Галина просфирница

Ожидая прихода просфирницы, я рисовала себе образ такой же старушки, как Аннушка-монашка. Каково же было мое удивление, когда в дверях появилась цветущая молодая женщина лет 40, с узелком в руке!

— Доброго вам вечера, — приветствовала нас вошедшая.

Сусанна приблизилась к просфирнице, смиренно склонила голову и поцеловала руку. Я последовала ее примеру.

— Благослови вас Бог! — перекрестила нас Галина и передала узелок Аннушке, которая также подошла к ней.

— А это племянница нашей игуменьи! — представила меня монашка.

Галина посмотрела на меня и, видимо, осталась довольна, что я племянница игуменьи. А Аннушка, развязывая узелок и доставая из него жареную курицу и блины, фаршированные творогом, тут же пробормотала:

— А дядя-то ее — наш председатель районного исполкома, коммунист. Вот и сообрази, что к чему, после этого.

Сунув ноги в сухие валенки и поставив на печь свои, Галина подошла к иконам, перекрестилась и, повернувшись ко мне, ласково заговорила:

— Так, значит, дядя — марксист, то есть слуга Сталина, а тетя — игуменья, то есть слуга Господа Бога, а что же из тебя получится, дитя?

— Ничего, — растерялась я и перестала изучать курицу.

Галина, поднимая палец к потолку и напевно растягивая слова, ручейком прожурчала:

— Вот это и плохо, что ничего. Надо иметь в жизни цель, а «ничего» у нас и так слишком много. Но я думаю, тетя игуменья поможет тебе подойти к определенному началу. А начало всех начал — всевышний Господь наш. — Власть людская рано или поздно кончается, меняется; рушатся твердыни земные, но любовь и вера живут вечно, и это надо запомнить навсегда.

Галина на минуту замерла, погладила себе шею и вновь обратилась ко мне:

— Ты что, дитя, приехала к дяде на Новый год?

— Она приехала к дяде за солью, а его и след простыл. Поедет обратно несолоно хлебавши, — встряла в разговор Сусанна.

Сделав небольшую паузу и посмотрев, как Сусанна щиплет лучину для самовара, Галина обратилась ко мне:

—Дитя мое, без соли не отпустим, у нас есть соль. Мы, слуги Бога, не с бухты-барахты живем, как эти самые марксисты-идеалисты. Упирались ногами и руками на высосанные идеи Маркса, а с чем пришли к войне? Нет оружия! Нет соли! Нет хлеба! Ничего, ничего нет! Никакие идеи, дитя мое, не в силах изменить порядок, который складывался веками. Вот и вся премудрость! Сидеть на мягком стуле да философствовать о счастье, о равенстве, братстве всех людей и новом свободном мире горазды всякие Карлы.

Галина вновь погладила шею и продолжала свои размышления, но уже обращаясь ко всем:

— Пример тому — наша страна, что у нас есть? Куча оборванцев с коммунистическими идеями в дурной башке, которых гонят, как скот, на бойню. Больше ничего нет, поэтому германцы еще не успели начать войну, а Сталин уже руку протянул к Америке — подайте, Христа ради, юродивому Совету колючей проволоки, штаны зашить!

Сделав презрительный жест, на некоторое время Галина замолчала.

Из озорства я спросила:

— Как будет ходить Сталин в таких штанах?

Все засмеялись, а Галина, посмотрев, как Аннушка разделывает курицу, продолжала:

— Сталину нет надобности сидеть на проволоке. Колючая проволока ему нужна для народа. И вообще, не увлекайся, дитя, идеями свободы, равенства и подобного рода забавами. Царя-батюшку свергли и прикончили без суда долгого, а попробовал бы Ленин сейчас, при Сталине, косо посмотреть, узнал бы, чем пахнет власть Советов. Идеи-то Маркса бы не полезли в голову!

Галина замолчала.

А Сусанна накрыла стол скатертью, водрузила самовар и, пожав плечами, произнесла с недоумением:

— А я вот все удивляюсь, они жили-кормились, нигде не работая. Ведь Ленин не пахал, Крупская не пряла, кто же их задарма содержал? Не понимаю.

Расставляя тарелки, Аннушка повернулась к Сусанне и, согнув крючком указательный палец, нравоучительно произнесла:

— Вот в том-то и дело! Ленин не пахал, Крупская не пряла, а Маркс сидел на горбу отца своего да пивко потягивал. Потягивал, нисколько не заботясь о том, что вытянул из своих родителей последние жилы на закуску к пиву. Когда люди не работают, да еще и пьют, то в голову сами собой лезут пустяшные мысли. Это своего рода болезнь мозга, только выражается по-разному: у одних эта болезнь вылилась в коммунизм, у других — в горячку, у третьих — в иную какую идею.

