Работаю на лесосеке

Всё это случилось как раз в ту пору, когда окончил я восемь классов. Хотел учиться дальше, но как теперь оставить бабушку одну? Я ведь не в девятый класс собирался — в Кызыл думал ехать, на художника учиться. И дедушка Мыйыт этого хотел. Недаром на сундуке-аптара, на почётном месте, стояла у нас голова марала с двенадцатью отростками на рогах, вырезанная мной из елового корневища. Был бы жив дедушка, непременно поехал бы я в Кызыл. Но теперь надо было работать, бабушке помогать.
Работы я не боялся: дед меня всему обучил, что сам знал и умел. Только на какую идти работу?
Вытащил я однажды из сундука аркан, тот самый, который дедушка в последний свой день мастерил, и заплакал над ним горько.
— Несмышлёныш ты мой! — загоревала и бабушка. — Молод ты ещё, кто тебе даст работу в Салдаме? В Ырбан поезжай. Там, я слыхала, мальчишки и девчонки, ровня тебе, сучки на лесосеке собирают. Поезжай, не то изведёшься от горя.
Наготовил я бабушке целую гору сушняка — на дрова. Льда с реки навозил — как раз только стала река. Три дня думал: куда идти?
Новую заячью шапку сшила мне бабушка. Надел я шапку и вышел за полдень на дорогу, попутную машину остановил.
— Не дадут мне там работы — сразу вернусь! — бабушке сказал на прощанье.
Не хотел Калдарак отставать от хозяина: за машиной побежал, обогнал её, встал на дороге, залаял возмущённо: куда, мол? Постучал я в кабину, остановил машину шофёр. Приподнялся на задних лапах мой Калдарак, протянул мне передние.
— До свиданья, собака моя. Бабушке помогай — одна она остаётся. За коровушкой доглядай — где попало, пусть не пасётся. Воров да волков во двор не пускай, по мне не тоскуй — меня ожидай, хозяин скоро вернётся! — наговаривая так, гладил я своего пса по голове. Послушался меня Калдарак, побежал домой.
— Что у тебя за собака, человеческую речь понимает? — ухмыльнулся шофёр, копаясь в моторе.
— Собака охотника понимает всё! — с гордостью ответил я.
Ночь стояла, когда мы приехали в Ырбан. Шофёр оставил меня возле клуба и поехал дальше. Куда идти? Над рекой, в полуземлянке, горел свет. Не там ли общежитие рабочих? Пошёл туда, напевая себе под нос, чтобы не так бояться: кто знает, какая ждёт меня встреча?
— Кто такой? — человек в чёрной дохе спросил так грозно, и, кажется, ружьё было у него в руке. Дрогнул мой голос: не от мороза ли? Но человек открыл передо мной дверь полуземлянки, щёлкнул выключателем — и так светло стало! Вовсе и не ружьё у него в руках, палка простая. Из медного чайника налил он мне горячего чаю, колотого сахару в тарелке поставил и чёрствого хлеба. Пью чёрный, не забелённый молоком чай, чёрствый кусок грызу и не могу нади­виться: как вкусно! Спать захотел — старик-сторож помог мне устроиться прямо на столе, чёрной дохой своей укрыл.
— Эй, Дойтуккай, ты жив или нет! — закричал кто-то над моим ухом, и я сразу проснулся. Сторож, видать, только с улицы вернулся: бороду поглажи­вает, остренькую, седоватую, точь-в-точь как у деда моего была, на конце бородки сосульки блестят — ни дать ни взять вымытый чертополох.
Морозный туман наползает из щелей двери, клубится в избе. Мужчина в лисьей шапке, с жёлтой сумкой в руке следом за сторожем заходит. Протёр я глаза, глянул в окошко — гора брёвен за ним громоздится.
— Жив я! Девяносто девять раз погибал, девяносто девять раз воскресал! — отшучивается сторож. Да ведь он ещё и хромой! Не воевал ли?
— Чего это у тебя на столе доха шевелится? — удивился вошедший.
— Паренёк один спит. На работу устраиваться приехал.
— Это хорошо. Возьму его в бригаду сучки собирать. Эй, парень, вставай-ка! Будешь у меня в бригаде работать. Не сбежишь? — Он стал открывать сумку, доставать тетрадь.
— Не глядите, что я малолеток, не побоюсь работы взрослого! — молодцевато, как бабушка велела, заявил я.
Так я стал рабочим. Жил в общежитии, в одной комнате с тремя лесорубами. Не скажу, что плохо в общежитии — совсем бы хорошо, если бы сон не долил по утрам. В тот самый часок, когда так сладко спится, подъезжает на машине мой бригадир в лисьей шапке. Человек по двадцать пять набивается нас в кузов, и всё больше женщины. Длинные скамейки прибиты в кузове, да всем на них не рассесться. Едем стоя, песни поём. Бригадир наш сидит в кабине, покачивается, спит не спит — «кемарит», так рабочие говорят. Километров десять проедем — вот и лесосека.
Кузнечиком осенним поёт бензопила. Работать людям сильным в лесу пора пришла! Как ни крепка ты, лиственница, как ни статна ты, ель, повалишься со свистом — цепь врежется в комель. Валить бы мне деревья пилою самому, да бригадир не хочет, не знаю, почему. Я только собираю сучки. Течёт смола. В ко­страх потом сжигаем сучочки — все дотла. Мы угли снегом тушим, — как губка, снег сосут: расти деревьям лучше в очищенном лесу. По вечерам не гнётся спина — бревно бревном, но славно мне поётся с бензопилой вдвоём!