Январь

В городе царит смерть. Вымирают целые семьи. Мертвые повсюду — в квартирах, на улицах. Особенно их много во дворе бывшей школы, где сейчас госпиталь. Умерших складывают штабелями, как дрова, а руки и ноги похожи на сучки. Картина общей смерти стала повседневной и привычной и мало тревожит, даже нас, детей. Но пронзительно-печальная смерть Валюши ошеломила, выбила меня из каждодневной суеты, и я залегла. Тогда все знали, что если человек залег и не встает, значит, скоро умрет.

— Зачем ходить? Для чего? Всё равно все помрем, мы уже, считай, померли — настойчиво возникала мысль у меня.

Лежа в пальто и валенках на кровати, я желала только одного, чтобы мой друг Вовка не пришел. И он не пришел. Вероятно, он тоже был в таком же состоянии, как и я, и так же думал о бесполезности дальнейшего сопротивления тем невзгодам, выпавшим на нашу долю.

За те сутки, что я лежала, зарывшись в одеяло, много разных дум вертелось и кружилось у меня в голове. И всегда возникал передо мной образ Валюши с веточкой ели в руках и печальной улыбкой.

— И вот ее нет и никогда не будет. Будут другие, но не она. Ей было всего 16 лет, только на 5 лет старше нас, и она уже умерла. Почему? Она была так безобидна, добра. И для того, чтобы она умерла, под Питер собрались дяди с оружием, с бомбами, с самолетами со всей Европы? Почему? Зачем они воюют с нашими отцами? Почему убивают всех? Почему мы все должны голодать из-за того, что они окружили мой город, который вовсе не их! А мой папа, в обмотках, похожий на большую птицу, воюет с ними. Он меня спасет! Он разгромит этих проклятых фрицев! — Меня душит злоба, отчаяние. Но что делать? Где выход для душившей меня тоски и ненависти?

Через силу, с трудом, я выбираюсь из постели. Бреду к столу и закоченевшими ледяными пальцами царапаю отцу письмо на фронт. Оно было очень коротким:

«Папа, бейте без пощады проклятого врага. Твоя дочь Оля».

Живое думает о живом: если написала письмо, то надо его отправить и заодно выкупить хлеб! Я с большими усилиями бужу Володю. Он тоже один. Его мать, как и моя, на работе. Они рассказывали, что когда возвращаются домой, мысль одна — разбомбили дом или нет? Живы дети или нет?

Мы выходим на улицу, о Вале — ни слова. В наших детских сердцах было столько горя, что выражалось оно не плачем, а бесконечным тягостным, опустошенным молчанием.

Но проходя мимо сугроба под старым кленом, невольно устремили взоры к одиноко возвышающемуся бугорку. В отчаянии я выпалила:

— Я написала отцу письмо, чтобы бил фашистов-сволочей!

Вовка пытаясь отвлечь меня от тягостных мыслей, спрашивает:

— А слез накапала на бумагу? Надо покапать водой, как будто плакала — будет жалостливее.