Аннушка бросила взгляд на божницу, перекрестилась. Глаза же Галины смеялись. И только Сусанна отнеслась к этому повествованию вполне серьезно и рассказала свое:

— А у нас, в Уржуме, один дурачок украл в Сельсовете плакаты. И вздумалось ему продавать их на ярмарке. Стоит дуралей и кричит: «Продаю Сталина! Купите Сталина!» А одна старушка вздумала купить, кульки делать из плакатов, бумага-то хорошая. Да спасибо, добрые люди отговорили ее. Ты что, мол, еще глупее этого дурака, че ли — покупать Сталина будешь? Схватят тебя НКВД-шники, и не видать тебе более своих внуков никогдысь!

Потом уж эта старушка сама говорила, что отвел господь беду — отговорили добрые люди не брать плакатов. Его, дурачка-то, вишь, тут же и схватили. Признали врагом народа. В общем, исчез он, один Бог знает, куда его дели легавые собаки.

Положив себе в тарелку блинов, Галина вздохнула:

— Да, дела! Если бы одних дураков прибирали Советы — то это не беда, а то ведь мыслящих людей тюкают, а это уже для народа крах! Взять вот религию! Чем религия помешала власти? А я скажу чем! Религия объединяла народ, вот этого-то коммунисты и боялись — у них созрела идея искоренить духовенство, чтобы не было соперников. Вытравить из людей все святое и сделать из них атеистов идиотов. И они добились своего. Пример тому — царство вульгарщины в школах, когда даже в повести «Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» учителя нашли, что этим произведением Гоголь предвидел революцию!

Сусанна изучила лицо Галины — не смеется ли она, но, ничего не заметив, сказала:

— Что же там революционного? Я не увидела в поведении Ивана Никифоровича, что он собрался идти в революцию.

— А ружье? Ружье-то у него было, — засмеялась Галина— вот и делай выводы!

И они засмеялись сообща, я к ним присоединилась, хотя и не читала того, о чем они говорили.

Я восхищалась мудростью и гостеприимством добрых монашек, которые все знали и ничего не боялись, даже дяди предрая. Мне нравилось, что они беседовали между собой как обычные люди, рассуждения их мне были понятны, и мне ужасно льстило, что я нахожусь среди них как равная им.

Постепенно смех затих, а Галина-просфирница, наливая чай, продолжала свои мысли:

— Свобода, свобода слова, свобода печати! Попробуй, скажи свободно, что ты думаешь — сразу пожалеешь об этом. Угонят и сгноят. Да и вообще свободы в прямом понимании нет, никогда не было и не будет! Одно от другого зависит— по принципу домино.

Одобрив слова просфирницы, Аннушка, кивая головой, поддакивает:

— Правда, твоя. Свободы нет. Иначе что бы получилось, если бы каждый делал, что ему в ум взбредет — анархия. Вот Сталин больше всех кричит о свободе, ан нет, не тут-то было! Сам теперя прячется от германских бомб и, поди, в портки уже напустил не раз, не зря же теперь в истерике кричит «ни шагу назад», «спасай Россию!» А почему? А свою свободу потерять боится — живот хочет сохранить! Знает, небось, каналья, что Гитлер с ним цацкаться не будет — посадит на кол, и крутись на Красной площади, как червяк на крючке. А надо ба, надо ба! Однако надо отдать должное Ироду. В самые критические дни войны он смог-таки восстановить порядок и принять меры по защите Родины от вражины, конечно, не без помощи Богородицы.

Когда я слушала разговоры о свободе, в моей детской голове возник вопрос: была ли я свободна? Я вспомнила: когда началась война, отец ушел на фронт, мама неделями не приходила домой — делала патроны на заводе, я была предоставлена сама себе. Беги куда глаза глядят! Но дело в том, что бежать при полной свободе было некуда. Права просфирница Галина — свободы быть не может, если даже ты свободен от папы и мамы.

Вечер с монашками прошел удивительно, тем более что стол был богат, и даже чай был настоящий — китайский, о чем сказала Аннушка, заливая кипятком заварник с красивыми цветочками и золотым ободком по краям. После обильной трапезы женщины мотали шерсть, вели богоприятные разговоры, произносили непонятные сказы о мучениках и мученицах, затем вновь ставили самовар. Но я почти спала. Заметив, что я еле сижу, Аннушка предложила мне спать на печи: «Там рожь сохнет — мягко будет!».

Я лежала на печи и сквозь затуманенное сном сознание до меня какое-то время доносились обрывки фраз о Вавилонской башне, о Советской власти, об Иисусе и о видениях преосвященному.