Ноябрь

Начало ноября. Треск, шум издает черная тарелка — радио, висящее в кухне. Прислушиваясь, мама палит лошадиные шкурки, которые принесла с завода. Эти когда-то забракованные лоскутки были брошены в яму и засыпаны землей. Но вот наступило время, когда заговорил голод, и рабочие, вспомнив о яме, вмиг ее раскопали и все содержимое растащили по домам.

В кухне суетится баба Аня. Наклонясь к маме и жадно глядя на шкурки, она говорит:

— Маруся, а Сталин трудно говорит, видимо, вся спесь соскочила с него.

Мама зло соскабливая угольки от шерсти, отвечает:

— Подлец! Наверное, в портки навалил, как Иван Федорович! Не шутка, немцы под Москвой.

— Да, уж действительно, дождался, сволота, подвел муде к бороде, все боялся — «провокация», да «провокация», а теперь хватился, сволота: «отечество», да «бе», да «ме», да «умре», — передразнивает баба Аня речь вождя.

На кухню, держась за стены высохшими руками и едва переставляя ноги, входит дядя Гриша. Запах паленого привлек его сюда, он напомнил ему копчености. Он давно хочет чего-нибудь копченого — рыбы или мяса, но они исчезли, еще с началом войны.

Шаркая тапочкам и по-животному вдыхая запах паленины, дядя Гриша прошел на свое любимое место у окна, но, не рассчитав расстояния, сел мимо стула, всем туловищем рухнув на пол, издав при этом звук, похожий на писк. Баба Аня и мама бросились его поднимать. Подхватив его под руки и приподняв с пола, они почему-то посмотрели на то место, где он упал. Это меня рассмешило, и конечно, за неуместный смех я получила хороший подзатыльник. Мама дала самый лучший кусочек кожи дяде Грише — опаленный и выскобленный со словами:

— Возьми, Гриша, пожуй, это та же копченость!

Смотреть, как больной туберкулезом человек пытается разделаться с кожей, было неприятно. А дядя Гриша, потеряв вдруг все человеческое, исходя слюной, грыз, рвал, сосал неподдающийся огрызок, издававший запах горелого. Зубы его при этом скрипели, в глазах светила злоба. Наконец он просто изнемог и, в сердцах хлопнув кожей по столу, закричал, обращаясь к виртуальному Сталину:

— Тебе бы хайло забить этой кожей, паскуда!

Мама подошла к нему и, стараясь успокоить, сказала:

— Гриша, подожди, я сварю, тогда и поешь.

Но дядя Гриша, выпучив колючие глаза, завопил:

— Нет! Нет! Нет! Я не хочу вареного, я хочу копченого! Вы слышите? Вы слышите меня? Я хочу… — и вдруг, задохнувшись, вновь повалился.

Дядю Гришу унесли в комнату и положили на диван. Ночью он умер. 8 ноября, рано утром, его труп зашили в простыню и увезли в школьный двор, где находился госпиталь. В тот же день дядю Гришу увезли в братскую могилу, вместе с телами умерших от ран солдат.