Часть третья. Дорогами мужества

Многие добровольцы в сорок четвертом вернулись в Туву. Но многие волею обстоятельств остались воевать. Шли и шли на запад, мстя врагу за погибших земляков и новых фронтовых друзей. 

Письма с фронта 

«…Вы, не поверите тому, что я видел в освобожденном концентрационном лагере Майданеке. 
Жуткая картина предстала перед нами: газовые камеры, лечи крематория — настоящая фабрика смерти. Но этого было мало фашистам, они уничтожали людей и более примитивным способом. Экскаватором выкапывали котлован, строем приводили людей, расстреливали их из пулеметов, укладывали в котлован, засыпали слоем извести, приводили следующую группу людей и поступали точно также. Так укладывали убитых в пять рядов, после чего с помощью бульдозера котлован засыпали. 
Мы спросили: «А для чего известь?» Нам ответили: «Так быстрее разлагаются трупы». Часть котлована была уже раскопана. Среди расстрелянных были старики и дети. 
Дакпай». 
(Дакпай Кужугет Калчан-оолович. Освобождал от фашистов Варшаву, участвовал в штурме Берлина. Вернулся в Туву инвалидом войны, жил в Хову-Аксы. Умер в 1976 году). 

* * * 

«…Дорогие мои! Пишу вам после войны и… с войны. Сразу же после освобождения от фашистов Будапешта поступила команда срочно грузиться в эшелоны. Когда проехали Урал, стали догадываться, что осложняются дела на советско-японской границе. Радио в эшелоне не было. Связь между вагонами осуществлялась только на остановках. На пути нам встречались большие и малые города. Их жители махали руками и что-то кричали, а в тот день люди приветствовали нас особенно сердечно, наверное, думали, что сибиряки с фронта домой возвращаются. 
На остановке, где-то под Новосибирском, к нашему вагону подошел командир взвода и объявил: «Война, товарищи, кончилась, подписан акт о капитуляции». Трудно передать словами, какие чувства охватили нас от такого сообщения. Но раздалась команда: «По вагона-а-ам!», — и командир взвода поспешил на свое место. Оказывается, поезд вез нас с фронта на фронт… 
Я уже в Маньчжурии. Бьем японских самураев. Ждите, скоро вернусь. 
Сенгии». 
(Сенгии Оюн Чымчакович. Погиб в боях с японцами в августе 1945 года). 

* * * 

«…Пишу письмо в одном большом польском городе. Красную Армию встречают радостно. Ее приходу рады, так как над поляками немцы сильно издевались. Каждый день освобождаем тысячи советских людей, которые были угнаны в концлагеря. Польская армия воюет вместе с нами. 
Ваш Монгуш». 
(Докпут Монгуш Калзанович. Освобождал Варшаву, штурмовал Берлин. Умер в 1982 году). 

* * * 

«…Дорогая мама! Освободили от фашистских орд город Будапешт. Население города вышло на улицы. Нам дарили цветы. Запомнились радостные лица, улыбки, крепкие рукопожатия и объятия венгров. 
Никогда не забуду детей в этом освобожденном городе! 
Пешие и механизированные колонны двигались по улицам. Солдаты с автоматами на груди, со скатками через плечо, в выгоревших гимнастерках и пилотках, в пыли и струйках пота на лицах. С протянутыми руками шли за колоннами дети и просили хлеба. Слова «солдат» и «хлеб» звучали на разных языках, и мы молча развязывали свои вещевые мешки, доставали хлеб, сухари, сахар, консервы и отдавали детям. 
Чапсын». 
(Чапсын Соян Лопсанович. Погиб в Венгрии в 1945 году). 

* * * 

«…Привет из Германии. Здесь весна в полном разгаре, все зеленеет кругом, цветут цветы. Внешне как будто все хорошо и счастливо в мире. А на самом деле стоит сильная артиллерийская канонада, гремят тысячи орудий, рвутся снаряды, и бомбы. И вот среди этого хаоса находимся мы и бьемся за водружение Знамени Победы над Берлином. И каждый из нас, от рядового солдата до генерала, уверен, что мы эту задачу выполним в ближайший срок. Мы уже за Одером — какие исторические события мы переживаем и даже не замечаем их. 
Седен-оол». 
(Седен-оол Оюн Ожаанович. Погиб в Берлине за день до окончания Великой Отечественной войны). 

* * * 

«…9 мая 1945 года. Целую ночь не спал. Палили из всех видов оружия, и я тоже из автомата расстрелял все патроны. 
Вот она, победа, о которой так много мечтали все эти тяжелые годы. Она застала меня в Берлине. Светит яркое солнце, хотя и прохладно. Зелень распустилась. Словом, праздник как праздник. Я расписался на рейхстаге. Просто написал: «Оюн из Тувы». И дату поставил: «9 мая 1945 года». 
С утра был митинг. Воображаю, как ликуете в этот день вы там, в Туве. 
Ваш Оюн». 
(Кежеге Оюн Борбак-оолович. Освобождал от фашистов Варшаву, дошел до Берлина, штурмовал рейхстаг. После войны работал в Ээрбекской школе завхозом. Умер в 1967 году). 

