Декабрь

«Сумерки года», — так называла месяц декабрь баба Аня. Рано смеркалось, незаметно исчезал день и погружался в темноту. В кухне зажигали коптилку. Жалкое пламя фитилька подрагивало, образуя слабо светящийся круг, который то и дело заслоняли собой двигающиеся жильцы квартиры. Иногда заходил посидеть кто-нибудь из соседок, но это было уже не так часто, как в ноябре. Неизменным посетителем пока оставалась Матрена Федоровна, она входила, тяжело шаркая ногами, на кухню, и, оглядев всех, крестилась на огонек. Перекрестившись, садилась на стул, сцепив кисти рук и крутя, по привычке, большими пальцами: туда-сюда, неторопливо вела разговор.

Мы с Вовкой, забравшись на стол и поджав под себя ноги, слушаем Матрену, затаив дыхание. То, о чем она говорила, было всегда страшно и, конечно же, интересно. А главное, Матрена Федоровна никогда почти не касалась темы о пище, а если и говорила, то вскользь, не задумываясь. Не то, что другие, у которых не сходило с языка, «что они ели до войны».

Посидев немного и увидев, что все успокоились, она начинала:

— Вот в начале этого года, зимой, а это было перед Рождеством, пошла я в сарай, за дровами. Подтопить надо было плиту, Ванюшке пирога испечь. А это было эдак часов шесть вечера. Ну, темно было, конечно. Взяла я, значит, фонарь «летучую мышь», веревочку… пошла.

— Ты знаешь мой фонарь-то, Аннушка? — обращается она к бабе Ане.

— Знаю, — отвечает баба Аня.

— Да не тот. Ты знаешь тот, с которым я всегда ходила! — с досадой произносит Матрена Федоровна, — другой у меня фонарь есть, маленький, который я еще купила в Гостином дворе, при Николае, Царе нашем — батюшке, когда ездила, будучи девкой, с отцом моим, царство ему небесное, в Питер. Ну, тот, у которого пузырек не железный, а навроде фарфорового.

— Ну-ну, помню, — говорит баба Аня, не желая прерывать рассказа Матрены.

— Помнишь? Ничего ты не помнишь! — сердится рассказчица, но тут же успокаивается и продолжает.

— Так вот, значит! Взяла я фарфоровый фонарь, веревочку, пошла…Ну, конечно, открыла замок в сарае, захожу. Поставила огонь на чурочку, разложила веревочку и только хотела взять полено, как вижу, в углу сарая как будто кто-то шевелится. Смотрю… Мать моя родная, да что ж это такое? Царица, матушка Небесная, сохрани и помилуй меня. Да это я сама! И шевелюсь. И, главное, улыбаюсь. Да и это еще ничего бы, а только я-то сама стою, оробела, молитву творю и не шевелюсь. А та, видение-то мое, улыбается и шевелится: начала дрова класть и будто что-то хочет сказать, но не говорит. Ну что тут делать? Стала и я складывать, так вдвоем и наложили дров…

Потом, когда Ванюша пришел с работы, я ему и рассказала, что мне привиделось. К чему бы, говорю, это? А он мне, старый дурак, и говорит:

— Ты вот что, Мотька, иди-ко помойся, а то мы давно с тобой не спали!

Все смеются, мы с Вовкой, глядя на них, тоже смеемся. Но Матрена Федоровна не смеется и, продолжая невозмутимо вертеть пальцами, произносит:

— Ничего не вижу смешного, вот оно, видение-то, к войне и было! Ванюшка, тоже сквозь пальцы, без внимания оставил, а вот и умер. Так-то.

Матрена Федоровна часто страдала галлюцинациями, и не только галлюцинациями, но и реально в ее жизни были события, от которых многие люди приходили в ужас, но только не она.

Я хорошо помню поздний вечер, когда мы с бабой Аней сидели вдвоем и, не включая огня, смотрели в окно. С Финского залива дул сильный ветер осени. Раскачивались ветви клена, с крыш домов слетало железо. Редкие прохожие, придерживая свои шляпы, спешили зайти в укрытие. Нева выходила из берегов. Раздался звонок, вошла Матрена Федоровна.

