Деревенские девушки

Наступал длинный зимний вечер. Одна за другой в избу собираются девушки, неся с собой прялки, впуская в открывающуюся дверь морозный воздух. Рассаживаются по лавкам и начинают неторопливую беседу, которая часто прерывается зевотой. Иногда разговоры смолкают, и царит молчание. Запас новостей невелик, и вдобавок девушки надоели друг другу днем во время работы, поэтому вечера проходят скучно, уныло. А самое печальное, что их гнетет — нет парней. Война! Вздыхают девушки-перестарки:

— Война войной, а годы идут.

Жужжит веретено, мигает, потрескивает фитиль в лампе.

— Девки, а давеча Дуньку-молоковозку видела, так она говорит, будто наши немца бить стали.

— Удивила! Наших-то бьют еще боле. Вон все деревни окрест опустели.

— Но не вечно же немцу по нашей стране шастать. Будет ему конец, нашлепают!

— Вот в Лальске бабы говорили, что какое-то новое оружие наши изобрели.

— Это я тоже слышала от дяди Тимохи, что намедни с войны приехал без ноги. Он грит, как вдарили новым-то оружием, так и свету белого не видно было! Страхи господни, да и только! А немчура обалдела и побежала кто куда. Да мы, грит, и сами понять не могли — попрятались, грит. Ну, опосля уж узнали, что это новое оружие. Называется «катюша»!

— Теперя, поди, с новым-то оружием, мот, быстрее войну закончат?

Среди девушек происходит некоторое оживление, прялки откладываются, все обсуждают новое оружие. Жужжит веретено, кто-то чешет спину, кто-то зевает, кто-то запевавает песню: «Ой, да я одену бело платье выйду к Северной Двине».

А на улице слышны пиликанье гармошки и песня подростков: «Последний раз сижу в ограде, мама милая моя, сынок, не пой военных песен, не расстраивай меня!».

Девушки постарше, прислушиваясь к частушкам, вздыхают.

Вечера проходили один похожий на другой, как две капли воды.

Девчата нашей деревни были чрезвычайно неразвиты. О войне они рассуждали сообразно своим представлениям о мире: нет мужчин — значит, дело плохо; изобрели новое оружие — значит, все образуется и война скоро закончится. А масштаба военного бедствия их сознание не представляло, не укладывалось в их обыденность.

Окончив начальные классы, девушки не изучили даже географии, а что знали — давно забыли. Работа в колхозе от зари до зари лишила их возможности ознакомиться и с той незначительной библиотекой художественной литературы, которая хранилась в школьном шкафу. Единственное, что осталось от «просвещения», это то, что девушки могли по портретам отличить Ленина от Сталина, и то, вероятно, потому, что портреты были выставлены и расклеены повсюду: начиная с колхозной конторы и до железнодорожной станции, куда они ездили сдавать зерно.

Сидя вечерами с прялкой, девушки рассказывали друг другу сны. Но сны, кажется, были надуманными и заменяли сказочный материал. Непричастные к умственному напряжению, полные равнодушия ко всему окружающему, девушки как бы костенели в своей неприхотливости и становились еще более отсталыми, чем связующее звено «вятских недотеп».

Глядя на прялки и слушая примитивные разговоры этих вятских девушек, я думала, что я, 11-летняя девочка, попала в далекое прошлое наших предков. И мне не верилось, что где-то шла война и стоном стонала поруганная, замученная земля. Я себя чувствовала намного старше, мудрее, и глубокое чувство недоумения рождалось во мне. Почему преждевременно состарившиеся и умудренные питерские мальчики и девочки, мои ровесники, умирали от холода и голода с лицами страдающих стариков? Почему в школе нас учили «истинам», таким далеким от реальной жизни?