СОЛДАТСКАЯ БАЛЛАДА 

Воспоминания Тюлюша Балмата Балчымаевича. 
«Очень хорошо помню первый бой. Жестокий бой за Деражно. Первым в атаку ведет третий взвод старший лейтенант Сат. Открыв ильный огонь из всех видов оружия, взвод стремительно продвигается вперед. За ним устремляется и наш взвод под командованием старшего лейтенанта Монгуша Доржу. 
Противник оказывает яростное сопротивление, открывает сильный минометный огонь. Командир третьего взвода Сат тяжело ранен, но продолжает наступать, вторая пуля обрывает жизнь храброму офицеру. 
В этом бою погиб и мой земляк Сенгин Тюлюш. 
И мне не повезло. Когда делал короткие перебежки, ранило. Упал. На мгновение все потонуло в обморочной мгле. Когда открыл глаза, увидел взводного командира Монгуша Доржу. Он позвал санинструктора Кыргыс Сынаа и приказал ей перевязать мне рану. А сам дальше побежал. 
Вскоре меня доставили в Ровенский военный госпиталь. 
Однажды в палату заходит врач-украинка, показывает мою окровавленную красноармейскую книжку, где букв не разобрать, и обращается ко мне. Видимо, она спрашивает мою фамилию, откуда я родом. А я только головой качаю: 
— Билбес мен. Не понимаю. 
Тогда она пальцем руки тычет себя в грудь и говорит: 
— Я Козолик! Я Козолик! А ты кто? 
— Билбес мен, — твержу я. — Билбес мен. 
Она не отступает, то и дело показывает рукой то на себя, то на меня; и повторяет: 
— Я Козолик! Я Козолик! А кто ты? 
Я подумал, что военный врач называет свое имя и дает понять, чтобы я называл ее Кусоликом. Я обрадованно говорю: 
— Ча, ча, билдим. Кусолик! Четтирдим, эмчи! Сен Кусолик деп адаарын билип алдын. (Ладно! Ладно! Я понял. Спасибо, доктор, буду называть вас Кусоликом. Спасибо, я вас понял). 
Мне стало плохо. Медицинская сестра быстро сделала укол, и я заснул. Через месяц поправился и выписался из госпиталя. Меня спрашивают: 
— Куда пойдешь? 
А куда я пойду? По-русски знаю только команды: «Вперед! Назад! Шагом марш!..» Даже хлеба попросить не умел. Казахам, узбекам и другим было легче. На фронте их было много, и переводчик всегда находился. А нас, тувинцев, горстка. Попробуй найди-ка мне переводчика. Да и притом наш эскадрон, как я узнал, давно ушел из Ровно и уже дрался с фашистами где-то дальше. Так, я один из тувинцев, словно песчинка в пустыне, оказался среди многих тысяч советских воинов. Вместо родного эскадрона, угодил в 203-й стрелковый полк. Привезли нас, новобранцев, из разных госпиталей в новую воинскую часть, выстроили в шеренгу и старшина ведет перекличку. Доходит очередь до меня, слышу: 
— Кусолик! 
Я молчу. 
Вновь раздается: 
— Кусолик! 
Я думаю, ну вот и старшина требует, чтобы и его называли Кусоликом. Я громко крикнул: 
— Ча, ча, билдим! Кусолик! Кусолик! Сени Кусолик деп адаарын билип алдын, (Ладно! Ладно! Я понял вас и буду называть Кусоликом). 
В составе 203-го полка с боями я освобождал города Западной Украины — Ужгород, Чоп и села восточной Чехословакии. А позже вступил в Венгрию, в города Батоня и Мако, расположенные на реке Муреш. Особенно сильные бои шли за город Секешфехервар. 
Два раза из рук в руки переходил город. Много там погибло и было ранено солдат с обеих сторон. Я тоже был ранен в ногу осколком мины. В полевом госпитале пробыл с недельку и выписался. 
Майор, тот, что забрал мою историю болезни у главного врача госпиталя, тычет в мою грудь пальцем и произносит: 
— Ты Кусолик! Ты Кусолик! 
Я таращу глаза и думаю: ну вот, и майор тоже приказывает называть его Кусоликом. Неужели у русских все только Иваны да Кусолики? 
— Ча, ча, билдим! Кусолик! Кусолик! — ответил я. 
Меня зачислили в 306-й стрелковый полк. С этим полком довелось освобождать город Будапешт. Ох и жестокая была схватка: каждый дом брали с боем. Многое забывалось, но парторга второго стрелкового батальона гвардии лейтенанта Федора Кончицкого хорошо помню. Он несколько раз водил нас в атаки. Герой был парторг. Помню и командира нашей 109-й гвардейской стрелковой дивизии Болдынова, по национальности бурята. 
