Часть первая. Письма из бессмертия

(Из дневника Оюна Оолака и воспоминаний добровольцев) 

Год сорок первый 

22 июня. Утром спешу на работу. Раздается телефонный звонок. Снимаю трубку и слышу взволнованный голос Сата Бурзекея: 
— Оолак, Оолак, это ты?! 
— Ну, я. 
— По радио слышал утреннее сообщение? 
— Нет. А что случилось? 
— Тогда слушай меня внимательно. Сегодня, в четыре часа утра, немцы перешли границу Советского Союза. Это — война. 
— Не может быть! — невольно вырывается у меня. — Ты что-то путаешь. Ведь совсем недавно немцы с русскими заключили договор о ненападении. 
— А я говорю тебе, это война! Понял, война! Гитлер нарушил договор. Я иду на хурал. Тока будет выступать. Поспешай и ты. 
Состоялось заседание X Великого Хурала. Вместе со всеми голосовал за Декларацию. В ней сказано о главном: «Тувинский народ во главе своей революционной партии и правительства, не щадя жизни, готов всеми силами и средствами участвовать в борьбе советского народа против фашистского агрессора до окончательной победы над ним». 
Думаю лишь об одном: «Я должен помочь Советскому Союзу». Будто кто-то напал на меня самого, ранил меня. Не нахожу себе места, когда слышу о бомбардировках русских городов, уничтожении мирного населения. Да, конечно, я знаю, что Гитлер угрожает всем, но я знаю и другое — все будет решаться в схватке между Германией и СССР. 
Рвусь на фронт. Не думаю о том, вернусь назад или нет, просто не могу поступить иначе. 
23 июня. Митинги проходят повсюду: в сумонах, хошунах, на приисках, в тожземах и госхозах. Араты выражают искреннюю готовность с оружием в руках выступить на защиту социалистического Отечества. 
26 июня. Состоялся II пленум ЦК ТНРП. Намечены меры по перестройке народного хозяйства страны на военный лад и организации помощи Красной Армии. 
29 июня. Сегодня в газете «Шын» помещено обращение аратов Тес-Хемского хошуна, в нем говорится: «Дадим Красной Армии 50 тысяч лошадей!» А рядом с обращением помещено письмо Сана-Шири, передового арата из Монгун-Тайги. Он пишет: «Я знаю, что каждый конь, которого я отдам для фронта, повезет в бой смелого кавалериста, каждый пуд масла, шерсти, мяса принесет тепло и силу бойцам, которые гонят сейчас с советской земли свору фашистских поработителей… Я знаю: фашиста можно везде бить — и на фронте свинцовым огнем, и в Монгун-Тайге — работой и материальной поддержкой Красной Армии». 
И еще сообщение: «По примеру передовых советских колхозов трудящиеся Тувы приступили к сбору средств на строительство боевых самолетов для Советской Армии. Уже собрано более 2 миллионов акша». 
30 июня. Только что пришел из военкомата. Слушал утренние известия. Врагу удалось занять города Брест, Ровно, Каунас, Гродно… 
2 июля. Сегодня отнес заявление в военкомат. Прошу срочно отправить меня на фронт. 
В республиканский военкомат, говорят, уже поступило более тысячи заявлений от тувинцев-добровольцев с просьбой отправить на фронт. 
А письма и заявления все идут и идут. Подают заявления не только мужчины, но даже девушки и замужние женщины. 
Был такой случай. В Дзун-Хемчикском хошкоме разбирали заявление Ооржак Байлак. Оказалось, у нее грудной сынишка, а она просится на фронт. В хошком пригласили родителей Байлак. Секретарь хошкома спрашивает: 
— Ваша дочь просится на фронт, но у нее ведь маленький ребенок, как быть? 
Отец с матерью отвечают: 
— Пусть дочь идет бить фашистов, а мы воспитаем внука. 
В семье Оюнов из поселка Кочетово Тандинского хошуна заявления подали сразу четыре брата — Седип-оол, Ойдупаа, Айыжы и Хууленмей. 
Всей семьей хотят идти на фронт офицер Куулар Дончут, его жена Дарыя и ее два младших брата — Адыгбай и Агбан. 
