За партизанами

К весне пришлые беляки перекинулись на ту сторону Каа-Хема, местные баи разбрелись по своим заимкам и стойбищам.
Переходя от больших дворов с тесовыми воротами и заборами к тщедушным полуземлянкам на окраине Сарыг-Сепа, я стал все яснее различать слова и ненависти и сочувствия:
«Бездомные твари — разважничались! Сорвалась кожа с колодки — туже прежнего распялим и прихватим гвоздями, уж не сорвется», — грозились баи.
«За партизанами отведали мы свободу, она очень понравилась нам, пути-дороги Советской России самые верные; хоть и уйдут сейчас партизаны,— когда нужно будет, опять вернутся, да и мы уже маленечко размяли свои кости», — поговаривали араты из бедняков.
Когда ушли партизаны, в Сарыг-Сепе объявился человек по имени Мыкылай. Он говорил о себе: «Коммунист буду». Из себя — высокий, дородный, лет тридцати. Ходил без бороды, всю сбривал начисто, только усы маленькие оставлял. Пояс был у него ременный, рубаха солдатская, брюки — на тебе, полюбуйся: кожаный чепрак и только.
Пошло по деревне и окрестным юртам — человек, мол, новый, интересный, много хороших мыслей в голове имеет, всем передать хочет и привалил народ сам, без вызова и наказа, посмотреть человека, поговорить о новой жизни.
Как раз и попал я на такую сходку. В толпу забрался — посматриваю, послушиваю. Кругом голоса шумят, а Мыкылай все голоса приглушил.
— Слышите, люди, дорогие товарищи, знайте все — пришло бедным аратам право на жизнь настоящую, а баям — слышите, люди? — конец вышел баям со всеми ихними самодурствами! Так, дорогие товарищи, сделала в Советской России партия большевиков.
Острые слова Мыкылая впивались в свежую память — в ней еще не выцвела народная кровь, не обсохли слезы у тех, кого давно уже ссушило горе по замученным отцам, братьям и сыновьям — и звенел его голос над Сарыг-Сепом, как литой колокол.
— Что правда, то правда! Правильно, Мыкылай! Вот это — человек! — отзывались гулко в толпе.
— Так-то оно… — протянул нараспев тонко и высоко сухопарый дядя с распушившейся перепутанной бородой в затейливых завитушках, как осеннее перекати-поле, часто моргая и чуть заметно посмеиваясь. Это был Попов — беднейший из бедняков Сарыг-Сепа. Вытянув к Мыкылаю обе руки, точно хотел от него принять что-то большое, он продолжал: — А Масловы? А Мелегины? А Чолдак-Степаны? Интересно будет спросить: а посев да покосы и вся-то земля как есть за ними осталась по-прежнему — как тут понять? Растолкуйте, пожалуйста.
Мыкылай как будто в самом деле хотел передать Попову через сгрудившихся людей что-то очень широкое, весь напружинился и развел руки:
— Ага! Забота ваша правильная — о самом главном. А я вроде и сказать забыл. Пахоту всю и покосы зараз переделим. Все получите, кто заслужил навеки своими трудовыми руками. Понятно, товарищ? 
— В таком разе у меня больше нет вопросов.
Вдруг я услышал поблизости ненавистный голос Чолдак-Степана, которого мысленно похоронил.
Он расставил ноги, как у себя на току, когда покрикивал на работников, убиравших зерно, и заговорил с напускной развязностью, но совсем другим голосом, по-медвежьи наклонив голову и по-медвежьи хрипя:
— А мы теперь никому не нужны? Так, что ли? А то, что я сына потерял на фронте? А что моего старшего убили, что самых лучших моих коней партизаны угнали? Черт! — не угнали, а сам я по своей воле проводил их на моих конях! А теперь что? Последнее, что у меня есть, забирать? Последней жизни лишать — маленькой моей землицы? А-а?