Позже прочел в книге мемуаров Маршала Советского Союза Р.Я. Малиновского о боях за Будапешт. И там встретил знакомые фамилии: 
«В первые дни боев за Будапешт, — писал маршал, — противник переходил в контратаки. На 2-й батальон 306-го гвардейского стрелкового полка 109-й гвардейской дивизии обрушился вражеский пехотный батальон с танками. Удар пришелся по одной из рот, не успевшей закрепиться на достигнутом рубеже. Под давлением превосходящих сил врага рота стала отступать. Нависла угроза выхода противника на правый фланг полка. Тогда парторг 2-го стрелкового батальона гвардии лейтенант Ф.Ф. Кончицкий с группой бойцов устроили засаду в одном из домов на пути движения гитлеровцев. Внезапно фашисты были обстреляны из автоматов и пулеметов. Понеся большие потери, они остановились, а затем начали отступать. Лейтенант Кончицкий во главе своей группы бросился на врага. За отважным коммунистом устремились все бойцы. Положение было восстановлено». 
Да, бои были жестокие. Над Будапештом стоял несмолкаемый гул. Днем дым заволакивал небо, а ночью — багровое пламя. Сорок восемь суток не прекращалась стрельба. На его улицах и площадях, в скверах и парках, почти в каждом доме шли бои. 
Не легче нам было и в боях у озера Балатон, когда освобождали от фашистов город Дьер и другие населенные пункты Вся местность вокруг города Дьера была изрезана траншеями, ходами сообщений, противотанковыми рвами, все затоплено обводными каналами. Все подходы к городу заминированы, опутаны в несколько рядов колючей проволокой. И все это мы преодолели. Мы отбили у немцев венгерский город Дьер. 
Такие же бои были и за город Эгер, сильно укрепленный Немцы в выгодном положении, сидят в крепости, на крутом берегу реки Эгер. А мы на ровной местности ведем наступление 
Эгер несколько раз переходил из рук в руки. То мы немцев выбьем из города, то они нас потеснят. День и ночь шли бои. Как на чудовищном карнавале, ежеминутно вспыхивали десятки и сотни разноцветных ракет. По нескольку раз в день поднимались мы в атаку. 
Однажды ночью я был в дозоре. На рассвете вижу — прямо к нашим окопам приближается немецкая самоходка, а за ней группа автоматчиков. По нас бьют из минометов, рядом разрываются снаряды, взметая клочья земли, вырывая с корнями кусты. 
Русские ребята что-то кричат мне и машут руками. Но в грохоте невозможно расслышать, к тому же я все равно по-русски плохо понимал. Так и остался один в дозоре. Смотрю, а немцы уже рядом. 
Самокрутка у меня из рук выпала, дыхание перехватило, сердце провалилось куда-то — ни рукой, ни ногой не двинуть. А немцев тем временем прибавляется. Большие, серые, размытые предутренней дымкой и… страшные. 
Махнул я из своего окопа в другой. А в первый — мина. Останься я там на секунду — хоронить было бы нечего. 
Заметался меж деревьев, перебегаю с места на место, пытаюсь по звуку угадать, куда она, стерва, шарахнет, хотя и знаю по опыту — лучше залечь, не суетиться — ведь все равно не угадаешь. Лежу, не поднимая головы, вдруг справа от себя слышу стон. Подползаю ближе, вижу — раненый, большой и грузный, с седой щетиной на квадратном подбородке, из «отцов», — жадно хватает ртом воздух. На груди растекается рыжее пятно. Одного взгляда достаточно — плохо дело. Я знал, что если не перевяжешь сразу, не заткнешь дырку чем-нибудь, то раненые в грудь долго не протягивают. Быстро достаю из сумки противогаза перевязочный пакет, расстегиваю гимнастерку, поднимаю рубаху. Из черной дырки на груди толчками бьет кровь. Быстро сую марлевую салфетку в рану, но пока прилаживаю бинт, она пропитывается кровью. Раненый бессильно запрокинул голову, изо рта пузырится розовая пена. Вскоре он затихает. 
Много пришлось видеть на передовой помирающих от ран. И всегда поражали меня их глаза — посветлевшие какие-то, отрешенные, уже с того света будто бы смотрят. 
Глаза умирали раньше тела. Еще билось сердце, дышала грудь, а глаза… глаза уже помутневшие. Я подумал: вот и этому солдату я уже ничем не могу помочь. Глаза его уже умерли. Прикрыл его лицо солдатской пилоткой и пополз дальше, к кирпичному дому. 
