Крапива

К нам давно не приходила тетка Прасковья, что в сентябре приехала с Лодейного поля, и мама просит сходить, узнать, что с ней. Иду. На улице злится февраль, бросает снегом в лицо, кружится в дикой пляске, заметая тропинки. Вокруг ни души.

Вот Съездовская улица, здесь в одном из домов живет моя тетя. Открываю входную дверь, кричу в темноту:

— Есть кто живой?

На мой голос из тетиной комнаты выходит молодая женщина с вьющимися волосами и спрашивает:

— Что тебе? Подойди ближе, рассказывай!

Я говорю, ради чего пришла, и девушка зовет меня в комнату. В комнате тепло — топится печурка. Девушка продолжает:

— Раздевайся, и кстати покушаешь. У меня есть суп из лебеды и крапивы. А потом сходим в подвал, посмотрим твою тетю. Называй меня Катей, я ведь еще молодая и только выгляжу старше своих лет, потому что приходиться есть крапиву вместо масла!

— А где вы взяли крапиву? — спросила я

— На Смоленском кладбище, — буднично отвечает Катя, наливая в миску темной жидкости.

— На Смоленском?! — я поражена до глубины души!

А мы-то с Вовкой, бродя по кладбищу и читая дурацкие надписи о женах барона на дорогих памятниках, о крапиве и не думали… и вот результат! В голове мелькают строки «памяти усопших», а в глазах темнеет от голода, и радужные круги неуловимо плывут в разные стороны!

В подвале я сразу узнала тётю, лежащую ногами к входу.

— Вот она, — показала я Кате.

— А как же ты узнала, что это она? Лица-то не видно?

— По носкам

На лице девушки удивление:

— Как по носкам?

— Видите, пятки носков зашиты лоскутами от лоскутного одеяла. Это наши носки, мама ей дала, когда тетя приходила к нам.

— Ох-ох-ох… Уморила! — смеётся Катя.

Выйдя из подвала, забитого мертвыми, я прихватила с собой понравившиеся мне сани, с цельными гнутыми полозьями из круглого железа. Потом Катя решила нагрузить их дровами, чтобы не везти пустыми и сунула мне маленький мешочек – шапку с травой. На углу 8-ой линии мы с ней расстались, Кате надо было идти на работу, а я потащилась домой, везя нелегкий для меня в то время воз лакированных дров. Везя их, я вся покрылась испариной, сердце колотилось, силы с каждым шагом убывали. Заметенная тропинка затягивала сани в снег, мешая ходу, и я решила их оставить и сходить за Вовкой.

Когда мы вернулись с ним, то саней… саней-то на месте не оказалось! След от них тянулся вдоль 10-ой линии, и вдали, в сумрачности зимнего дня, виднелся малиновый платок. Мы быстро, как могли, подошли к женщине, взявшей мои дрова и, вырвав из рук верёвочку от салазок, с силой, какая у нас была, столкнули её в сугроб. Глаза Володи потемнели от злобы, а губы дергались.

— Дети, дети! Я не знала! Помогите встать! — лепетала женщина, утопая все глубже и глубже в снегу.

Не оглядываясь, мы ушли, оставив её одну умирать в этой снежной перине.

Конечно, этот факт бессмысленной жестокости был вызван массой причин, побудившей детские сердца окаменеть к чужому горю и поступить так безжалостно по отношению к этой несчастной, у которой, вероятно, также были дети.

Но тогда…покрытые лаком дрова жарко топились, в кастрюле варилась трава с могил — крапива, и пробуя бурый, слегка подсоленный навар, Вовка размышлял:

— Подумай только, все так просто! Стоило только нарвать несколько мешков травы… А мы золото в костях искали, дураки! Дураки!

Вовка, как и я, не мог прийти в себя от такой оплошности, которую мы допустили.

Да, мы не обладали даром предвидения и не могли знать, что будет голод. Мы не знали, что те же желуди, которыми кидали в кресты, определяя меткость рук и глаз, тоже съедобны. Увы! Мы не знали.

В марте, когда потемневший снег начал оседать, я вновь увидела малиновый платок. Подойдя ближе, я долго разглядывала запрокинутую голову мертвой женщины и полураскрытый рот, забитый вьюжным снегом.