А шестеро братьев Шумовых уже выехали на фронт. В Туве массовый патриотизм. Все рвутся на фронт. 
Араты в один голос заявляют: «Советский Союз — наш большой друг, его свобода — наша свобода, его борьба — наша борьба. Если потребуется, каждый из нас с оружием в руках будет сражаться против фашистов». 
3 июля. Сегодня по радио выступил Сталин: «Речь идет о жизни и смерти Советского государства». 
Страшно подумать об этом. Стараюсь глушить в себе страхи. 
Жена молчит. Все чует сердцем. Ведь у нас двое малых ребят. А на войне все может быть. 
Приходит Сат Бурзекей. Неистребима в нем ирония! Сумел своими шуточками немного успокоить Надю. Она сейчас возится с сыном Ваней и дочкой Таней. 
4 июля. Вновь заходил в военкомат. Напомнил о заявлении. 
— Знаем, знаем. Подойдет время, отправим. Ждите очереди. А пока работайте. 
Вместе со мной в военкомате были мои друзья офицеры Сат Бурзекей, Куулар Дончут, Монгуш Сат, Монгуш Доржу. 
30 июля. В газете «Тувинская правда» сообщается, что Тува передала Красной Армии пять тысяч лошадей. 
7 августа. Выматываюсь на работе. Это одна из причин, почему подолгу не веду дневника. А тут еще безотрадные вести с фронта. Не поднимается рука записывать. Все, чем живу, — пустяки в сравнении с тем, что сейчас делается там, на фронте. 
Беспрерывные бои на всем его протяжении, от моря и до моря. Не успеваю отмечать на карте то, что отдано врагу. Немцы прут и прут, уже заняли Кировоград, Первомайск, Смоленск… Через Старую Руссу рвутся к Октябрьской железной дороге, хотят отрезать Ленинград от Москвы. На юге тянутся к Черному морю, к Одессе… 
10 октября. Немцы продолжают бомбить Москву. Вести и в газетах и по радио тревожного тона. Оставлен город Калинин. Значит, немцы хотят обойти Москву?.. 
А ведь я четыре года жил в Москве, когда учился в КУТВе. Эти годы были для меня светлой песней: я впервые увидел мир. Неужели русские отдадут немцам Москву? Не верю! 
На фронт! Надо быть там, под Москвой. Если в военкомате откажут, пойду на прием к Токе, но своего добьюсь. Ведь я военный человек, офицер. Я должен быть на фронте, а не в тылу! 
7 ноября. Двадцать четвертая годовщина Октября. Фашисты под Москвой. А на Красной площади военный парад. Прямо не верится. Значит, русские столицы не сдадут! В газете «Правда» читаю: «Все для фронта, все для победы!» 
12 декабря. Какая весть! Сегодня чуть свет ко мне в кабинет ворвался Сат Бурзекей. И с ходу выпалил: 
— По радио объявили о наступлении советских войск под Москвой! 
Присутствующие радостно заулыбались, разом заговорили. А до этого — ох, какими все ходили: при встречах больше молчали. 
— Вот я в блокноте записал. — И Сат Бурзекей читает: «Измотав противника в предшествующих боях, перешли в наступление». И далее: «Враг поспешно отходит, бросая технику, вооружение и несет огромные потери». А мы все еще здесь, когда же нас отправят на фронт? — возмущается Бурзекей. — Ты же у Токи был, — обращается он ко мне, — Когда будут формировать добровольческие отряды? 
Что я могу ему ответить? Ведь мне самому сказали: «Сиди и жди. Придет время, вызовем». 
20 декабря. В газете «Тувинская правда» опубликовано сообщение: трудящиеся Тувы перечислили в Фонд обороны СССР три миллиона акша, передали для Красной Армии семь тысяч лошадей, 348 тысяч акша на строительство самолетов, 55705 индивидуальных подарков на сумму 183539 акша, приобрели облигаций советских займов на сумму 150065 рублей. В Туве развернулось массовое движение: «Все для фронта, все для победы над врагом». 
…Самым популярным словом в Туве стало слово «дуза-ламчы» — «помощь». Красной Армии помогают скотоводы, охотники, золотодобытчики, старики и дети, мужчины и женщины. 
