Васюха «Размазня»

Была у мамы еще одна деревенская приятельница. Настоящего имени ее я не помню, но все ее кликали по имени мужа «Васюха», с добавлением «размазня». Васюха-размазня — неповоротливая, мешковатая женщина, хотя совсем еще молодая, была «тупа как колун» и о ней судачили: «Ни к столу поставить, ни по щеке ударить». Вот и весь ее портрет. У нее муж был на фронте. А на руках осталось четверо детей.

Старший Миша, копия матери, был младше меня на один год, но работал, как и прочие деревенские дети нашего возраста. Зимой же учился в третьем классе. Он тоже имел прозвище «Мишка-шалопай». Он так плохо учился, что почти всю зиму не мог усвоить местонахождение Москвы на географической карте.

— Миша, покажи, где столица нашей Родины, Москва? — просит учительница.

И «шалопай» вразвалку, не спеша, шел к карте, долго топтался, сопел, разглядывал и отвечал:

— Нету ее здеся!

—А это что, по-твоему, не Москва? — Выведенная из терпения, учительница тыкала указкой в точку, обозначающую Москву. Миша вновь поворачивался к карте и читал по слогам:

— «Мос-ква! Вот она!» — и шмыгнув носом, улыбался.

— Ква-ква! — дразнит его учительница, — ты смотри, не валяй у меня дурака, а то вот поставлю в угол на все уроки, тогда будешь знать, как квакать.

Но угол не помогал. Если Мишка к концу учебного года все же определял, где столица, то других городов нашей страны он решительно не мог запомнить.

Другой брат Миши учился в первом классе, и, кажется, был не лучше. Остальные двое детей тетки Васюхи-размазни были малы и мало чем отличались друг от друга. Различие между ними заключалось в том, что самый младший не носил штанов, потому что постоянно поносил, от чего в их избе постоянно стоял невыносимый дух! Мама эту семейку называла «Вятские недотепы».

Тетка Васюха обладала на редкость невозмутимым характером. В ее движениях никогда не было суетливости, порой казалось, что она спит на ходу. Она не была глупа, но иногда несла несусветную чушь. Да и где ей было чему-то научиться, увидеть, сравнить? Деревенька наша стояла в 50-ти километрах от станции, а по местным понятиям это слишком далеко. Потому как лошадей своих уже не было, а колхозную никто не даст – это во-первых; никто не разрешит отлучаться из колхоза, разве только на кладбище, на вечный покой – это во-вторых.

В отличие от Евлашихи, которой пришлось побывать в Архангельске и Вятке, Васюха нигде не была, она не видела даже поезда. Выйдя рано замуж, нарожала детей, да так и вросла намертво в колхоз «Ударник». Но Васюха не тяготилась незнанием внешнего мира. У нее был свой мирок со своими проблемами о хлебе насущном. Никаких перемен вносить в свою размеренную жизнь Васюха не желала, если бы не война!

Управившись с животиной и дождавшись темноты, мы с мамой идем к «Размазне». В ее окне светится слабый огонек, это горит фитилек на жиру, только не в лампаде, а в плошке. Нашарив в темноте сеней ручку двери, входим в избу. Здороваемся, хотя днем виделись не меньше десятка раз: за водой ходим в один родничок.

Вокруг стояла и сидела вся семья тетки Васюхи и нищая старушка, у которой был, как я узнала позже, нервный тик правой стороны лица. Весь этот застольный штат задвигался, засуетился, давая нам место у самовара. Самовар у Васюхи был большой, кран его был сдвинут на бок, поэтому кипяток сначала наливали в ковш, а потом уже разливали его по чашкам. Когда все угомонились и вновь принялись за чаепитие, нищая, сидевшая напротив меня, дернула щекой, скосила рот и, бросив на меня взгляд, глухо произнесла: — Ук.

Не поняв, что ей надо от меня, я спросила:

— Что вам надо?

— Ничего, — ответила старушка и, поднеся чайное блюдечко к губам, снова скосилась и опять произнесла «Ук».

Я рассмеялась, а мама строго сказала:

— Выйди на крыльцо — охладись!

