Глава 1
– Что за жизнь настала, сват? Юрты наши войлочные заставили разобрать и сжечь, мол, такое жилище – пережиток прошлого. Объединили в колхозы, согнали туда и людей, и скот. Настроили деревянных домов в долинах, и по берегам таежных рек Ак и Алаш не осталось ни одной юрты. Мы ведь сроду в избах не жили: юрта в мороз тёплая, в жару прохладная. Заглянешь к детям в село, сядешь на полено, называемое стулом – как сорока на столбе. Даже на ширтеке[1] на деревянном полу — будто в гужевом седле сидишь. Чай вместо железной печки на красных глиняных камнях варят, полдня ждешь, когда сварится…
– Времена меняются, жизнь к лучшему идет, а ты всё недоволен, — мягко перебила мужа хозяйка, щипцами подкладывая сухой коровий навоз под котел с молоком. Еще не зажгли лучину, и взгляды мужчин-собеседников сосредоточились на бликах огня, играющих на посудном шкафчике и решетках юрты.
– Может, все и к лучшему, Биче, не спорю. Но мы идем слепо по чьим-то следам, а это всегда опасно. Смотри, надели мы русскую одежду, а она из травы и еще неизвестно из чего. В ней зимним утром на хиусе будто голый. Дети, наверное, из-за этого и стали болеть неизвестными хворями. А вот в штанах, в овчинной шубе даже под холодным звездным небом от человека только пар идет… Это-то ладно. А рассуди: на поливных землях всегда хлеб сеяли, ведь травы для скота везде полно. А теперь везде сеем кукурузу — что за растение, тальник не тальник, караганник не караганник, все засеяли, пастбищ не осталось…
– Да каких пастбищ, все перепахано, только полоска земли размером с собачий язык плугом не тронута, – улучил миг сват, сидящий слева от двери на гостевом месте. В темноте черты его лица были едва различимы, и говорил он тихо, словно боясь разбудить спящих детей, но с каждым словом голос его наливался мощью, крепчал:
— В Барыкской степи растёт одна кукуруза. Густо засеяли, как тальники на пойме Хемчика, высоко она вымахала, всадника среди неё не увидишь, сват. Стебли с запястье толщиной. Как можно кормить этим скот, привыкший есть горные травы? Как скоту на этом корме одолеть долгую, холодную зиму? Говорят, от кукурузы больше мяса, молока и шерсти. Болтовня. Погналась ворона за гусем, да лапки отморозила. Как бы и нам в дураках не остаться.
– Русские слабы в скотоводстве, сват. Хрущев это доказал. По его словам, самый плодовитый наш скот – козы – стали «уличными хулиганами», а многовековый друг, опора, лошадь – лучшим мясом для колбасы. Сват, ты рассуди, продают лошадь за сорок рублей, а налог на ее содержание – четыреста. Только на колбасу, на бойню и сдавать… Везде только и разговору, что Хрущев-дарга[2] хочет догнать и перегнать по производству мяса Америку. Лошадей наших табунами сгоняют в Абакан, на мясокомбинат. В районе не осталось людей со скотом, два десятка баранов – что за скот? Я до последнего держался, но вот и моя тысяча голов ушла на бойню. Поможет это большому дарга догнать Америку? — глухо спросил хозяин, блеснув белками глаз в темноте.
Закипело молоко. Хозяин легко вскочил с насиженного места, поднял алюминиевый котел с круглой железной печи, а из проема выглянули задыхающиеся языки огня и четко осветили черты женщины и мужчин, высказывающих наболевшие мысли многих. Обожжённое постоянной близостью огня, полное и открытое лицо хозяйки юрты ещё больше раскраснелось. Она была доброй и отзывчивой женщиной в том возрасте, когда старшие дети начинают супружескую жизнь.
Огонь осветил бронзовое от загара лицо хозяина, решительное лицо человека, который слов на ветер не бросает. Его безудержные думы походили на нагулявшихся за лето, одичавших лошадей.
Высветилось и желтоватое нездоровое лицо гостя, сидевшего по другую сторону печки, его глаза, бегающие как месячные жеребята.
Хозяева подкинули в печку тальника, и уютней устроились на своих местах. Обычно так делали перед сном. Но прерванный разговор снова разгорелся, как огонь в железной печке:
– Жить становится все трудней. Мы как старые лоскутки кожи, пришить некуда, вот и выбросили. Мы не из этого развитого времени, мы из старого поколения: не умеем дергать рычаги машин, не умеем разрисовать важные бумаги и помыкать людьми. Можем только ходить за скотом. Пока жив, надеешься.