25 декабря. Читаю в «Правде» предписание вермахта соединениям, участвующим в наступлении на Москву: «Город должен быть окружен так, чтобы ни один житель — будь то мужчина или ребенок — не мог его покинуть. Всякую попытку подавлять силой. Произвести необходимые приготовления, чтобы Москва и ее окрестности с помощью огромных сооружений были затоплены водой. Там, где стоит Москва, должно возникнуть море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа». 
Это предписание Гитлера было изъято у плененного немецкого офицера. 

Год сорок второй

15 апреля. В газете «Тувинская правда» сообщается, что на фронт отправлен первый эшелон подарков из 50 вагонов. Этот эшелон сопровождает делегация, в составе которой Генеральный секретарь ЦК ТНРП С. К. Тока, передовые животноводы О. Ынаажик и О. Саны-Шири, писатель О. Саган-оол, ударник швейкомбината О. Парынмаа и другие. 
22 апреля. Газета «Шын» опубликовала сообщение: «В штабе Западного фронта состоялась сердечная встреча делегации Тувы с командармом Г.К. Жуковым и другими военачальниками. Группе летчиков, пехотинцев и генералов, в том числе Г.К. Жукову, были вручены ордена ТНР». 

Год сорок третий 

19 января. Блокада Ленинграда прорвана! Войска Волховского и Ленинградского фронтов соединились. Больше года город Ленина был отрезан от страны. Немцы терзали его извне, голод терзал изнутри. Все выдержал великий город революции — огонь, голод, смерть. Выдержал, выстоял, победил. 
Идет жестокая война, она захлестнула страданием всех, всю страну. И все-таки русские побеждают! Фашистов бьют на юге, бьют на севере. 
Каждый повторяет слова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» 
1 февраля. Мы живем сообщениями Совинформбюро. Вся Тува сейчас живет сообщениями о событиях там, в Сталинграде. И сегодня в газете «Шын» радостная весть: «Пленен фельдмаршал Паулюс, командующий группой немецких войск, брошенных под Сталинград. Пленен и начальник штаба. Сталинград выстоял, победил!» 
«А когда же пойдем на фронт мы, тувинцы-добровольцы?» — этот вопрос у всех на устах. 
Каждую сводку Совинформбюро тщательно изучаю. Вывесил карту на видном месте и красным карандашом отмечаю, где идут бои. 
20 мая. Состоялись проводы на фронт группы тувинских добровольцев-танкистов. Укомплектован и наш эскадрон. Ждем отправки на фронт. Прямо с передовой приехал в Туву старший лейтенант И.Г. Кузнецов. Он ездит по сумонам и выступает с докладами, рассказывает аратам, как советские бойцы бьют немецких фашистов. 
Сегодня встретил Сата Бурзекея. Он сообщил, что наступление немцев на Курск отбито. 
1 сентября. На центральной площади в Кызыле состоялись проводы нашего эскадрона на фронт. Собралось более двух тысяч человек. 
Гремит музыка, слышны марши, речи, напутствия. 
Тревожно? Да. Почему-то я стал молчаливым. Слушаю — не отвечаю. Очевидно, потому, что вижу себя уже там. Когда шли бои под Москвой, я был охвачен нетерпением ехать немедленно. 
Сейчас нетерпение сменилось во мне сосредоточенностью. Я хочу побыть один, но рядом жена и дети. Она плачет, и мне жаль ее. Сестра такими печальными глазами смотрит на меня, что… Неприятна жалость родственников. Как будто не понимают, какая война идет! 
Стою среди добровольцев и думаю. О чем? О многом. Кто-то из нас последний раз стоит на родной земле. Война — это ведь не прогулка, она никого не щадит. У многих из нас остаются жены, дети, невесты, матери. В Туве нет обязательной мобилизации на фронт. Каждый мог бы отказаться и не пойти на войну. Так почему араты-мужчины и девушки-тувинки рвутся на фронт? Может, потому, что мой малый народ на протяжении столетий был под пятой чужеземцев, то монгольских царьков, то маньчжурских поработителей. И лишь два десятка лет назад, в 1921 году, с помощью великого русского брата тувинский народ обрел независимость. Вот почему мы, тувинцы, крепко стоим на стороне нашего великого соседа. Вот почему каждый из нас горит желанием помочь русским уничтожить коричневую чуму. 