А мины рвутся одна за другой, пачками. И немцы приближаются. Что же делать? Подползаю к дому, прикладом автомата выбиваю раму в окне и вваливаюсь в комнату. Смотрю, а там уже младший лейтенант-танкист с перебинтованной головой. Видно, его танк сгорел, а он чудом спасся. Здесь же сержант — казах и рядовой — туркмен. Выяснилось это потом. Но тогда не успел я как следует оглядеться, как открывается дверь и в комнату влетает мой земляк Оюн Сотпа. Я бросаюсь к нему навстречу, обнимаемся. Только и успел спросить у Оюна: 
— Ранен? 
— Ага, — ответил тот. 
— Своих видел? 
— Нет, — покачал головой Сотпа. 
Я хотел его о наших ребятах из тувинского эскадрона расспросить, но разговор прервал танкист. Тычет мне пистолетом в грудь и указывает, чтобы я занял оборону у двери, а Оюна отправил охранять окно. Туркмен же с казахом устроились рядом с младшим лейтенантом. И уже строчат из автоматов. 
Оюн Сотпа тоже стрелял из автомата, а когда кончились патроны, он бросил гранату. Немецкие автоматчики откатились назад и спрятались за высоким кирпичным забором. Это я хорошо видел в полуоткрытую дверь. Наступило затишье. Думаю, скоро наши придут, и мы будем на свободе. Но не тут-то было. Выглянул в полуоткрытую дверь: прямо в нашу сторону с вражеского «тигра» направляется ствол орудия. Не успел я об этом предупредить своих товарищей, как раздался оглушительный взрыв. 
Когда пришел в себя, увидел то, что заставило оцепенеть – люди, потеряв телесные формы, были буквально размазаны по стенам. Я в ужасе сжался в комок и закрыл глаза. 
Что-то все же надо было делать. Отстегнул окопную лопату, вырыл под полом неглубокую ямку, собрал по частям тела убитых, уложил их там и закопал. Только управился и присел рядом с могилой, вдруг ощутил сильный удар в спину. Это с подоконника на меня спрыгнул немец. Отскакиваю в сторону, размахиваюсь и с силой бью лопаткой фашиста в висок. Он валится на пол. Но сзади два немца сбивают меня прикладом с ног. Да так бьют, что я теряю сознание. 
Очнулся в сарае, наполовину лежащим в навозной жиже. Думаю, сейчас ночь, немцам не до меня. А утром они обязательно либо повесят, либо расстреляют. Надо что-то придумать. Пробую двери — накрепко закрыты. Обследую сарай. Стены его из толстых бревен — прочные, сделать подкоп нечем, да и навозная жижа не даст. Пробую потолок. Уперся плечом, и жерди зашатались, посыпалась земля и соломенная труха. Подставляю подол гимнастерки, собираю землю и осторожно, чтобы не услышал часовой, без шума ссыпаю ее в навозную жижу. Проделываю небольшое отверстие в потолке, выглядываю — вижу, часовой спит. Раздвигаю жерди, выбираюсь на крышу, тихонько, без шума, спускаюсь на землю. Часовой так спит, что даже всхрапывает. Беру палку поувесистей, размахиваюсь и что есть силы бью немца по голове. Надеваю немецкую шинель, каску, беру в руки немецкую винтовку и иду к разрушенному дому, где схоронил своего земляка Оюна Сотпу. 
Думал, отсижусь до утра, а там, глядишь, и наши нагрянут. Но тут посреди улицы показались три немца с овчаркой, видно, патруль. Один из них что-то кричит и машет рукой. Ну все, думаю, конец, теперь не уйти. Но быстро соображаю, поднимаю правую руку над головой и громко кричу: 
— Хайль Гитлер! 
— Хайль! — отвечают немцы и громко смеются. 
Видно подумали, что при виде патруля солдат спятил с ума. 
«Пронесло», — облегченно вздыхаю. Иду дальше. Приближаюсь к дому. И вдруг прямо над моей головой взлетает осветительная ракета. Строчит автоматная очередь. Я опять ранен, теперь уже в левое плечо. Быстро скатываюсь в воронку от снаряда. Когда стрельба утихает, ползу к реке. 
Кое-как доползаю до берега. Он сильно заболочен, виднеются большие кочки и густой камыш. Забираюсь в камыш. 
Плечо ломит, кровь течет, боль адская. Стаскиваю с левого плеча шинель, разрываю рукав гимнастерки и вижу при свете луны рваную рану — одна из пуль прошла касательно. Кое-как перевязываю ее оторванным подолом от рубашки. Крови почему-то мало, но голова кружится… 
