Глава четвёртая

Утренняя заря откинула кошемный полог ночи. Кони уже стояли оседланные. Значит, пора в путь — а куда, где же знать маленькому Чакпажыку?
Уздечка звякнула рядом — из таежной чащи тихо вы­ехал Кушкаш-оол, за собой на поводу ведя рыжего красавца коня.
— С добычей тебя, Саадак! Ну, что же ты меня к костру не зовешь, свежатинкой не угощаешь? Сено, слыхал я, косишь тут — ну, не одно же сено. Я к тебе при­ехал косульего мяска попробовать!
— Чуть не погубили дожди всю нашу работу. Кое-как успели один стог поставить, — хмуро отозвался Саа­дак.
— Я тебя что — о работе спрашиваю? Думал я, ты хоть одного козла подвалил тут. Думал, шашлык меня дожидается. Работа — что ж, я тоже делом занят: еду вот в Овюр, видел там у одного хозяина доброго коня. За одного — двух этих отдам! Сам знаешь мою страсть: люблю коней торговать пуще всего на свете. — Кушкаш-оол скалил зубы, тыча пальцем в своих коней — запасного и под седлом.
— Чем же мне угостить тебя? Нет у моего костра туши убитого козла, сам видишь. Хочешь — поедем с нами в кедровник, будем орешничать. Набьешь шишки, насып­лешь орехов — полные рукава халата — вот и подарок детям в той юрте, где тебя хозяин ждет. Веселей пой­дет и торговля ваша. Поехали?
«Кедровник. Что за кедровник такой? Хитрит что-то старик, — думалось Кушкаш-оолу.— Кедровник — это лес, а в лесу, должно быть, есть полянка. Поедешь с ним туда — он и заставит косить сено».
— Извини, акым — старший брат, далеко я еду, не могу отвлекаться на посторонние дела. Знакомый мой в Овюре, должно быть, уже в юрте чай варит, меня дожидается. Я ведь не для себя торг затеял: Красной Армии помочь хочу, как все араты. Двух этих коней на самого лучшего скакуна променяю да Красной Армии его и по­дарю! Видишь, какое важное у меня дело! Торопиться надо, — Кушкаш-оол вернул Саадаку его трубку и вско­чил в седло.
— Зачем же меняться? Этих бы коней и подарил,— недоумевал Саадак,— не время теперь для торгов.
— Много ты понимаешь! — вспылил Кушкаш-оол.— Подожди вот здесь — увидишь, какого чудо-коня приве­ду я вместо этих ленивцев! Надоели они мне!
Саадак призадумался. Давно ли, помнится, Кушкаш-оол нахвалиться не мог как раз этими конями — мухортым да рыжим — и вдруг они ленивцами оказались, да еще и надоели! Ой, не хитрит ли? Звериную хитрость тонко распознавал старый охотник, умел и человечью раскрыть. Активистом, значит, захотел выставить себя Кушкаш-оол, всенародным делом прикрыть торговлишку свою! А не вздумал ли он старым воровским обычаем укрыть своих лучших коней в лесной глуши? И то сказать, никто ведь точно не знает, откуда он себе коней берет: покупает ли, ворует ли. Знают только, что кони — его страсть.
Скрылся Кушкаш-оол за лесом, затих стук копыт. И закружился вокруг костра мотылек: все краски гор­ных лугов над рекой Ак-Хем собрались в узорах его крылышек. Залюбовались Чакпажык с Чанчыком.
— Мужчины в тайгу ушли, женщины в юрте с добычей их дожидаются. Не пристало нам с пустыми руками домой возвращаться. Но охотиться не время. Жаль мне, хозяину гор, так покидать их, да нельзя же терять по­напрасну два, а то и три дня! Дело ждет: я ведь пред­седатель арбана и отвечаю теперь за подарки для Красной Армии. Все юрты не раз объехать придется, а вре­мени до праздника немного уже осталось. Так что же нам — ехать домой с пустыми переметными сумами? Не-ет, ребятки мои! Не уроним перед женщинами нашу мужскую честь. Домой поедем сейчас, но по пути будем орешничать. Ночью домой приедем, полные сумки шишек привезем! Едем на Кара-Чурек, на кедровую гору Чер­ное Сердце! — и Саадак отвязал длинный повод коня.
