Наши соседи

Одна стена нашей комнаты выходила на лестницу, и было слышно бесконечное хлопанье дверей. Иногда ночью поднимался женский визг и эхом разносился по всей лестнице.

Другая стена нашей комнаты была общей с комнатой Орловых. Она была теплая и сухая. Дверями у них не хлопали, и днем царила тишина, но по ночам собирался целый «шалман», и тогда полы, как говорила мама, «ходили ходуном» не только у Орловых, но и у нас.

Орловы — это тетя Нюра и трое ее сыновей. Старший — Виктор нигде не учился, не работал, но вид имел бравый, независимый. Он часто и надолго исчезал из дома, а когда приходил, то с друзьями и с девушками легкого поведения, и… начиналась попойка. Почти до утра бренчала гитара, топали ногами, пели, как говорила мама «похабные» песни. За стеной слышались выкрики: «Эх, гуляй! Наяривай!». Иногда в буйном веселье проходила неделя. Туалет и коридор были в нечистотах, пахло перегаром. В доме шептались жильцы: «Безотцовщина», «Шухарная семейка».

Когда тетя Нюра ругала Виктора за то, что он не по-людски живет — пьет, и что надо бы устроиться на постоянную работу и вступить в партию, Виктор неизменно отвечал:

— Быть коммунистом — это, прежде всего, быть сосунком и сосать марксистскую пустышку с идеями. А я как честный человек на это не способен и предпочитаю что-нибудь попрактичнее, хотя и горькое.

Затем, подняв рюмку, Виктор лукаво улыбался и запевал:

Это было в городе Одессе,

Есть там и театры и кино.

Там заборы служат вместо кресел,

Урки любят карты и вино!

Средний — Володя, где-то учился, носил тельняшку, курил трубку и собирался стать «морским волком» или офицером Морфлота. Меня он называл «плотва пучеглазая».

Младший — Вася, был старше меня на два года. Мы часто с ним играли.

В комнате Орловых вся мебель – это набор досок и чурбаков, и только один столик чугунный, маленький и круглый, привезен с кладбища, на нем стоит примус. Когда чурбаки, заменявшие стулья, высыхали, их раскалывали и топили печь, а вместо сожженных приносили новые. Васькины игрушки, с которыми мы играли, тоже были из палочек и щепочек. Колеса у машин были из деревянных катушек из-под ниток…

Всё в их помещении напоминало дровяной сарай. Пересаживаясь с одного чурбака на другой, тетя Нюра просит:

— Витя, сынок, купи мне хоть стул!

— Проси Вовку, какого он черта привез с кладбища только один столик, там ведь есть и скамейки, — отвечает Виктор, глядя в окно и думая, где бы опохмелиться.

Тетя Нюра не унимается:

— Вовка, слышь, что тебе старший брат говорит?

— Слышу, — отвечает Володя, отрываясь от книги, — я тебе постамент Петра Первого принесу, тогда можешь не только сидеть, но и лежать, как барыня!

— Ох-хо-хо, уморил! — смеется тетя Нюра, потирая больные ноги, — а куда же Петра Первого денешь?

— Петра Великого можно на примуса переплавить, он же царь, а сейчас власть советов, и нечего ему красоваться. Пусть постамент послужит советским женщинам вроде тебя!

Когда я болела, а матери надо было идти за лекарством, со мной по очереди оставались члены семьи Орловых.

Виктор рассказывал страшные сказки, которые почему-то всегда начинались с «мокрых» дел какого-то Фрея.

Володя, в свою очередь, пугал меня не менее страшными сказками. Самый страшный рассказ был о капитане Куке, которого съели людоеды!

Тетя Нюра тоже знала много историй, ее фантазия зависела от того, в чем она нуждалась в настоящий момент, если надо было стирать белье, то появлялось волшебное корыто! А когда она остро нуждалась в деньгах, то в сочиненной сказке появлялся волшебный кошелек или волшебная кастрюля! В кастрюле, конечно, появлялось то, что особенно хотелось покушать тете Нюре! Такова была «шухарная семейка» Орловых…

В соседней с Орловыми комнате в мизерной «квадратуре» жила другая семья — Горшковых: дядя Павел, тетя Дуся и трое их сыновей.

Старший, Боря — мой ровесник, а Славик и Олег еще малыши. Несмотря на то, что дядя Павел работал кондитером, у них была также неприкрытая бедность, но они всегда были сыты «за счет» кондитерской.

Мать семейства не отличалась особым благонравием и выпивала наравне с мужчинами. Во дворе говорили: «Нажралась дармовых пирожных и бесится, блудница!» Но многие, невзирая на ее порочный образ жизни, завидовали тетя Дусе. Она была независима и не боялась своего мужа. Коварные языки донесли дяде Павлу о неверности жены и были поражены, когда тот только махнул рукой и сказал: «У нее для всех хватит!». Этого не ожидали, хотели возмездия. Глаза блестели в предвкушении расправы, боя. Но ничего не случилось! Все шло как прежде: тетя Дуся продолжала выпивать, играть на гитаре и петь дуэтом: «Плыви, ты моя лодочка блатная, куда тебя течением несет! Эх! Да, воровская жизнь такая: да-да. А это дело перекурим как-нибудь…».

С тех пор дядю Павла звали «дурной горшок».

За комнатой Горшковых прозябала одинокая никому не известная старушка. Кто она — никто не знал, ни с кем она не разговаривала. Подражая взрослым, мы, дети, называли ее «ведьма», хотя никогда не видела ее в лицо! Днем она не выходила, а вечером родители меня не выпускали в коридор. Двойные рамы у «ведьмы» никогда не открывались, и между ними все было задернуто паутиной и пылью. Мы с Васей Орловым несколько раз пытались заглянуть к ней в комнату с улицы, но старая женщина, увидев нас, всегда задергивала окно грязной тряпкой. Рассердившись на такое отношение к нам, мы стучали ей в окно и кричали, что она ведьма, а иногда мазали ей стекла грязью. Наутро окна всегда были чисто вымыты с улицы. Но когда она их мыла, мы не видели. Увидела я старушку только тогда, когда она померла. Вскрыв дверь, все присутствующие были поражены. Это было не жилье, а склеп! По углам в несколько рядов висела застарелая паутина, кучи истлевшего белья лежали на полу и на единственном комоде. Целая гора разбитой посуды валялась на грязном подоконнике — всюду тлен и прах. Сквозь пыльные стекла слабой полоской пробивался луч света и освещал изъеденное крысами лицо покойницы. Воздух от наступившего разложения был невыносим, мама, схватив меня за руку, бросилась бежать. Старуху увезли, все обработали хлоркой, и еще много лет пустовала ее комната.