В болотной жиже, среди кочек, лежал трое суток. На четвертое утро вижу, к реке подъезжают солдаты с обозом. Насчитал семьдесят повозок. Значит, немецкие обозники на окраине города колобродят. Гусей щиплют, квартиры обходят. Слышу галдеж их, и мне не по себе. Лежу в болоте, а метрах в пятидесяти от меня венгерка белье стирает. Здоровенный детина, с автоматом в руках, ведет коня на водопой, подходит к ней и спрашивает: 
— Нуштен руманеште? (Понимаете ли вы по-румынски?) 
— Немтудом, — отвечает женщина. (Не понимаю). 
Догадываюсь, что это не немцы, а румыны-мушкетеры решили позавтракать на берегу реки. Когда румыны уходят, я встаю во весь рост и кричу: 
— Мадам, орус солдат! Менээ дузулаш! (Помоги мне!) 
Она так и обомлела, от испуга даже белье выронила из рук. 
А я ей: 
— Орус солдат! Менээ дузулаш! Менээ дузулаш! 
Чтобы не перепугать ее окончательно, подаю ей винтовку прикладом вперед. Сам настолько обессилен, что шагу шагнуть не могу. Женщина успокаивается, берет меня под руки и ведет в дом. Я показываю на живот и по-тувински произношу: 
— Аштап тур мен. (Есть хочу). 
Она быстро сообразила, отрезала от буханки ломоть хлеба, намазала маргарином и подает мне. А я и рта разжать не могу. Немцы так изуродовали, что не только зубы, но и вся челюсть разламывается. Я хлеб не стал есть. Тогда женщина кувшин с молоком принесла и с ложечки влила мне в рот не больше стакана. Мне полегчало, и я прямо на полу заснул. Не помню, сколько времени спал — час, а может два, слышу, кто-то меня тормошит, за шинель тянет. 
Открываю глаза, передо мной стоит моя спасительница, что-то по-своему лопочет и рукой показывает на окно. 
— Билбес мен. Билбес мен, — отвечаю. — Не понимаю. Не понимаю. 
Она трясет меня за грудки и кричит: 
— Урр… Урр… Уррр… Танк! 
И тут я понял, что на улице танки: слышу их грохот. Венгерка открывает створку подпольного люка и спихивает меня в подвал. Вслед бросает немецкую винтовку и каску. Сижу под полом ни жив, ни мертв. Думаю: ну вот, Тюлюш, это, наверно, твой настоящий конец. 
Прошло с полчаса, слышу русскую речь. Неужели свои. Открывается люк, в просвете вижу старшину с автоматом наготове и капитана с пистолетом в правой руке. 
По ступенькам поднимаюсь наверх в немецкой каске, в немецкой шинели, с немецкой винтовкой в руке. У них, понятно, уверенность: немца изловили. Венгерка что-то им на своем языке объясняет. Но ни я, ни русские не понимают ее. Капитан и старшина в замешательстве. 
Я говорю: 
— Орус солдат! Орус солдат! 
Они не верят, подозрительно смотрят на меня. И тут я вспоминаю, что у меня в кармане гимнастерки красноармейская книжка. Быстро достаю ее и отдаю капитану. Хоть она сильно подмокла, но буквы можно разобрать. Капитан читает и улыбается. Меня садят в машину и везут в военный госпиталь. Капитан и старшина на прощанье жмут руку, что-то ласково говорят по-русски, уезжают. 
Так я оказался в госпитале — уже в который раз. И тут же потерял сознание. Очнулся, вижу, рядом на койке сидит русский с перебинтованной головой. Оказывается, мне сделали операцию, одели в чистое белье, уложили на больничную койку. 
Больше месяца провалялся в военном госпитале. Как выписался, попал в пополнение 45-го стрелкового полка. И опять всех новобранцев, прибывших из разных госпиталей, выстраивают в одну шеренгу, и старшина делает перекличку. Доходит очередь и до меня: 
— Кусолик! Кусолик здесь? 
Я молчу. Опять раздается: 
— Кусолик! 
Наконец, до меня доходит, что Кусолик это не врач, не майор, не старшина, а я сам… 
Та миловидная врач-украинка из Ровенского военного госпиталя записала в санкарту не мою фамилию Тюлюш, а свою — Кусолик. 
Слово «Козолик» тувинцу очень трудно произнести и оно нам слышится как «Кусолик». И когда я произнес не Козолик, а Кусолик, то врач подумала, что это и есть моя настоящая фамилия, и она записала ее в историю болезни. 
День Победы я встретил в Венгрии. Ну, думаю, скоро домой, в родную Туву. А оказывается, войска 2-го Украинского фронта собрались в далекий путь. Для нас война не кончилась. В первых числах мая мы покинули Венгрию и через Чехословакию, Польшу, через просторы России отправились на Дальний Восток. 
