Глава вторая. Тюремные будни. Новая идея Буяна

С того дня Буян и Петров стали не столько сватами, сколько родными братьей. Теперь они были связаны одним уз­лом не только из-за Хойлаар-оола и Лизы, их скрепили и пережитые вместе страдания, и совершенный вместе духовный путь, и великая несправедливость «контрреволюционного» дела.  Они стали неразлучны как старший, опытный, много повидавший и испытавший русский брат и молодой, горячий, искалеченный и худой братишка-тувинец.
Между Буяном и Петровым есть сходство, не заметное для постороннего глаза. Пусть жизни их были разные – Буян партизанил, руководил  партячейкой, был изгнан, Петров участвовал в революции, повстречался на границе с востоком с тувинским партизаном Чамыяном по прозвищу Красный Демьян, объездил золотые прииски на Байкале и в Туве – теперь в тюрьме их героическая история никому не нужна, – но они были самыми простыми людьми, вышедшими из народа. Об этом свидетельствовали даже их имена: в Туве таких Буянов сотни, в России таких Петровых тысячи.
Сначала во время допросов они сидели в темной камере втроем с Адыг-Тулушем Дондупом. После оглашения решения суда их «повысили» на второй этаж. Судя по всему, в эту камеру заключенных, получивших «повышение» помещали для распределения по разным местам. Кого-то направляли в трудовой лагерь, располагавшийся у подножий Танды в местечке Кара-Булун  (туда посылали в основном людей, не имеющих контрреволюционной истории). Некоторые попадали в верховья Бий-Хема, где заготавливали лес и сплавляли его вниз по реке. Туда посылали в основном контрреволюционеров с короткими сроками заключения, руководство пустынную тайгу называло «тюрьмой без колючего забора», а Хутинский порог был настолько опасным, что там могли работать лишь осужденные, жизнь которых гроша ломаного не стоила. Кого-то отправляли за Саяны, если точнее, на Север. Немногочисленных перебрасывали в Караганду, Красноярский край, Казахстан. Для заключенных границы были более открытыми, чем для добропорядочных граждан.
Согласно этой практике, переставшей быть секретом, заключенные Буян и Петров были направлены в СССР. Дондуп тоже. Во-первых, дело контрреволюционное, во-вторых, получили по восемь лет лишения свободы, в то время – самому продолжительному сроку, в третьих, все они должны отбыть по двадцать пять лет ссылки. Это выс­окая мера наказания, выше – только расстрел.
К счастью, Буян и остальные недолго пробыли в темной вонючей камере, где невозможно было дышать, и где люди были подобны червям в гнойной ране. Их «повысили» еще на один, третий этаж, где трое заключенных оказались в одной камере. По сравнению со вторым этажом здесь можно было существовать. Хоть и общие, и холодные, каменные, но достаточно широкие нары, есть какое-то подобие одеял, и временами заключенных даже гоняли в баню. Здесь больше всего их мучило вынужденное безделье.
– Суд вынес правильное решение – отбывать срок в тюрьме, а не исправлять в труде, – усмехался Николай Иванович. И прибавлял обычную свою присказку:
– Контракт.
Солнце не заходит, рассвет не настает. Сколько можно разговаривать, слова кончились.
Временами Буян вскакивал с места и начинал сновать взад-вперед по темной клетушке, как загнанный в ловушку волк:
– Хоть работу дали бы, что ли. Если так сидеть, скоро сгнием, слово одно, кулака два.
Их судили ближе к осени. Потом Хойлаар-оол и Лиза добились свидания. Теперь уже ясно, что больше к ним никого не пустят. Зачем родственникам кормить врагов, контрреволюционеров, вредителей, грабителей, разбойников, убийц, лучше их отправить в мир Эрлик-хана.
Приближается зима. Из троих заключенных первым стали брать на работу Дондупа. Он был служащим, образован­ным человеком, обладал и еще одним достоинством: у него были золотые руки. Дондуп брался за любую работу: хоть кузнецом, хоть столяром.
Тюрьма представляла собой один большой аал. Если нужно, находилась любая работа. Если был человек, умеющий что-нибудь делать, то и дело находилось обязательно: хоть строительство, хоть ремонт, хоть шитье или починка одежды и обуви…
Дондуп целый день пропадал, возвращался очень усталый и тотчас валился на нары.
– Чем занимался?
– Столярничал.
– Столя-арничал он… Расскажи подробнее, слово одно…
– Вот это и есть одно слово: работал.
– А точнее?
– Чинил столы, стулья, стеклил окна. Подметал двор, убирал мусор.
Больше выпытать у него ничего было невозможно. Буян сердился:
– Может, ему приказали, чтоб не болтал лишнего? Всё засекречено, как было на свободе, так и здесь остается!
– Хоть бы мусор дали подметать, – нервно говорил Буян. – Что мусору будет от контры.
– Буян, ты забудь, пожалуйста, это слово, – очень справедливо советовал Петров, – одно это слово – и повторно под суд. Контракт.
