Калдарак в упряжке

Рассказать вам, как стал мой любимец ездовой собакой? Вот как это было.
Вообще у нас в Тодже, да и во всей Туве, на собаках не ездят. Не Север. На оленях в Тодже ездят, дедушка Мыйыт тоже из оленеводов. На Одуген-Тайге, в самых оленных местах родился. Потом уже в Салдам перекочевал. Рос бы я на Одуген-Тайге — на оленях катался бы.
Смастерил мне дедушка к зиме лыжи, кожей конской голени обил. Как раз впору мне лыжи: с меня вышиной, широкие, устойчивые.
— Когда зима наступает, глубокий снег выпадает, ездового оленя тоджинец покидает. Подбитые шкурой лыжи — конь его верховой, олень его ездовой. Когда-нибудь — погоди же! — в тайгу за зверем на лыжах отправимся мы с тобой. Без лыж по глубокому снегу соболя не догнать, искристого, пышного меха со снежной тропы не поднять! — так приговаривал дедушка, протягивая мне лыжи: учиться ходить на них наказывал.
И я учился. Далеко мог бы на лыжах уйти, бабушка с дедушкой не запре­щали. Только боялся: вдруг ребята постарше налетят да отберут или сломают мои лыжи? Одному кататься было скучно. Вот и показал я однажды Калдараку палкой на дом, где жила Шиней.
— Приведи её!
И побежал мой пёс. Прилёг у дверей Хертека Долдая — так звали отца моей подружки — и давай царапаться. Спросите, почему я сам за ней не зашёл, не постучался в те двери? Так ведь и не отпустить могли. Зато Калдарак живо её ко мне вызвал: гляжу, бегут вдвоём.
На вершину Устуу-Даштыг-Баш мы уже втроём пришли. Хорошо оттуда кататься: склон длинный и не слишком крутой. Ну и потеха была! Сам я ещё лыжник не ахти какой. Шиней и вовсе на лыжи не вставала. На третий день только маленько освоились. Садились на лыжи прямо верхом и — вниз. До середины склона доедешь так — страшно, дух захватывает. Плюхнешься в снег — Калдарак подбежит, за рукав тянет: вставай, мол.
Чуть было в беду не попали однажды. Ребятишки ведь все такие: катаются ли, ещё ли как играют — ничего не замечают перед самым носом.
Птицей летела Шиней с кручи. Прямиком летела через такие глыбы — глянешь со стороны — и сердце заноет! Только снежные вихри крутятся по следу. На одной лыже летела Шиней: так мы стали делать, делили мои лыжи поровну, чтоб каждому досталось. Вот уже она у самого подножья, сейчас выедет на дорогу — и тут-то, откуда ни возьмись, — грузовик! До сих пор не пойму, как ухитрилась Шиней, чуть не из-под машины уже, свернуть в сторону! Остановил шофёр машину, вышел, у самого руки трясутся. Взглянул на нас и ничего не сказал. Пешком зашагал в село, звать родителей Шиней — знакомый был шофёр. Машину на месте оставил, чтобы им всё ясно было.
Первой тётушка Дозар, мама моей подружки, прибежала. Дядя Долдай — за ней.
— Господи боже ты мой! — голосит тётушка.
— Ещё раз увижу вас тут — уши оборву! — Дядя Долдай времени на пу­стые слова не тратит. Поплелась Шиней домой под строгим родительским конвоем. Прицепил я лыжи на спину Калдараку и тоже домой побрёл, к бабушке с дедушкой.
Больше мы на Устуу-Даштыг-Баше не катались.
Дни шли. Шиней не показывалась. Пропал бы я со скуки, если бы не Калдарак. Тут-то и пришла мне мысль запрягать пса. Сделал ему ремённый ошейник, другой ремень к ошейнику прикрепил наподобие повода, чтоб держаться. Потянул повод — Калдарак резво бежит, только посвистывают по снегу за ним мои лыжи. Вот он какой у меня, Калдарак! Он и друг мне самый верный, не устану с ним играть, он и конь мой самый резвый, чтобы в сани запрягать! Совсем перестал я ходить пешком: в магазин за хлебом — и то запрягу Калдарака и еду.
Как-то еду так вот, на лыжах, везёт меня мой ездовой пёс — и вижу: у реки человек стоит. Одинокий, глядеть грустно. Подъехал ближе — да это Шиней! Рядом с ней кружки льда надолблённые. За льдом, для чая растапливать, при­шла, видно. На снегу волосяная верёвка лежит — кружки подцеплять и воло­чить. Калдарак понюхал верёвку, ушами поводит. Я молчу, разговор начинать не осмеливаюсь. Потом как дёрну за повод — гляди на меня, подружка, на моего Калдарака! Вместе росли мы, вместе играли, света без друга не видели! Как же тебя у меня отобрали злые твои родители?
Пёс мой, будто понял, о чём я думаю, побежал кругами возле выдолбленных льдин. Лихо держусь на лыжах, искоса поглядываю на Шиней — видишь, каков я мужчина! На крутом повороте чуть не плюхнулся — всё равно виду не показал. Остановил ездовую собаку мою.
— Прибыл помочь! — рапортую почти по-военному.
Глянула на меня Шиней — ресницы зеленоватых её глаз все в инее. Четыре кружка льда погрузил я на свои лыжи.
— Будто увезёт? — засомневалась Шиней.
— Довезу льдинки — будешь со мной на этой упряжке кататься? — вместо ответа сам её спрашиваю.
— Посмотрим! — сама на меня и не глядит, всё на берег куда-то. Целую гору льда навозил я к её дому в тот день. Пятнадцать кружков насчитал. До самой весны хватит, пока снег таять не начнёт.
С того дня мы с Шиней, как только уроки, бывало, сделаем, на берег шли, туда, где гнездо в тальниках, где ещё мы рыбачили летом. У берега машины не ходят. Калдарак с нами. Становимся с подружкой вдвоём на одни лыжи, дёргаю вожжи — Калдарак бежит. Легко скользят по снегу широкие лыжи. Шкура ли конской голени, которой они подбиты, скорости им придаёт, или резвые лапы моего Калдарака — не скажу.
Одно знаю: держится Шиней за мои плечи, дышит мне в затылок, и кажется, дует сзади тёплый ветерок весны.