Сенокос

Быстро летели дни, внезапно я увидела, что уже лето. Раньше я ждала его с нетерпением: конец учебы, каникулы, можно было целыми днями бегать с друзьями.

А теперь совсем по-другому, у меня не детские дела — я работаю, как и все. Уставала, и было не до деревенских прелестей, которые когда-то казались мне вершиной счастья. Я узнала другую сторону деревенской жизни, не дачную. На моих ладонях сначала появились водяные мозоли, затем кровавые. И теперь мои руки не боятся граблей, потому что защищены твердой желтоватой кожей.

В то время я поняла, почему говорят «знойное лето». Знойное от пота, который щиплет глаза, от пыли, разъедающей лицо. Знойное, от солнца, жгущего с утра до вечера. Знойное от мыслей об умерших и живых — там, в Ленинграде.

Первое время воспоминания не давали мне покоя, даже во сне я снова переживала мучительный голод, бомбежки, разговаривала с давно умершими людьми. Просыпаясь, я не понимала, где я, почему тихо? Часто, оставаясь одна, начинала тихо плакать — «скулить», как говорила мама.

Постепенно я оживала. Здоровое питание и работа среди людей восстанавливали мою нервную систему, я перестала замыкаться в себе. И среди моих ровесников я находила новых друзей, веселье которых живительной струей наполняло душу…

Днем птицы не пели — у них были птенцы, надо было добывать для них корм; а может, попрятались от жары. Только кукушка нарушает полуденный зной: «Ку-ку», — раздается в лесу; — и жаворонки, поднявшись в поднебесье, «рассказывают» о каких-то птичьих радостях. На лугах бездна ромашек вперемежку с покачивающимися, синими колокольчикам. Цветет «мышиный горошек»; розовыми крупинками усыпаны столбики щавеля, а на лесных вырубках пышно возвышается на солнечном припеке иван-чай. В тенистых влажных местах торчат дудки дуделя с белыми зонтиками розеток; цветет желтыми бутонами купальница; а в зарослях черемухи и смородины притаился ручеек. За ним густой стеной лес, это владения папоротника и бурелома.

Если бы не работа, мы пошли бы в это таинство природы, но работы много. Надо убрать высохшее сено. Мы торопимся. Бабы говорят, что в сенокос всегда бывает дождь и надо успеть все собрать. Действительно, на горизонте показались тучи. «Скорее-скорее!» — покрикивают на нас взрослые, и мы не жалеем себя.

Тучи плывут, расширяются, делаются черными. Доносятся отзвуки грома, гуще становится пряный аромат сена. Природа цепенеет, замирает в ожидании грозы. Все ближе тучи, они клубятся, ворочаются, разбрасывают далекие молнии; в лицо дыхнуло влажным воздухом. «Скорее! Скорее!» — раздается вокруг, и мы почти бегаем…

Ослепительно сверкали молнии, потрясая воздух, оглушал гром; на последние несобранные клочки сена дунул ветер, принеся с собой первые дождевые капли; и в ту же секунду лес наполнился шумом. Отчаянно зашелестели осинки, закачались вершины больших деревьев и, будто тонкими руками взмахнула береза ветками. На нас, спрятавшихся у стога, обрушился, как из ведра, ливень. Мы промокли в одно мгновение, но были счастливы — успели убрать сено!

Гроза пронеслась быстро, выглянуло солнце, заблестели радугой дождевые капельки. Теперь можно идти домой. Старшему из нас, детей, 13 лет — он наш бригадир. Пообедав, мы должны вернуться на покос и снова работать. Никаких поблажек для нас нет, мы понимаем это, потому что на фронте наш труд нужен — для победы!

После обеда за нами побрела бабка Евлашиха, столетняя старушка. Она остановилась на бугорке и, поднеся ладонь к самым глазам, смотрела вниз на заливной луг, при этом губы ее безостановочно шевелились. Насмотревшись на работающих, она крестилась и только тогда, перебросив палку из левой руки в правую, уходила. Этот своеобразный ритуал она совершала каждый день. На обратном пути она замечала лежащую собаку Дролю и настроение ее резко менялось. Раздраженно ткнув палкой собаку в бок, она шамкала: «И ты тут, непутевая? Кыш, пошла вон, бегает тут, сено гадит!». Дроля, скуля и виновато крутя хвостом, отходила в сторону. Пригнув голову, она косила глазами на палку.

Управившись с сенокосом, все облегченно вздохнули: теперь не страшна непогодь!