Время было тревожным. Началась большая война. Слухи об этом давно проникли через стены тюрьмы: «Говорят, что в первую очередь освободят из мест лишения свободы и отправят на фронт советских граждан», «Говорят, что всех заключенных отправят на фронт: там будут заставлять рыть окопы, сторожить захваченных в плен немцев, жечь тела убитых врагов»…
Услышав очередное «говорят», Буян совсем взбеленился:
– Тебе хорошо, Николая Иванович, отправишься на фронт!
Петров не верил своим ушам:
– Ты что, Буян? Кто меня туда отправит, а если и отправят, то какой из меня боец?!
– Боец, Николай Иванович. Что, винтовку не поднимешь?
– Вот таких кат ты парней надо отправлять, – утешал Петров. – Так-то будет лучше, есть все-таки опыт войны.
Буян то надеялся, то терял надежду:
– Возьмут ли такого больного и худого?.. Лучше на фронт,  чем гнить здесь.
Все это, конечно, пустые разговоры, заключенных, к тому же контрреволюционеров на фронт никто отправить не мог: сразу, враги, к немцам переметнутся. Но Дондуп, отлучаясь каждый день, приносил все более тревожные вести:
– Немцы подошли к Москве…
Николай Иванович совсем повесил голову. Конечно, если тувинец тревожится за Москву, что будет с сердцем русского человека. Лицо Петрова пожелтело, морщины углубились, у глаз залегли глубокие тени.  Белели лишь лоб и седые усы. Буян перестал говорить с ним о войне.
В тюрьме нет радио, газеты не приходят.
Однажды вечером Дондуп, вернувшись в камеру, с опаской оглянувшись по сторонам, – словно здесь может быть посторонний, –  тихо сказал:
– Говорят, что идет эвакуация административных органов из Москвы.
Буян вскинулся:
– А Сталин?
– Сталин по-прежнему в Москве.
Больше Буяну ничего не нужно, это главное.
Раз Допдуп сообщил:
– Говорят, вы будете ухаживать за лошадьми.
– А на север?
– Это я не знаю, Если нужно будет, север сюда прибудет, наверное.
– А что, на территории тюрьмы тоже есть лошади? – спросил Петров.
– Есть, – последовал ответ.
Дондуп снова свалился на нары, как пьяный.
Разговор тек и повис в воздухе. Буян и Петров продолжали безвылазно сидеть в камере.
Прошло еще несколько дней, и однажды в неурочное время звякнули ключи в замке. Вошел милиционер, не тот красноглазый, другой, но взгляд его был еще холодней:
– Буян, Петров, на выход!
Они привыкли к тому, что их выводили из камеры лишь чтобы поесть похлебки в тюремной столовой, кое-как наполнить животы. Не гулять же ведут? На миг они преисполнились надежды: сколько можно сидеть на нарах, пусть начнется дорога, путь даже в холодный край, называемый Севером.
Под конвоем их привели в боль­шой кабинет на первом этаже тюрьмы, где сидел человек в военной форме.
– Будете ухаживать за лошадьми на территории тюрьмы, – коротко сообщил начальник. – Не вздумайте нарушить дисциплину, вы под постоянным наблюдением. При первом же нарушении к вам примут меры по военным законам.  
Не дав задать ни одного вопроса, их вывели по коридору в ледяной двор. Со времени ареста они были в легких хлопчатобумажных рубашках и брюках, а во дворе тюрьмы их охватила стужа. Зимний Кызыл покрылся инеем. Крыши домов терялись в сером тумане, из печных труб в небо вздымались столбы дыма. Студеный хиус дул с Улуг-Хема, до костей пронизывая двоих сгорбленных истощенных заключенных.
К счастью, их почти сразу втолкнули в сени маленькой избушки рядом с основным зданием. Потом они поняли, что это склад одежды. Милиционер кивнул на пол, где лежали старые ватные безрукавки и короткие овчинные пальто. Это была старая и заношенная одежда: человек не возьмет, собака не съест. Но что тут поделаешь?
Вскоре, неся в охапке теплые вещи, они вернулись в камеру. Здесь стали примерять выбранное и, несмотря на дыры и потертости, им казалось, что они получили обновки, с которых начнется и новая жизнь.
– Слово одно, кулака два, – громко произнес Буян свою любимую присказку – холодно на улице, Николай Иванович, и голова кружится от свежего воздуха, но хоть ноги размяли.
– Про меня и говорить нечего, – усмехнулся Петров, – думал, свалюсь. Контракт.
Назавтра Буян и Петров, надев залатанные ватные штаны и короткие овчинные полушубки, отправились в конюшню. С вышки, расположенной совсем рядом, за ними наблюдали охранники, но в остальном такая жизнь была как у нормальных людей. Хоть и на территории тюрьмы, окруженной высоким забором, но не в темной клетушке под замком. Самое главное – руки и  мысли заняты работой. 
Они с наслаждением вдыхали запах сена, отдающий степным ароматом полыни и лошадиного пота. От близости лошадей Буян опьянел, ноги его подкашивались: дано забытое ощущение человеческой свободы, воли захлестывало его.
