Письмо на фронт
20 марта в коридоре раздался звук шаркающих ног. Подумав, что мне кажется, я не встала. Но нет, дверь открылась, и две женщины втащили в комнату маму.
— Вот, дочка, помирать пришла, — произнесла она и повалилась на пол. Мы трое, не раздевая, положили маму на кровать, укрыв до подбородка одеялом. Посидев и отдышавшись, женщины молча ушли, на разговоры у них не было сил.
Было утро, поэтому хлеб у меня не был выкуплен. Я не хотела больше кушать, не было сил! Но мама дома, и надо сходить в магазин.
Придя с хлебом, я вытащила из ящика Тасины книги и затопила «буржуйку». Отрывались листки, мелькали знакомые картинки. В мгновение пламя жадно истребляло то, что когда-то представляло для меня великую ценность и интерес. Все превращалось в пепел и жалкую искру тепла.
Вот журнал «Нива»; мужчина с пышными черными усами, улыбаясь, смотрит в зеркало. А у меня ассоциация с другим, умершим на лестничной площадке мужчиной, — у него тоже были черные усы, но не такие пышные, как на картинке. Вспоминается, как я испугалась его тогда, в ночь Крещения. Да. В ту ночь бабушка Мариша утопила своих внуков, чтобы не мучились от медленной смерти. Наверное, правильно сделала, зря Марина — «беспалая» ее ругала, ведь сама теперь валяется во дворе, давно закоченевшая. А карточек-то у нее нет, наверное, Пономариха вытащила…
Вот книга Руфины — «Карл Маркс». Она была партийная, а за папиросы ее расстреляли. Правильно, наверное, Матрена Федоровна говорила когда-то: «Не суй рыло в партию, если ноги кривые!». А мой отец-то тоже сунулся, а ноги длинные, как у цапли. Поставили меня тогда в угол за то, что разрисовала всех этих «марксов», а сейчас вот… в печку брошу! Да, нет больше на свете старой девы Руфины, Карло не выручил, зря только изучала его научные труды, мучилась столько времени. Витька Орлов говорил: «К легавым в руки попадешь, и крышка», — а он-то хорошо знал жизнь.
Вот еще знакомая картинка — Иисус Христос, прибитый к кресту, его голова склонилась к плечу, ребра-то так и торчат, вероятно, долго не кормили перед тем, как прибить…
От печурки потянуло теплом, воздух смягчился, а я все рву страницы книг — сгорел Маркс, сгорел Христос. Сгорело все.
— Не велик изъян! — думаю я вслух, — вот когда Бабаевские склады с продуктами пылали, было жалко!
Крышка чайника забрякала. Я наливаю в кружку кипяток и несу маме. Она лежит все в том же положении, в котором ее положили. Протягиваю ей кипяток и прошу выпить, но мама не шевелится, и лишь смотрит на меня и молчит… Смотрит и молчит. Мне делается страшно, и я чувствую, как мурашки ползают у меня по спине. Наступила ночь. Мама молчит…
Утром, подойдя к ней, я увидела, что у нее закрыты веки. Померла? Но нет, она открыла глаза и смотрит на меня, но почему она молчит, не отвечает на мои вопросы? Нет, я больше не могу выдержать этого. Лучше было бы, если бы она ночью померла, по крайней мере, все понятно: померла и все! А так, что мне делать? Жива, а молчит. Может она сходит с ума, как Васька Орлов или Валина тетя. Они так же сначала лежали, а потом вдруг вставали, и… Ужас охватил меня при мысли, что мама встанет и молча пойдет на меня! Хватаю карандаш, это первое, что пришло мне в голову, и пишу отцу:
«Папа, скорее приезжай домой и увези меня к себе на фронт. Я боюсь мамы!»