Ехали болотом. Земля под ногами тихо, будто нехотя шевелилась. Кочки как пьяные: и хотели бы стоять пря­мо, да все набок клонятся. Трава, разросшаяся после дождей, раскачивалась, как деревья на вершинах гор под ветром. Страшно: чуть оступится конь — пропасть и ему, и всаднику! Обоих поглотит сырая земля. Вон и кусты — целая роща! — тоже шевелятся — от ветра ли, от подзем­ного ли течения.
— Брод здесь один — вот он. Марал прошел — значит, и конь тут пройдет.— Саадак первым стал спускаться по старой маральей тропе, чуть видневшейся среди девствен­ных трав. Позади осталось болото. Все трое въехали в лес.
Темный он был, неприютный. Сперва показались огромные ели, лишайники то черной, то бурой бараньей шерстью свисали со стволов. Чуть поодаль росли высо­кие кедры; редкие шишки виднелись у них на вершинах.
— Здесь будем орешничать, папка? — закинул голову Чакпажык.
— Нет, сынок. Здесь солнца мало, видишь, кедры какие голые? Шишка высоко, попробуй доберись по стволу. Да и разве это шишка? — Саадак раскурил трубку, все так же шагая впереди молодых.
— А топор у тебя для чего, папка? Он же острый — сруби эти кедры. Шишку оберем — зачем далеко ездить?
— Нельзя, сынок, живое дерево ради горсточки орехов губить. Год пройдет, шишки вовсе не будет, коли так, — объяснил сыну Саадак и припомнил, как ему самому, молодому да нетерпеливому, этот же неписаный закон растолковывал когда-то отец.
Коней привязали порознь: в диких местах всегда так охотники делают. Лес — не стоянка, где можно у одной коновязи хоть сколько лошадей держать. Зверь нападет или еще какая беда случится — вместе бы всем конец, а тут хоть один конь, да уцелеет. Переметные сумы сня­ли, каждый перекинул свою через плечо. Саадак накло­нился, поднял шишку, расклеванную кедровкой. Раску­сил орешек — словно молока глотнул. Передал сыну.
Лесные птахи вокруг них летали — впервые человека увидали, дивились, кто такой, зачем пришел. Вожак всей стаи сел на ближний ствол, лесные перепевки заводя, но побежал, немного погодя и клювом стал простукивать кору. Он — лесу друг, не даст пропасть добру! В тайге тувинской поползни живут, глухой синицей их у нас зовут за их спокойный, непугливый нрав. Вот мальчуган, на цыпочки привстав, схватил лесного лекаря за хвост. Тому и пискнуть даже не пришлось, в ладошке детской смирно он сидел: теплее места не встречал нигде. Тут сыну трубкой погрозил отец: пусти пичужку, слышишь, сорванец! Ладонь разжалась, поползень взлетел, но тут же на плечо мальчонке сел, и замер мальчик: лишь бы не спугнуть! Но птицу ждал уже обычный путь, опять кору простукивает клюв, опять крылатый знахарь лечит лес, сзывает стаю свистом: пища есть! — и этот посвист птичий кедрам люб.
Вершина горы Черное Сердце недалеко: шли, шли, не заметили, как и взошли. Кедры здесь не такие, как на склоне: намного ниже, зато кряжистые, кора румяная, ветви — точь-в-точь маральи рога. И все эти ветви пригнулись под тяжестью спелых шишек! Завидели людей кедровки, раскричались пуще прежнего, с дерева на де­рево перелетать стали, но далеко не отваживались уле­тать: как же оторваться от такого обильного места! До­волен был старый таежник: вот и научил он своих парней по крику кедровок распознавать богатые орехом ме­ста. Ни слова не сказал, а научил.
Поднял Саадак трубку — и юноша, и мальчик догадались, что это — сигнал, и принялись за дело. На невы­сокий кедр с очень густыми ветвями взобрался Чанчык. Помнил он наказ старшего: шишку рвите, как хотите, но чтоб ни одной веточки не сломать! Бережно притягивал то одну, то другую ветку к себе, срывал шишки по од­ной и бросал вниз. Чакпажык под деревом уже наготове: зорко следит за градом шишек, какие под кустом на­стигнет, какие прямо на лету подхватит. Покатится ка­кая-нибудь под гору — он следом бежит.