На митинге от имени добровольцев выступили Байыскылан, Ойдупаа, Севил, от имени родных — арат из Чаа-Хольского хошуна Мончай-оол, приехавший провожать в Красную Армию двух братьев, арат Баазан, а также кызылская пионерка Тамара Булатова. Море цветов и подарков. Руки сплелись в дружеских пожатиях. 
25 сентября. Наш Тувинский эскадрон в товарных вагонах из Абакана прибыл в город Муром Горьковской области. Проходим, военное обучение в 362-м запасном стрелковом полку. 
27 сентября. Состоялось общее партийное собрание, избрали партбюро тувинского отряда. На собрании присутствовали 68 партийцев. С докладом выступил старший лейтенант Байыскылан. 
В члены партбюро избраны старший лейтенант Монгуш Байыскылан, старший лейтенант Монгуш Сат, старшина Салчак Тежээкей, сержант Севил Ооржак, старший сержант Белекей, рядовой Дыртык-оол. 
Приняли новых бойцов в партию: Оюна Согпаа, Салчака Байыра, Донгака Доржукая, Салчака Сундуй-оола, Кыргыс Сынаа, Кыргыса Норбу-оола, Монгуша Алдын-оола, Ооржак Байлак, Монгуш Амаа, Дарыю Куулар, Донгака Достай-оола, Дыртыкпана Оюна, Соспукая Сааю, Ховалыг Бичен, Полю Оюн. Многие добровольцы подали заявления о вступлении в Народно-революционную партию. Вот одно из них: 
«Комитету Народно-революционной партии первого добровольческого отряда Тувинской Народной Республики от Салчака Сундуй-оола 
ЗАЯВЛЕНИЕ. 
Прошу принять меня в ряды Народно-Революционной партии ТНР. Моя краткая биография такая: я, Салчак Сундуй-оол, гражданин четвертого арбана Буренского сумона Каа-Хемского хошуна. Отца моего зовут Бады, мать — Чаш Уруг. По роду занятий они землепашцы, происхождение — бедняцкое. Среди моих родственников нет ни ламы, ни шамана, ни тужумета. Родился в 1919 году. В настоящее время — член Тувинского революционного союза молодежи. В ряды Народно-революционной армии был призван в 1941 году. За время службы не имел взысканий, наоборот, меня не раз награждали за ревностное отношение к воинским обязанностям. 
Вступая в члены партии, обещаю неуклонно выполнять любое поручение и соблюдать Программу и Устав Народно-революционной партии. 
Я клянусь, вступая в члены партии, до последней капли крови беспощадно уничтожать немецко-фашистских захватчиков. 
Салчак Сундуй-оол. 
26 сентября 1943 года». 
25 октября. Немногочисленный состав офицеров запасного полка поставил задачу обучить нас в первую очередь тому, что нужно в бою — метко стрелять, бросать гранаты, окапываться, маскироваться, подбивать и поджигать вражеские танки. 
День за днем — учебная атака, вольтижировка, рытье щелей и траншей, строительство землянок, маскировочные работы. 
В первые дни военная наука пугала бойцов, особенно девушек, а потом все пошло, как полагается. 
Много для боевого обучения моих земляков сделал майор Чугунов. Он — человек военный. На Халхин-Голе лейтенант Чугунов командовал взводом и бил японских самураев. На финской уже капитан и командир роты, а в Отечественную — комбат в звании майора. Под Москвой был тяжело ранен, долго лечился в госпитале, и вот сейчас обучает нас, новичков. За смелость, мужество майор Чугунов награжден двумя орденами Боевого Красного Знамени и тремя орденами Красной Звезды. Он хорошо разбирается в вопросах техники, отличный организатор, требовательный командир. 
Он высок, с крупными чертами лица и мягкими внимательными глазами. Всегда энергичен, бодр, по-военному подтянут. Мы знаем, что Чугунов — инвалид войны, все его тело изрешечено осколками и пулями, но духом он не падает. Мы подражаем ему во всем. 