Ухаживать за лошадьми – пустячное дело. Буян, как и другие тувинцы, родился в седле. И для Петрова работа в конюшне не в новинку. Их никто не учил, никто не поправлял. Многие заключенные работали в городе, на лошадях перевозили грузы. Обязанность конюхов – принять вечером лошадь, накормить-напоить, днем прибрать в конюшне. Они же содержали в порядке и при необходимости чинили упряжь. Они же очищали тюремный двор от снега и мусора, выполняли всякую другую мелкую хозяйственную работу, которой было много и хватало с утра до вечера.
Они стали увереннее в себе и смелее, но тревожные думы об опасности, нависшей над СССР и Тувой, не покидали их, хоть они и не делились ими друг с другом.
Буян думал, что в военное время каждый должен работать ради победы. Он догадывался, что жизнь на воле была теперь полностью подчинена военному положению. И в тюрьме заключенные узнавали об основных событиях на передовой, работали старательно. Многие просились на фронт.
Прошло совсем немного времени, и лица Буяна и Петрова утратили прежнюю водянистую бледность, они значительно окрепли, и не только от того, что стали лучше есть, – от работы на свежем воздухе. Это была тюремная практика – ослабевших от долгого пребывания в камере отправляли в конюшни или в столярные мастерские. Даже учитывали, кто к какой работе склонен. Руководству нужно было не мертвое мясо, а рабочие руки.
Однажды в конце зимы, когда снег уже подтаивал, Буяна, Петрова и еще нескольких заключенных, выдав им лопаты и кирки, на телегах, груженых большими ящиками, направили чистить нужники в городе.
– Мы теперь так помогаем фронту, – вопросительно высказался Буян.
– Что же, и то помощь, – спокойно ответил Николай Иванович. – Если мы эту работу не сделаем, никто не сделает.
В целом это терпимо – стучать киркой в яме туалета. Зимой запаха нет, чисто. Действительно, чисто. Разрубали желтый лед с человеческими надобностями, выкидывали из ямы, грузили в ящики и увозили, не торопясь, в степь, за черту города. Конечно, и тут не на воле – запрещено заговаривать со знакомыми и незнакомыми людьми, за процессом следит охранник.
Однако чем теплее становилось на улице, тем нестерпимее делалась эта работа.
Хоть к весне и отбросили немцев от Москвы, положение на фронтах ухудшалось, передовая была похожа на рваный мешок – в одном месте залатаешь, закроешь, закрепишь – немец в другом месте высунет свою лапу.
Верный сторонник мировой революции, бесстрашный боец за правое дело учителя Сталина и вождя Токи Буян все больше проникался мыслью о  том, что дело с места не сдвинется, если он будет продолжать отсиживаться в тюрьме и возить нечистоты. Что делать?
Буян готовился к решению этого вопроса тщательно. Поговорил с товарищами, раздобыл в городе огрызок карандаша и бумагу. В свободное время, в основном ночью, он написал следующее заявление:
«Уважаемому начальнику тюрьмы.
Разрешите обратиться к Вам с письмом. Верю, что Вы окажете помощь в доведении моей просьбы до окончательной инстанции, а именно, до революционной партии и правительства Тувы, до наших выдающихся мудрых вождей.
В связи с тем, что немецко-фашистская собачья падаль вероломно напала на отечество угнетенного человечест­ва, советского и тувинского  трудового народа великого СССР, сейчас идет великая война. Нет в мире человека, который сомневается в том, что советский народ под руководством мудрого и великого Сталина, вождя рабоче-крестьянского народа, человека ярче луны и светлее солнца, сможет победить немецкий фашизм.
Следуя блистательным указаниям горячего сердца, крови и плоти, любимого вождя тувинского народа товарища Тока, все люди ТНР, взрослые и дети, старики и молодежь, мужчины и женщины, как один сплоченно оказывают помощь Красной армии, героически сражающейся на фронтах. Мы, заключенные, не имеем права оставаться в стороне от этой работы.
Учитывая обстоятельства, от лица всех своих товарищей, прошу:
1. Создать в местах заключения, как и во всех хошунах и сумонах,  отряды ополчения и  обучить их военному делу.
2. В столярных мастерских начать производство винтовок.
3. Направить к нам одного командира народно-революционной армии для проведения политучебы и занятий по военному делу.
4. От лица своих товарищей выражаю уверенность в том, что, сократив объем нашего продовольственного обеспечения, возможно направить дополнительные продукты и заработанные нами средства в качестве помощи героической Краской армии.
5. После окончания учебы убедительно просим отправить нас без промедления на фронт.
6. Я и мои товарищи, понимая всю меру ответственности, клянемся, что после разгрома немецко-фашистских оккупантов, продолжим отбывать сроки наказания в местах лишения свободы и ссылке.
Представитель группы заключенных Буян».
Последний пункт в заявлении на имя начальника тюрьмы Буян вставил по совету Николая Ивановича.
Тюрьма загудела, словно встревоженный медведем улей, поднялись беготня и крик, слышались приказы, заключенных построили. Преступники пытаются воспользоваться военным положением, преступники намерены поднять вооруженное восстание! Пока сведения об этом не дошли до вышестоящих органов, бунт надо немедленно пресечь.
Буяна как зачинщика бросили в холодную одиночку.