», — думаю я и отстаю, потому что Барсик, почувствовав присутствие собаки, стал выкручиваться из моих рук. Я остановилась, решив — пусть хозяин пройдет со своей овчаркой. Встав на перекрестке, обратила внимание на то, что на улицах много женщин и почти нет детей-школьников. Обычно в начале сентября улицы заполнены учениками, идущими в школу; по пути встречающими своих друзей, с которыми весело болтают, смеются. Но сейчас тишина. Тетеньки печальные, одеты во все темное, головы опущены. Как будто они пытаются найти монетку на тротуаре. Я ищу номер дома, где находится ветлечебница. Сейчас ее называют «усыпальница».

В зале ветлечебницы пожилая женщина в белом халате и мужчина с собакой. Происходит то, чего я никак не ожидала. Мужчина прощался с собакой:

— Иди, иди, Дружок, и прости меня. Иди же! — и хозяин собаки слегка толкает от себя животное.

Собака, понурив голову, пошла, но… вдруг остановилась, повернулась, еще одна секунда, и она кладет, подпрыгнув, передние лапы на грудь мужчины, и жалобно скуля начинает лизать ему лицо.

— Прощается, собака прощается, она понимает все! — стучит у меня в голове.

Дальше я вижу, как собака оторвалась от хозяина и покорно пошла за женщиной. Когда дверь в соседнюю залу захлопнулась, мужчина закрыв лицо руками застонал, и тычась, словно слепой, в косяк двери, шатаясь вышел на улицу.

Уведя собаку, ветврач вернулась и взяла у меня Барсика. Я не двигаюсь и только смотрю в глаза коту. Он вырывается из рук женщины и тоже смотрит на меня, жалобно мяукая. В горле у меня образовался ком, мешающий дышать. Я оцепенела и ничего не могу сообразить, предпринять! Женщина в белом халате произносит какие-то слова утешения, сует мне деньги, но я машу в отчаянии руками, отпихиваясь, выбегаю на улицу.

Мне хочется скорее домой, чтобы остаться наедине с собой и плакать. Но я не могу остаться одна — всюду суета, слезы, и я начинаю понимать, что война — это не только смерть собаки и кота. В квартире меня встречает Тася и, не спрашивая о Барсике, выталкивает на лестницу, шепчет:

— Беги быстро в госпиталь к тете Марусе, передай ей, что дядя Гриша умирает.

Я бегу.