Когда проходят боевые учения, то всегда присутствует майор Чугунов. И частенько нас напутствует: 
— Чем больше пота прольешь на учениях, тем меньше крови прольешь на войне. 
30 октября. Весь день на морозе — с утра тактика, после обеда занятия в холодном, как склеп, бетонном тире. Оглушающие выстрелы в узкой «бетонке» так набили барабанные перепонки, что в голове гудит. 
Идет смотр полевых занятий взводов. Тема — скрытное выдвижение, согласованность действий, быстрота. 
Для скрытного движения надо переползать по-пластунски. Но пока молодые ребята об этом и понятия не имеют, вихляют на четвереньках, «хвост» выше головы. Относительно минного поля и его расположения возникает целая дискуссия, в которую ввязывается майор Чугунов. Разговор ведет без иронии и начальственного тона. Солдаты старшего возраста молчаливы и деловиты. Молодые смешливы и к занятиям относятся, как к безобидной игре. Больше всего их интересует, когда разрешат стрелять боевыми патронами. Разговоры утихают, и Чугунов говорит: 
— Вот вам смешно, как некоторые не по-пластунски, а на четвереньках ползают. Но на фронте не до смеха. 
Майор рассказывает, как во время финской кампании, в 1939 году, он несколько часов лежал на снегу под снайперским огнем. Выручила выучка. И добавляет: если недоученными на фронт попадем, то многих не досчитаемся. 
На ученье ходим на рассвете. Над лагерем плотный, подсвеченный розовым, туман. Деревья в инее. Солдаты поют песню о кавалеристах, но вяло. Выделяется голос запевалы комсорга Оюна Алдын-оола. Вот кому бог дал голос: поет, как воду льет! Без малейших признаков усталости, не по долгу, а как бы исключительно в собственное удовольствие. 
А с виду — обычный, среднего роста, щупловатый, после войны собирается учиться в сельскохозяйственном техникуме. Будет ли у него это «после войны»? 
По вечерам над Муромом звучат тувинские напевы: это мы ставим концерты художественной самодеятельности. Особым успехом пользуется Донгак Бегзи-Хуурак, чемпион Тувы по хурешу. Он искусно исполняет победный танец орла. Когда же мы все исполним его над поверженным врагом? Все ли?.. 
12 ноября. Нас привезли в город Коврово Ивановской области. Вновь проходим военную подготовку, но теперь уже во втором запасном кавалерийском полку. 
Сегодня выходили на тактические занятия в поле. Разворачивались боевым порядком. Окапывались. Перебегали и переползали. 
Уже выпал ранний снег. 
Командир Кечил-оол сказал, что будем каждый день вот так ползать по снегу на животе, пока все поле не истопчем. Пусть. Это — надо. 
Подхожу к взводу Уразбекова, что расположился рядом с нами. Намокшие, посиневшие узбекские и туркменские ребята — новички. Вместе со своим командиром взвода ежатся под елями, переминаются с ноги па ногу. 
Лейтенант опускается на снег, пытается свернуть цигарку, но руки дрожат и табак высыпается. Он с бешенством отбрасывает отрывок бумаги и долго, страшно ругается. 
— Почему не разводите костры? — спрашиваю его. 
— Попробуй тут, ни бумаги, ни бензина нету. 
— Так дров-то кругом полно! 
— Они сырые, не горят. 
— Ладно, — говорю, — сейчас я разведу костер с одной спички, без бумаги и бензина. Хотите биться об заклад? 
Охотников нет, побаиваются. И не зря. Меня жизнь в Саянской тайге многому научила, в том числе и тому, как разводить костер. Ломаю на сосне сухой сук, ободрав кору, начинаю орудовать ножом, наскабливаю султан стружек. Наклоняюсь, чтобы защитить огонь от ветра, чиркаю спичкой — стружки вспыхивают, а от них и тоненькие сухие веточки. Через несколько минут пылает огромный костер, все повеселели, сушатся, завидуют моему умению. 
Присел и я у костра. Рассказал, как однажды в тоджинской тайге, когда мы с отцом ходили на охоту, в десяти километрах от охотничьей избушки нас застала пурга; сперва таким же образом развели костер, раскочегарили его на полную катушку, протаяли в глубоком снегу яму, затем костер уменьшили, сдвинув головешки к середине, а у краев ямы настлали еловых веток, да и легли спать. Поверху свистит пурга, а в яме тепло. 
