Нищенка

Я тоже иду к тете Ионе и слышу, входя в сени, незнакомый мне голос:

— Ему о ту пору было три годика, когда умер-то. И хотя и жаль ребеночка, а как подумаю, что сейчас бы сыночек был на войне, то и перекрещусь, грешная. Прибрал Господь маленьким да неразумным дитятей.

Тетя «нахлебница» сидела с какой-то нарядной женщиной с золотыми зубами и усердно перебирали лесной сор из брусники, насыпанной горой на стол. Тетка тут же усадила меня за еду, а сами они продолжали говорить. Говорили, говорили. Красиво звучала их речь, но я не все поняла, ибо их разговор был усыпан обилием старославянских слов. К тому же моя голова была переполнена мыслями о необыкновенной встрече с тремя женщинами, и особенно о горе «плясуньи».

А в избе у тети Ионы хорошо — чисто, тепло, и над головой не капает. Хорошо, что она не работает в колхозе, и грязные онучи не сохнут на печи, не портят воздух, как у затюканных колхозников, а пахнет мятой, укропом и душистым мылом. Я сижу у края стола, уплетаю пшеничную кашу за обе щеки, слушаю певучие разговоры.

Между тем бруснику уже перебрали, а нарядная женщина, поблескивая золотом зубов, рассказывала тете Ионе об иконах, которые она спасла:

— А знаешь, как все получилось? Было это лет 10 тому назад. Приехали к нам из города комсомольцы, культуру, значит, в деревне сеять. Ну а как ее, эту самую культуру посеять, если народ в церковь ходит? Никак не посеешь, кроме как храмы изничтожить и иконы выбросить. Ну ладно, приехали, поселили комсомольцев у меня жить и столоваться, поскольку я одна живу, да и пища у меня получше, чем у других.

А дело было вот, как сейчас, сумерчато и моросило. Пришлось лампу зажечь. Зажгла, самовар поставила, сижу разглядываю, каковы они эти самые пролеткульты, голыши.

А они сидят, — в городе-то голодно, — жрать хотят, ну и ждут, когда я чего на стол соберу, и все о чем-то на своем жаргоне толкуют, словами непонятными «селькор», «комкор», «цик», «тык», «кор-мор».

Ну, думаю, беда, скоро не только Бога придется забывать, а и речь родную менять на тарабарщину. Ну, все же не выдержала я, встряла в их разговор и спрашиваю:

— А как нынче, ребята, самовар будет называться? Опешили глупые, не знают, как самовар окрестить. Наконец один голыш, очухался, да таково резко и говорит мне:

«Товарищ гражданка, вы элемент отсталый с правым антиуклоном».

А я и отвечаю:

— Да я вроде прямо хожу, на ноги не припадаю. Вот Мотька у нас, дурочка, та верно, приспособилась! Одна нога у нее короче посажена.

А сама думаю: «Ох, и глупы голыши, наделают завтра делов, погубят добро, а иконы-то у нас все новгородского письма». В общем, поняла: гиблое дело — связываться с этой пролеткультой, самой надо что-то придумать и выручить народное достояние. Что делать?

И вот вдруг сам Господь меня надоумил. Быстро в погреб, грибки там, семужки, мед и прочее, что повкуснее — все враз на стол. А к самовару и самогонки бутыль выставила, дескать, провинилась дура, так простите, за Христа ради.

Ну, значит, ничего, простили. А после того как выпили, слышу, а они оказывается чисто по-русски говорят, забыли, значит, все свои «цики», и в конце концов, получились из них «брыки». В общем, культура у этих голышей-пролеткультов в бутылке самогона поместилась.

И пока они спали, мы всем миром иконы-то и вынесли, которые в дорогих окладах. Остальные иконы голыши утром выбросили и сожгли.

— Кино, — говорят, — вам показывать будем в храме. С тем и уехали.

Правда, один раз привозили живую картину — кино. Какая-то, с мужиком на берегу все обнималась да целовалась. А пока с мужиком-то блудила, ее дочка и утонула. Тоже мне, нашли, что показывать. Да и то сказать, какая может быть культура у голытьбы «совдеповской».