Мы вышли с Мишкой-«шалопаем» и долго до слез смеялись, а звезды в небе радостно сияли и подмигивали нам. Когда мы охладились и действительно порядком продрогли, вернулись в дом, нищая говорила:

— И только этта я вернулась домой, так мне чегой-то нехорошо встало. Дай-ко, думаю, прилягу на лавку, моот, полегчает. Прилегла, лежу, вдруг смотрю, а по мне-то мышь бежит, да, прямо на грудь-то и к шее. Соскочила я, как ужаленная, и давай отряхиваться. Мыши-то уж и след простыл, а я все кричу да отряхиваюсь.

Нищая опять скривила рот, дернув при этом щекой, и, выдохнув, продолжила:

— И нате, вот вам… всего и прошла-то неделя опосля этой мыши, и война.

А, где они сейчас, мои пташечки, один бог знает! А враг-то вон как лютует, ни малых, ни старых не жалует. Ук.

Мы с Мишкой уселись, притихли — то, о чем говорила нищенка, было уже интересно. Из дальнейшего повествования мы узнали, что ее невестка померла еще в 30-ом году, а сын работал на рыбацкой посудине в Архангельске. Старуха и выразительно посмотрела на меня и сказала:

— И с самой войны как в воду канул. Теперя о сыне ничегошеньки не знаю, не ведаю. Вот горе-то и выскочило на лицо!

— Да, много сейчас людей сгинуло, — согласно поддакивает «Размазня», сокрушенно качая головой.

А нищая продолжала:

— Вот и я намедни слышала, у Сталина, генерал какой-то важный был, а Сталин взял да его и расстрелял. Ты, грит, такой-сякой-немазанный, почему не докладывал мне? А солдаты-то те, которые генерала знали, так говорили, что куды тебе, чистюля такой был, что даже когда немцы через границу перешли, то и тогда он все в зеркало смотрелся, да зубы щеткой чистил, чтоб доклад доложить Сталину с чистыми зубами. Вот тебе и навел чистоту!

Далее все присутствующие перевели разговор на приметы. Нищая первая поведала о своем наблюдении:

— Вот, я вечеряла однажды, еще по осени, в деревне Яишницино, так у хозяйки-то дома, целых три дня собака выла и на тебе, похоронка пришла. Знать, собака чует зараньше несчастье-то.

С выводом старушки мама не могла не согласиться, и, оглядывая всех сидящих, рассказала:

— А в Ленинграде столько крыс было, что просто беда. Так и бегали, так и шныряли. Бывало, даже боязно было к помойке подходить. И вдруг разом все исчезли, как не бывало. Ан голод и случился. Вот и выходит, что крыса умнее человека. Крыса ушла и живет себе поживает где-нибудь, а люди-то поумирали! Вот и понимай после этого, у кого ума-то больше: у человека или крысы?

На некоторое время приметы были оставлены из-за младшего брата Мишки — голозадого. Он успел под «шумок» сделать свое дело у самого стола, и в воздухе разлилось невыносимое зловоние. Васюха отшлепала его по попке, а затем убрала следы преступления. Миша открыл дверь, чтобы запустить свежего воздуха, а мама рассказала, как после сильной бомбежки в Ленинграде от страха запоносил Иван Федорович, сосед-краснодеревщик:

— Истекал да истекал, да так и не встал больше. Не сумел оклематься, с тем и преставился на суд божий. Вот как шутить с поносом-то! — назидательно добавила она.

Когда мы шли домой, светила луна, длинные тени от домов пересекали дорогу. Деревня спала.

«Спят вятские недотепы», — пробормотала мама.

Горенка наша мала. Окно у балкона большое и через весь пол тянется лунная дорожка, упираясь в дверь. На двери вырисовываются тени от веток черемухи, и кажется, что это экран. Вот еще немного и тени оживут, задвигаются… И действительно, все оживает: вот у госпиталя лежат мертвецы; руки, ноги напоминают ветки деревьев. А вот, высоко, на лестничной площадке разбитого дома, виднеются длинные волосы. Волосы слегка колышет ветерок, а внизу на уцелевшей стене висит барометр. Я подумала:

— Бр-р! Страшно! Почему тогда было не страшно, а сейчас от одного воспоминания мороз бежит по коже, и кровь стынет в жилах?