— Ну и погодка, — сказала она, снимая с себя гусарский кафтан своего покойного батюшки.

Затем, перейдя в комнату, села на стул и, по обыкновению, сцепив пальцы рук, стала припоминать о том, как они с покойным отцом своим один раз чуть не утонули от наводнения.

Все трое мы долгое время сидели, прислушиваясь к завыванию ветра за окном. Потом Матрена Федоровна как бы встрепенулась, о чем-то вспомнив, и заговорила:

— А сегодня я решила постирать немного. Собрала Ванюшкины рубахи, а потом, смотрю, и полотенце надо сменить, да портки засолились. То да се, целый тазик я настирала, а куда вешать? Дай-ко, думаю, снесу на чердак, ветром быстро продует. Вот и ходила сейчас, развешивала… Взяла фонарь и пошла… да. И что ты думаешь, Аннушка, что мне сейчас делать, как поступить?

— Что такое, о чем ты? — не поняла баба Аня.

— А вот слушай, не перебивай! Взяла я фонарь, тазик с бельем, ну и пришла на чердак. Прихожу, ставлю тазик, беру фонарь и пошла с ним к своим веревкам… Только иду я вдруг, будто кто меня по макушке задел. Но я ничего, прошла, и давай веревочки подтягивать, а то отвисли! Ну, наладила, подтянула, пошла за бельем, и вдруг меня на этом же месте опять по макушке скоблянуло. Я посмотрела. Мать моя родная! Царица Небесная! Да там, в темноте чьи-то ноги болтаются! Ну, вот. Повесила белье, да и думаю, дай-ко к тебе зайду да расскажу тебе, Ванюшки-то еще нет. Что мне делать теперь? Ведь негоже, чтоб мертвое тело осталось висеть. Может и ветер от этого не унимается?

Мы онемели. Через некоторое время баба Аня с боязнью в голосе спросила:

— А кто это? И ты развешивала бельё при ней… этой?

Матрена Федоровна спокойно ответила:

— Какая-то женщина, не могла разглядеть, высоковато, да и темно. Не таскаться же с бельем по этажам. Повесила, и делу конец. Вот только к кому мне обратиться, чтоб сняли её с чердака?

Качая головой, баба Аня посоветовала:

— Иди к Пономарихе, она милицию вызовет.

Тело сняли. Матрену Федоровну выслушали: как, и при каких обстоятельствах, и один из следователей произнёс в изумлении:

—Ну и ну! Вот нервы!

Все это было до войны. А сейчас, в этот последний вечер, который Матрёна Федоровна провела с нами вместе, она закончила своим вновь приснившимся ей сном:

— А скажи-ко, Аннушка, к чему мне приснился сегодня мой первый муж? И будто лежу я, молодая, в сарае своего батюшки, царство ему небесное! Ну, лежу и жду Ванюшку… И вот входит, но смотрю, не Ванюшка, а тот первый, непутёвый. Вошел и ложится рядом со мной, но вместо того чтобы, как все мужики, по уму делать, вдруг завернул меня в простынь, и вроде давай мне пятки щекотать. Да таково это щекотит, что и дух у меня захватило и сердце зашлось… Хочу я во сне руки вытащить из простыни и оттолкнуть его, а не могу. Так и проснулась! И ты только подумай, сон-то, как явь. Проснулась, а пятки так и зудят зудом, будто и впрямь меня только что щекотали!

Мы сидим с Вовкой и, открыв рты, жадно слушаем Матрёну Федоровну, а её речь, неторопливая и складная, сплетаясь кружевом, уносила нас в эти удивительные сны и рассказы о том далеком прошлом: когда она «ещё в девицах была». Нас не прогоняли, хотя иногда не всё было для детских ушей в событиях, которыми изобиловала жизнь этой женщины. Смерть её была необычной, она сгорела. В печке были найдены две несгораемых шкатулки от драгоценностей, но они были пусты.