Настроение у всех было боевое. «Наконец-то, — говорили мои товарищи, — мы и самураев разобьем вдребезги. Уж если Гитлера одолели, то япошек — тем более». 
Наш полк входил в состав советско-монгольской конно-механизированной группы генерал-полковника И.А. Плиева. На хребты маленьких лошадей, подаренных монгольскими аратами, пытались надеть седла с надстройками из штырей, винтов, застежек, чтобы закрепить ствол или плиту миномета, лотки с боеприпасами. 
Вначале с седлами ничего не получалось. Степные вольнолюбцы тряслись, как в лихорадке, пугались необыкновенных металлических конструкций. Да ничего другого и нельзя было ожидать от лошади-степнячки, еще вчера беспечно пасшейся в табуне. Лошади не хотели есть овес, пить из ведра или корыта воду. Они привыкли к подножному корму, природным водным источникам и снегам. 
А ковка! Тот, кто знаком с этим немудрящим делом, знает, что даже обычную крестьянскую лошадь, на которой пашут, подковать нелегко. Нужна немалая сноровка и ловкость, чтобы завести ее в специальный кузнечный станок, очистить копыто, прибить подкову. 
Монгольские лошади, как известно, не подковываются. А в армии есть порядок, устав: тягловая сила должна быть на добрых металлических подковах, и вот связанного коня приходилось буквально вдесятером втаскивать в кузнечный станок. Даже в таком состоянии лошадь сопротивлялась, как могла, пыталась кусаться. Но постепенно и к этой процедуре привыкли монгольские лошадки. 
Уже позже, после войны, я узнал, что советско-монгольская конно-механизированная группа под командованием генерал-полковника И.А. Плиева входила в состав Забайкальского фронта. Планом операции предусматривалось нанести стремительный удар в направлении Мукдена. Группе предстояло, действуя на правом фланге, прикрыть главные силы фронта от возможных ударов с юго-востока, в предельно короткий срок пересечь пустыню Гоби, с боями перевалить через Хинган и таким образом отрезать Квантунскую армию от Северного Китая. 
Этот дерзкий замысел казался фантастичным. Японское командование даже в мыслях не допускало ничего подобного. Много лет там не ступала нога человека, и какой полководец осмелится на погибель себе повести через пески армию? 
Мы плечом к плечу с воинами Монгольской Народно-революционной армии совершили почти невозможное. Но лиха в этом марш-броске хватили сполна. 
Помню, как сейчас, солнце поднимается над головой все выше и выше — жаркое, палящее. Сначала движемся по солончаковой степи, потом начинают попадаться песчаные островки. Трава серая и колючая. Ни речек, ни озер, ни колодцев на пути. 
Жажда мучает все сильнее. Вот кто-то шатается от теплового удара, падает, за ним — другой, третий… 
Старшина бережно, как хрупкую вазу, приносит канистру. На дне ее булькает дневной запас воды на взвод. Делим, как величайшую драгоценность. Каждому достается по полстакана. 
Степь кажется раскаленной сковородкой. Солнце садится все ниже, но желанной прохлады вечер не приносит. Не приносят облегчение и сумерки. Машины и лошади поднимают тучи пыли. Пыль забивает горло, глаза, покрывает оружие. Только теперь понимаю, что такое пустыня. Желание напиться перебивает все остальное. Не хочется ни есть, ни спать. Одна неотвязная мысль в голове: «Пить, пить, пить…» А для нашего полка воды требуется больше, чем для любого другого: нужно поить лошадей. Наши четвероногие друзья в эти дни научились не хуже человека пить из фляги. И солдаты делят с ними те скудные капли, которые получают сами. 
А тут еще по пути следования встречаем сопротивление частей марионетки японцев — князя Дэвана. Разбиваем их, остатки бегут в Хинганские горы. Преследуя их, выходим к главному хребту. После изнурительного палящего гобийского солнца, жгучих пустынных ветров, безводья мы видим скалистые вершины, откуда стремительно падают потоки воды. Это начавшиеся проливные дожди превратили в потоки ручьи и мелкие горные речки. 
