Чаепитие

В окне забрезжили сумерки, когда мы пошли к Евлашихе пить чай. Старушка встретила нас и, пристально глядя в глаза, будто не веря тому, что мы всё же решили прийти к ней, прошамкала:

— Глико, пришли! А я уж грешным делом подумала, что умаялись, поди, за день-то, так и не появитесь. А не то куда-либо в другое место пойдёте, где повеселее. Я-то ведь стара, и разговор-то у меня старый да нудный. Кому нужен эдакий–то? Да вы разболокайтесь, а я сейчас мигом самоварчик.

Вечер прошёл в сплошном удовольствии. Сначала поставили малюсенький самоварчик и пили чай с топлёным молоком, и ели грибной пирог. Потом хозяйка зажгла лампадку на жиру и вновь поставила самоварчик. И опять пили чай, но уже с блинами, макая их в тёплое масло. Ели не стесняясь, пальцы и губы лоснились, животы наполнялись, а старушка всё приговаривала:

— Кушайте на здоровье. Вам хорошо, и мне радостно. Опояски-то можно и развязать, чтоб пишше вольнее было по утробе ходить. Да, чай-то пейте-пейте, не бойтесь, вода дырочку найдёт. Чай пользительный, на травах. С эдакого чая спится хорошо, и сны хорошие приходят.

За едой разговор вёлся неторопливый, обстоятельный. Главное слово предоставлялось хозяйке дома, а мы слушали и кивали головами в знак согласия с нею. А как же иначе? — ведь мы с мамой были в гостях, кушали блины, пироги, а мама знала, как себя держать в людях, которые тебя хорошо угощают. Она мне всегда внушала, какой надо быть девочкой-послушницей при добрых людях:

— При добрых-то людях не пяль бельма, не встревай в разговор, отвечай, когда тебя спросят, и помалкивай в тряпочку, ежели с тобой не разговаривают. По сторонам не крути башкой, а самое главное, не смейся, потому, как смеяться без причины есть признак дурачины. Поняла? Вот и заруби себе на носу.

Однако у Евлашихи обошлось без смеха, она умела рассказывать интересно и как-то очень ярко, хотя не обошлось и без трагических вздохов о войне:

— Охо-хо! Двух внучеков убили, шутка чё ли? Рази легко в таком возрасте помирать. В двадцать-то лет, а… какоо. А уж какие баски ребята были, ну чисто картины. Летом на попутной подводе ездила в Лальск, к одной хорошей знакомой монашке, на фатеру, там помолилась, свечески зажгла перед «Скорбящей» за упокой убиенных воинов наших. Конечно, не церковь, да что поделаешь? Война! Ирод Сталин, всё нарушил. Веру наших отцов нарушил — заманил дураков калачом да и огрел из-за угла кирпичом. А топеря где уж мы, и головы-то поднять не можем… Кричали, что мы, мол, выведем народ из отсталого прошлого прямо на светлую дорогу ленинского пути, тоись, куда Ленин пойдёт, туда и мы гамузом. А он, Ленин-то, завёл нас, как Иван Сусанин, в болото, а топеря уж и нет обратной дороги, так все и тонем один за другим.

Ране-то ведь кажиный знал, что ему делать на своей землице. Без всяких указаний жили; кто скот разводил, кто пчёлами занимался, и эдак-то тыщи лет жили без всяких указок. А топеря, нако, живи по указке какого-то баламута-каторжанина. Тьфу! Всё привели к нулю, и начинать топеря не из чего. Вот и собираемся когды у монашек, ведь сердце-то болит, утешения просит. А главное-то, среди людей побудешь и видишь, что не у одной тебя горе, ну и крепишься. Всем-то миром легче горе-то горькое мыкать. Вера-то объединяет Святую Русь!

После высказанного нам о наболевшем Евлашиха обращается ко мне:

— Ну а твой отец-то, пишет ли?

— Пишет! — отвечаю я.

— Слава Богу, не все, знать, ешше убиты. Я твоего отца-то ешшё вот таким знала, как ты сейчас!

Старушка заморгала глазами и вытерла фартуком набежавшие слёзы, потом опять заговорила:

— А у монашек-то за всё наше воинство молимся, чтобы помог господь супостатов разбить. Намедни нищая заходила ко мне, так говорит, что молящихся на Ильин день цела изба набралась! Помолчав немного, старушка продолжала:

— А ведь накажет Господь вражину-то. Помяните моё слово, накажет, уж больно шибко лютует германец-то! А зачем над народом-то изгаляться, палка-то о двух концах. Да и то сказать, чертов трубокур, куда смотрел? А, мот, нарочно так поступил, чтобы, мужиков погубить боле, а опосля ему вольнее будет изгаляться над бабами да над детишками. Не зря же говорят «ирод»!