– Да, сват, хорошо мы раньше жили. Я тогда уже повзрослел, пас лошадей. Юрты стояли рядышком, как холм за холмом. Помню, скот пасся вместе с косулями, с дикими козами. Когда дети-пастушата, заигравшись, смешивали отары, никто шума не поднимал — каждый находил свой скот. И воровства не было, – глубоко вздохнул мужчина за железной печкой. — А сейчас, ты прав, скотом заниматься опасно. Пугают то милицией, то прокурором. В нашем районе только у вас был личный скот, а теперь пустой и ваш двор. Почему вы расстались со стадом? Раз переехали в пригород, наверное, есть задумка какая-то, сват? — мягко спросил родственник, недавно выдавший старшую дочь за его сына.
Хозяин глубоко вздохнул, будто услышав оглушительное мычание и блеяние скота, выращенного им за всю жизнь, и сглотнул слезы.
– Этой весной мы поставили юрту среди густых зарослей караганника, чуть повыше села. Старшие сыновья поливали землю, я ходил за скотом. Как-то утром приехал на грузовике Сундуй, председатель сельсовета. Этот мужик всегда стращал людей своей партией. Стал снова ругать меня, мол, сколько можно напоминать о постановлении партии и правительства, а? Мол, нельзя содержать личный скот. Мол, притворяюсь я, что делом занят – за стадом прогуливаюсь, бездельничаю. Я не хотел ссориться, будто в шутку ответил ему: вот он, скот, считайте и забирайте. А Сундуй вдруг позвал из кузова четверых парней, и начали они окружать стадо. Ты же знаешь, наш скот всегда на свободе содержался, без загона. Животные испугались, вскочили, словно в один миг одичали, разбежались в разные стороны. Молодцы побежали вдогонку, сверкая пятками, но вернулись ни с чем. Сват, такая меня гордость охватила за бессловесных животных, что это, видно, отразилось на лице, и дарга будто взбесился: «Кличку твою Кожай[3] я в землю втопчу! За то, что идешь против партии, через суд арестую! Собирай свою ораву детей и перегоняй весь скот на скотобазу! В следующий раз приеду с милицией!».
Вечером мы с женой посоветовались. Как быть? Любое живое существо от природы одарено прекрасным свойством плодиться, и нам достаточно двух голов – овцы и барана, через некоторое время их станет в десятки и сотни раз больше, решили мы. Спозаранку весь свой скот мы перегнали на скотобазу, в три очереди, сват. Оставили только рыжего коня, двух коров да немного мелкого рогатого скота.
И вот сейчас, чтобы работать на государство, свою старую юрту поставил я здесь. На стройке Кара-Даша работы всем хватит, я договорился перевозить стройматериал на телеге.
– Расскажи свату, что потом было. Говорят, злой умысел возвращается, оршээ бурган[4]! — напомнила хозяйка.
– Без скота аал наш осиротел, и нам казалось, что со скотом ушла наша душа. Как-то утром, когда мы освятили огонь и только сняли с огня чай, лениво залаяла собака, и порог переступил Сундуй-дарга, словно дряхлый старик: хромую ногу еле переставил через порог, лицо осунулось, исхудал. В руках – эмалированный бидончик. Поздоровался он чуть слышно, даже не подняв глаз, сгорбившись, присел на корточки и проговорил:
– С работы меня сняли. Сколько принес я вам горя, простите меня! Жена моя не может пить чай без молока, дали бы вы мне немножко.
Тут моя жена заговорила, и я вначале подумал, что ослышался:
– Ужас какой, жена твоя на сносях, как это летом можно пить чай без молока! За молоком приходи к нам каждый день. Если б весь скот был в целости, то в нашем молоке восьмилетний малыш бы купался.
Только тогда Сундуй поднял глаза, силясь улыбнуться.
Так-то вот и разлучился я со скотом. Деньги, которые за него дали, душу мою не обрадовали, сват. Были бы козлята, ягнята, жеребята, ласкал бы, привязывал-отвязывал бы их, ухаживал за ними, живой скот – это ведь душа человека. Нам, родившимся на навозе, неважно, что творится на этом белом свете, нам только скот наш и нужен! Что ж теперь поделаешь, буду работать, как и вы, на государство. Во всенародную стройку хоть капельку помощи внесу, может быть, сердце мое отвлечется и успокоится.
Настала тишина, даже огонь в железной печи перестал шептать — казалось, он вместе с хозяевами погрузился в глубокие горькие думы. Но проблеск света, вырвавшись из железной печи, будто загадочно напомнил сидящим, что есть сила, которая может противостоять мраку. Хозяин произнес четко, будто град застучал:
– Мать говорила, что с колыбели я решал все сам и всегда поступал по-своему. Враждовать с этими порядками мне придется всю жизнь.