— Смотрите, веток не ломайте! Эй, парень, тише, с дерева не свались! Чакпажык, далеко не бегай! — тихо, но строго покрикивал Саадак. Сам он тем временем топором обтесывал увесистую дубинку. Выбрал кедр совсем на ровном месте — все шишки как упадут, так вокруг ствола и останутся. Примерился, дубина просвиста­ла по воздуху — стреляными воронами слетели с ветвей шишки. Саадак наполнил ими две переметные сумы. Те­перь можно и покурить, и орешков пощелкать. Однако глаз со своих ребят он не спускал: тайга!
— Хватит лазать по деревьям. Скорей собирайте шиш­ки! — Саадак огляделся кругом. Внимательный взор его искал теперь белок и подмечал: вот здесь они кормятся. Одна свистнула, откликнулась другая. Можно будет зимой прийти сюда белковать.
— Ой, беда! А моя-то сумка пустая. Она там осталась, я в нее ни одной шишечки не положил. Вы свои набили, а мою,— Чакпажык чуть не плакал.
— Пойдемте-ка туда, где я курил да отдыхал, — ска­зал отец, и сын, сразу умолкнув, пошел за ним. На жел­том ковре из хвои плотно уселись две до краев набитые переметные сумы.
— Какой же вы мастер шишковать, дядя! — сдержан­но выразил восторг и удивление Чанчык.
— Ой, папка, какие у тебя руки хорошие! — обрадо­вался Чакпажык.
Грозно зашумел кедровый бор. Как живой, задвигал ветвями, закачал вершиной старый кедр, под которым сидели все трое. Кедровки умолкли, пропали куда-то.
— Опять черная туча с запада надвигается. Дождь будет. Пока не затянуло все небо, надо трогаться в путь. Быстрей, ребятки,— без ошибки определял погоду наш охотник: ветер, цвет туч.
— Ну, папка! Мы в прошлом году тоже здесь косили, две недели тогда дождь не переставал, я так домой просился! Ты не отпускал. Сейчас дождя еще нет — ты нас домой уже гонишь. Почему это? — спросил Чакпажык.
— Глупыш ты мой. Мир был в прошлом году, те­перь — война. Скажешь — не у нас, далеко? В России — это все равно что у нас. Надо помогать своим братьям. Кто об одном себе думает, тот может хоть нору в тай­ге выкопать да со зверьми жить, пока война не кончит­ся. Только разве такой человек живет? Сердце у него стучит, а совесть мертвая. Мы так не можем. Я в горах — хозяин, только нельзя мне теперь здесь надолго оста­ваться. Да и мама ждет нас с добычей.
— Ты совсем в юрте не бываешь. За все лето один раз домой приходил, и то на свадьбу. Летняя охота на маралов давно кончилась, ты даже в горы не съездил. Помнишь ведь, обещал взять меня с собой!
— Мал ты еще, вижу, сынок: я же на стройке работал.
— Домой приедем, ты опять уйдешь куда-нибудь?
— Думаешь, мне самому не хочется посидеть в юрте да позаниматься домашними делами? Работа ждет. Подарки собирать надо для Красной Армии. Домой вернусь — на другой же день по аалам поеду.
— Сегодняшний-то день, дядя, все равно у нас на дорогу,— вмешался Чанчык.— Может, остановимся у реч­ки да поохотимся на диких козлов?
— Как с мужчинами, равными мне, говорю я с вами сегодня, ребятки. Мужчинам такая судьба: не там жить, где их краса тайги привлекает, а там, где жизнь заставляет. Засветло надо нам до аала добраться. Подумай­те, сыновья: если на отца родного лютый зверь напа­дет — станете ли вы в скрадке на козла или марала си­деть? Уж наверное, броситесь на выручку! Советский Союз нам, аратам, как отец родной, а фашист — как зверь лютый. Не выстоят русские — этот зверь и до нас дотянется, до наших степей, до тайги, до всей красоты ее! Свободу нашу отнимет, молодую радость вашу! Долж­ны мы русским помочь. Помните, сыновья: все, что у нас есть хорошего, русские нам дали и помогли отстоять.
Да что ж вы приуныли, ребятки? Не с пустыми руками приедем — вон она, наша добыча!
И каждый приторочил к седлу полную кедровых ши­шек переметную суму.