Старушка внимательно смотрит на маму, как бы ища подтверждения своих слов. Мама согласно кивает и проглатывает кусок пирога. Но Евлашиха сомневается относительно маминой поддержки:

— Кто он, этот ирод, откуда свалился на нашу голову? Молящиеся бают, за грехи наши Господь наказал. Тяжелый крест нести заставил. Вот и несём.

Мама, наливая из самоварчика кипяток и стараясь не прихватить плавающую в топленном молоке пенку, старалась угодить Евлашихе:

— Да уж, пожалуй, тяжелее и худшего не придумаешь.

Я тоже наливаю кипяток в кружку, и, видя, что пенка никому не нужна, и все усердно отталкивают её от своего края, загребаю её себе и опускаю в кружку. Потом я наблюдаю, как пенка растворяется, искрясь маслом. А гостеприимная женщина продолжает:

— И вот ведь какие сны мне праведные снятся. Еще перед самой революцией вижу сон, будто прихожу я к тяте в избу, а дом-то у тяти новый! Ну, вот весь так и блестит сосновой смолой! А в доме-то огромадная печь, и нет у этой печи трубы. Что за притча? Я будто и спрашиваю отца-то. А что это, мол, дом-то новый, а у печи-то трубы нет? Куда, мол, дым-то пойдет? А отец-то вроде лежит на лавке, да и говорит: «а так в дыму и будем жить». Смотрю. Батюшки-святы! Отец-то лежит и балясину оголил, да таково это не баско оголил, да лежа и прудит. В общем, проснулась, и рассказывать не смею про такой сон. Скажут люди, вон мол, до чего докатилась, отцово имущество во сне видит. Так никому и не сказала, а сон-то тут и был! Вскорости, эта самая революция началась, и остался отец ни с чем. Все отобрали! А деньги, вон, решила горницу покрасивше сделать, так весь передний угол оклеила. Все когда и полюбуюсь царскими деньгами. Советски-то мы не видим даже во сне. Нам ведь не плотят за работу и пенсии не дают, потому что мы — крестьяне.

Ну а что в дыму живем и ничего не видим, это верно. Вот и выходит, всю правду сны говорят. А дом новый, так это новая власть! Власть-то новая, а балясина голая!

Мама поддержала беседу своими рассуждениями:

— Сны бывают очень правильные. Я вот тоже перед войной видела сон, будто идет туча, да такая темная, просто страшно. А люди все бегают, мечутся, мол, гроза большая идет, надо прятаться. А я стою и думаю, куда же спрячешься — всюду чисто поле, домов нет. С тем и проснулась. А был этот сон как раз на воскресенье — война уже шла.

Внимательно выслушав мамин сон, Евлашиха продолжила:

— Кричали-кричали: новую жизнь построим! А кака така нова жизнь — не велика радость задарма работать. Разорили напрочь крестьян, под корень под самый подрубили.

У меня одежа-то еще с царского времени, а вот башмаки, те давно порвались. Так новых-то и не купила при Советах. Лапти ношу. На смерть-то тапочки сшила, не в лаптях же, прости Господи, во гроб ложиться. Тьфу! Прости меня, Господи, грешную!

Евлашиха истово перекрестилась и продолжила:

— Нова-то власть всех сравняла. Смешала мышиный помет с чистым зернышком. Да рази можно всех равнять! Лодыри да пьяницы не опора государству, для них хоть какая власть, все равно проспят да пропьют. Всяка власть на крепкого хозяина опирается да на нем держится. А сейчас все хозяева, а разобраться, так выходит, что хозяина-то и нет! Сидит в Москве один трубокур.

Было уже 9 вечера, по деревенскому времени слишком поздно, но мама с Евлашихой все еще обсуждали, на чем держится государство: на правителе или на народе? В конце концов, пришли к общему выводу! Народ главнее. Правители два века не живут, а народ живет веками. Однако если у правителя есть голова, то это сила. Потому сила государства это когда умный правитель опирается на крепкого хозяина. И, подведя итог беседе, мама сказала:

— Если хозяин крепкий, то и страна богата, а ежели страна экономически сильна, то и карты в руки той стране! А наша вот страна бедна и захлебывается собственной кровью. А в Ленинграде так и без всякой крови умирают.

В заключение беседы было рассказано еще несколько снов, причем вещих, а завершилось наше чаепитие приметой Евлашихи:

— Ноне журавли низко летели: ан глядь, снег-то на грибы ишшо выпал, да так и не растаял более. Зима-то ранняя тоже ни к чему, дров много уйдет.

Проводив нас на крыльцо, старушка взглянула на небо:

— Ишь, как вызвездило, топеря жди морозов.

Мама, также посмотрев в небо, согласилась:

— Да, морозы будут, у меня горница углами потрескивать начала!