Продвижение вперед затрудняется. И все же конно-механизированная группа движется беспрерывно, с короткими остановками. 
16 августа берем город Долоннар и выходим на город Жэхэ, расположенный у Великой китайской стены. При подходе к Жэхэ наши передовые части вступают в бой с разрозненными частями противника и уничтожают их. 
В то время я уже хорошо знал русский язык и командовал отделением в звании гвардии сержанта. Не один раз водил бойцов в атаку. 
А какие там были укрепления! Почти незаметные. Поросшие травой сопки, потемневшие юрты. А за ними — хорошо замаскированные, оборудованные по последнему слову техники железобетонные доты, связанные между собой подземными ходами. Тысячи китайцев и жителей Внутренней Монголии строили Калганский укрепленный район. Всех их уничтожили и закопали в ими же вырытых рвах. Так пытались сохранить тайну оборонительных рубежей. 
17 августа мы начали уничтожать эту хорошо организованную оборону противника. Ожесточенные бои велись по 21 августа. С обеих сторон погибло много солдат, но мы все же овладели городом Калганом. С боями был взят и город Бухэду. 
В бой были брошены спецподразделенпя японских смертников — камикадзе. Они сидели в круглых лунках по обе стороны Хинганского шоссе, одетые в новенькие желтые мундиры, в чистом белье, обязательно с бутылкой сакэ и с миной на бамбуковом шесте. 
Смертники… Мы много раз слышали об этих фанатиках, одурманенных идеей «Великой Японии», взрывающихся вместе с торпедой и миной. Смертники казались нам чем-то нечеловеческим. Молодые парни, чуть старше нас. Матовые, восковые лица, ярко-белые зубы, жесткие ежики черных волос, очки. Выглядят они не очень воинственно. Но мина, большая магнитная мина в руках, рассеивает сомнения. Многие японские самураи не сдавались в плен, а вспарывали себе живот ножом. 
Но метод борьбы со смертниками нашелся: на ганки садились десантники и расстреливали в упор поднимающихся с минами камикадзе. Весь склон Хинганского хребта был усеян трупами вражеских солдат. 
…Предместья Харбина. В глубоком и розовом мареве Маньчжурская равнина. Поля гаоляна и чумизы, бахчи, огороды и в полукилометре одно от другого китайские селения. Фанзы без окон, множество грязных, босых, совсем голых ребятишек, крестьяне, одетые в соломенные мешки, — таким предстал перед нами Китай. Главные силы японцев были сосредоточены здесь. Теперь они сдавались, шла массовая капитуляция Квантунской армии. 
В каждом городе нас встречали, как освободителей. Десятки тысячи людей выходили на улицы с красными флагами. Китайцы целыми днями стояли по обе стороны пыльной дороги. Часто возникали митинги, на которых выступали наши солдаты и офицеры. Их речи не всегда переводили. Да и надобности в этом не было — все было понятно без слов. Бесконечные аплодисменты, а потом ораторов долго носили на руках. 
2 сентября 1945 года Япония признала себя побежденной и сложила оружие… 
Я побывал в Харбине, Порт-Артуре, а войну закончил в Пекине. И лишь в 1947 году вернулся в родную Туву… 
Встречаю однополчан, а у них у каждого вся грудь в орденах и медалях. А у меня только один гвардейский значок на гимнастерке, хотя вроде и воевал неплохо. Весь изранен, крови пролил немало. Неужели обошли меня в наградах?.. 
Прошло двадцать лет с тех пор, как закончилась война. Вызывает меня однажды райвоенком и говорит: 
— Ты Кусолик Балчат Балчымаевич и Тюлюш? 
— Так точно, — отчеканиваю по-военному. 
— Иди сюда и распишись в получении семи правительственных наград. 
— Что? — переспрашиваю. — Это какая-то ошибка. 
— Какая тут ошибка, — улыбается военком, — Двадцать лет тебя разыскивают по всей стране и вот нашли. 
В тот день я получил сразу две медали «За отвагу», медаль «За боевые заслуги», медали «За взятие Будапешта», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», «За победу над Японией» и юбилейную медаль «20 лет Победы над фашистской Германией», а позже — орден Отечественной войны II степени. Вот так. Говорят, что чудес на свете не бывает. Все-таки они есть. Есть!» 