Вслед за мужем, тряся головой и взвизгивая, заголосила Наталья Прокопьевна:
— Вот, вот! Нам, старикам-то, как позволите? Жить как прикажете? Красными нашими рученьками гладили, питали землицу нашу, последнюю корми-и-ли-цу-у-у. Куда нам деться — пропащим сиро-о-та-ам?
— Где и когда твои руки гладили землю? Ну, скажи, скажи. А кто гладил и питал — у того руки в мозолях, — вот, видела?
Чья-то скрюченная жилистая рука вынырнула из-за голов. Приглядевшись, узнал: это добытчик извести Елизаров, второй по бедности человек в Сарыг-Сепе. В толпе зазвучали одобрительные голоса…
Понял я силу и правду людей с жилистыми руками, в изъеденных рубахах. Быстро дошло до студеного Каа-Хема живое дыхание России.
Тувинские бедняки-араты, жившие в одних местах с русскими, перенимали пример у своих братьев, там и тут собирались на сходы и уже от крыто обсуждали дела. Хотя на первых порах и не очень смело, но все настойчивее вскипала на сердце решимость: «Русские жители уже скинули своих баев, забрали землю и живут на ней свободно, а мы что?..»
Дойдя с партизанами до Сарыг-Сепа, на берегу бурливого Каа-Хема, я хотел сначала заскочить к сестре Албании, потом спуститься к Хем-Белдиру. Вот уже передо мной — Овалыг-Тей (холм с жертвенной насыпью). Здесь тоже собрался народ. Это окрестные бедняки-араты. Среди них я издалека узнал Мунзумчука, охотника Томбаштая, его сына Саглынмая и других старых знакомых.
Одни сидят, привалившись друг к другу и посасывая длинные чубуки. Другие слушают стоя. Поздоровался я с теми и другими сразу: «Мир всем!». Присел поодаль, проглатываю каждое слово.
— Теперь-то уже всем как есть понятно. Возьмешь да посмотришь на все — вроде полегчало, камень отворотили. Наши соседи покатили с высокого яра баев — Маслова, Мелегина, Чолдак-Степана. стали сами хозяева на земле. И нам бы не сидеть вроде на холмике, не дымить из трубочки в тучу, покуда не выглянет солнышко — говорит старый Том баш, посасывая трубку и процеживая слова между губами и чубуком. Он вынимает изо рта трубку и, обтерев кончик чубука, сует соседу — Мунзуму.
После размеренного, с воркующей низкой хрипотой, голоса отца вдруг зазвенел высокий, почти мальчишеский, голос Саглынмая:
— Чистая правда, что отец тут сказал. Работать, как теперь, и жить так мы научились у кого? У русских жителей. Значит и дальше они помогут… обязательно.
По морщинистому бронзовому лицу дяди Томбаша пробежала добрая отцовская ухмылка, и он опять заворковал, густо наморщив кожу над
бровями:
— А мы, небось, по охотничьей части опять же им поможем… обязательно… так? Вчера, небось, повстречались с партизанами. Ой, молодецкий старшина у партизан!
Никто не хотел расходиться. Речи коммуниста Мыкылая и разговоры старых соседей еще более укрепили мою решимость поскорее выполнить наказ партизанского командира. В мыслях моих кто-то неотступно зовущий стал еще настойчивей повторять: «Хем-Белдир, где ты?»
Я не попрощался даже с дядей Томбашем и со всеми знакомыми в его аале, — они еще продолжали собрание,— и двинулся прямым путем без дороги, туда, где раскинут худой чум старшей сестры.
Расправляю грудь и быстро иду. Мысли мои неотвязно бродят по Хем-Белдиру. Добрые мои старые земляки поджидают новых вестей из Хем-Белдира, а я пойду сам и узнаю.
Идти необычно легко. Кажется, будто и не идешь, а кто-то сильный, добрый усадил тебя в седло перед собой и мчит на всех рысях, как во время народных гуляний.
«Добрый мой старый Хем-Белдир! Что нового у тебя есть объявить людям? Чем ты порадуешь нас?»