ОТВАЖНЫЙ КОМСОРГ 

Воспоминания Байыскылана. 

«Хочу рассказать о смелом добровольце, об Алдын-ооле Оюне Телеповиче. 
Любили мы его за безумную храбрость, за то, что он охотно шел на любое задание, каким бы оно ни было трудным. Казалось, скажи ему: «Алдын-оол, приведи Гитлера!» — и он наверняка ответил бы: «Слушаюсь!» — и пошел бы добывать. Таким он был в бою. 
Родился Алдын-оол в 1923 году в местечке Баян-Коле, вблизи речки Суглуг-Хем. До войны работал заведующим красной юртой, потом секретарем Пий-Хемского хошкома ревсомола. На фронте был разведчиком, комсоргом, членом партбюро эскадрона тувинских добровольцев. 
Невысокого роста, он на первый взгляд ничем не отличался от других бойцов. Такая же прожженная в нескольких местах плащ-накидка, на груди автомат. Но стоило внимательно заглянуть в его карие глаза, чтобы понять: комсорг эскадрона — человек волевой и решительный. А еще в его характере нас привлекала глубокая вдумчивость и рассудительность. 
Бойцы уважали Алдын-оола не только за то, что он делил с ними фронтовые трудности, но и за его большую человечность. «Алдын-оол в переводе с тувинского означает «Золотой парень». Алдын-оол, действительно, был отличным парнем, для каждого находил доброе слово. С одним во время короткого отдыха о жизни поговорит, новости фронтовые сообщит, другого удачной шуткой подбодрит. И будто ничего особенного не сделает вожак ревсомола, а лица у молодых солдат светлеют, их руки крепче сжимают оружие. 
Полк наш был многонациональным. Нерушимый закон солдатского братства — «товарищ за товарища» — сплотил русских, тувинцев, казахов, украинцев, белорусов, татар, азербайджанцев, чувашей, грузин в одну военную семью. Воины всех национальностей были нашими братьями. И с каждым из них Алдын-оол быстро находил общий язык. 
Красноармеец Алексей Адыгбай много раз ходил с Алдын-оолом в разведку. Однажды группа, возглавляемая им, проникла через проволочный забор, подползла к самым окопам противника. Два часа терпеливо лежали под огнем, выжидая объект для нападения. Один фашист вылез наружу. Его схватили, без шума приволокли в масть. 
— Все мелюзга попадает, одни пескари, — сокрушался Оюн Алдын-оол. — Поймать бы самого тайменя. 
Перед выходом на задание он обычно днем ходил на передний край, подолгу всматривался в оборону, изучал, запоминал. Однажды направился с тремя разведчиками за «языком». Удачно преодолели передний край обороны противника. Впереди был длинный сарай, за ним дом, в котором, по всем приметам, могли быть фашисты. Около дома решили устроить засаду. Алдын-оол дал сигнал разведчикам оставаться на месте, в мелком кустарнике, и быть готовыми в случае необходимости поддержать его действия, а сам пошел вперед. Только завернул за угол сарая, увидел пятерых фашистов. Они, видимо, раньше заметили разведчика и ждали его. Загоготали. Один даже успел скомандовать: «Рус, руки вверх!» Сразу двинулись на него. В разные ситуации попадал отважный разведчик, но в такой оказался впервые. Оплошал, поторопился, а надо было осмотреться, выждать. А тут — только мгновение на принятие решения. Вскинул автомат, дал очередь. Двое свалились. И тотчас повторил очередь, но поверх голов. «Бросай оружие. Руки вверх», — властно скомандовал он. Трое подняли руки, на землю упали автоматы. 
Когда я его спросил, как ему удалось выйти победителем, он пояснил: 
— Я же разведчик. Они толпой на меня, а оружие забыли держать навскидку, думали голыми руками сграбастать. Первую очередь дал по ним, а вторую — чтобы подтвердить команду: сдавайтесь! Подняли лапы. Обезоружил. Трех фашистов взяли в плен. А среди них и крупная рыбина попалась: здоровенный гитлеровец с четырьмя фашистскими крестами на груди. 
Однажды капитан Кечил-оол приказал добыть «языка». На это задание было послано семь человек. Седен-оол, Айыжы, Соспукай, Данзын-оол Удум-Бора, Кошкар-оол, а за главного — Алдын-оол. Ползком пересекли открытую местность, перерезали колючую проволоку и оказались перед топким болотом. Три часа ползли по нему. В предутренней мгле подступили к вражеским окопам. 
Подкрались к спящим фрицам и захватили двух немцев — старого и молодого. Только заткнули им рты тряпками и связали, как разведчиков обнаружили, открыли по ним ураганный огонь. Тяжело ранен боец Данзын-оол. Седен-оол, Адыгбай и Соспукай тащат немцев, а комсорг на своих плечах несет раненого Данзын-оола. Вокруг свистят пули, рвутся мины. Но вот, уже на подходе к своим, ранен и Алдын-оол. На помощь спешит санинструктор Сынаа Кыргыс. Она вначале хочет вынести Алдын-оола, а затам Данзын-оола. Но комсорг приказывает: 
— Сынаа, спасай Данзын-оола. 
И так всегда: быть первым в бою, скромным в буднях. В уличных сражениях в городе Ровно Алдын-оол и его друг сержант Монгуш Чот уничтожили 13 вражеских солдат. Алдын-оол первым ворвался в здание железнодорожного вокзала, забросал немцев гранатами и, увидев, что путь свободен, позвал: 
— Ребята, сюда! 
На ходу перевязывая раненную руку, недовольно ворчал: 
— Вот еще царапина не ко времени. 
И снова бежал вперед. Сумел пробраться через кухню в зал ресторана, где засели гитлеровцы. Когда со стороны парадного туда ворвались тувинские добровольцы, Алдын-оол уже командовал фашистам: «Руки вверх!». 
После того, как Алдын-оол дважды побывал в госпитале, нашли его боевые награды. И в мирное время он был на боевом посту: служив в милиции, Оюн Телепович умер на посту министра внутренних дел республики. 
Когда его просили рассказать о себе на войне, он, отнекиваясь, говорил: «А что тут рассказывать? Воевал, как все». 
Лишь в редкие приезды на Ровенщину кивал в сторону очередного утопающего в яблоневом цвету украинского села: «Вот здесь мы были…»