Но сейчас мне ни греться, ни посушиться не дают; вызывает к себе Кечил-оол. 
14 ноября. Снова выходили в поле на тактические занятия. А потом топили баню. Многие уже вымылись. Ходит слушок: завтра выдадут новое обмундирование. 
15 ноября. Мороз свирепеет. Солнце стоит низко — большое, расплывчатое. 
О фронте говорят спокойно. Каждый готов туда хоть завтра. 
16 ноября. Думаем ли мы о фронте? О чем же еще нам думать? Мы говорим о нем в столовой и в казарме. Все больше шутливо, обыгрывая поведение каждого из нас в воображаемом бою. Трудно облекать в мысли то, что не можешь себе толком представить. Фронт — это что-то огромное, без четких очертаний, где нет ни тебя, ни меня, ни его. Есть только необходимость одолеть врага… 
А по улице, мимо наших окон, идут и идут. С самой ночи. Нескончаемая колонна красноармейцев движется через город. Идут усталые, замерзшие, на спинах болтаются закопченные котелки. 
19 ноября. Памятным для меня, как и для всех моих товарищей по отряду, стал этот день. В расположение нашего кавалерийского полка прибывает генерал-полковник Ока Иванович Городовиков. 
«Смотр. Готовьтесь к смотру», — эти слова у всех на устах. Капитан Кечил-оол придирчиво всех осматривает. Собьется кто-либо с шага, сейчас же раздается сердитый окрик: 
— Да когда же вы научитесь ходить строем? 
Смотр будет проводить сам генерал. Ждем его, как грозу. 
Прибыл. В белом полушубке. Идет вдоль шеренг, то убыстряя, то замедляя шаг. И все присматривается. Когда проходил мимо нашего взвода, я разглядел его лучше: крупные, монгольского типа, черты лица, большие черные усы, глаза острые… 
Первой экзаменаторы вызвали Ооржак Байлак. Почему Байлак — мы все были удивлены. Видимо, ростиком мала, худенькая. Выдержит ли? Наверное, не верили в ее силы. 
И вот землячка быстро вскочила в седло. Молнией пронеслась на боевом коне по полигону и на полном скаку ловко срубила шашкой все макеты, удивив Оку Городовикова. 
— Где это вы научились так лихо ездить? — спросил он у Байлак. 
— Тувинцы, как и калмыки, с детства дружат с конем, — четко ответила Ооржак Байлак. — Шашку, правда, взяла в руки недавно. 
Выдержали экзамен и остальные бойцы. Генерал-полковник дал высокую оценку нашей боевой выучке и разрешил отряду выступить на фронт. 
20 ноября. Последняя ночь в казарме. Спит отряд. Что нас ожидает? Праздный вопрос. Прав Сат Бурзекей: «Ожидают бои, куда бы нас ни привезли. Спокойной ночи!» 
Но спокойной ночи не получилось. Приходил комиссар Байыскылан: кого-то будили, кто-то куда-то уходил. Все это слышалось сквозь легкий сон. 
Перед рассветом с громким стуком заявился командир отряда Кечил-оол и подал команду: 
— Па-адъем!.. Быстро умывайтесь и выходите строиться в полном снаряжении. Ничего не оставлять, в казарму больше не вернемся! 
Вышли из казармы — предрассветная мутная синь. Снег под ногами сырой, истерт, тяжелый. 
На улице мороз. Но день поднимается солнечный, ясный. Жители городка спешат на работу, дети идут в школу. Здесь тишь и благодать. Страшно даже представить, что где-то визжат снаряды, ухают бомбы, и каждую секунду кто-то уходит из жизни. 
На станцию, к тупикам, куда должны подаваться товарные вагоны, мы прибыли часам к десяти утра, а уехали во второй половине дня. Паровозный дымок, перестук колес, свежий ветер в полуоткрытые двери. 
Фронт велик, от Ледовитого океана до Черного моря, — где-то уготовано место для нас?.. 

В штабе полка нам не сказали ничего. Мы надеялись узнать что-нибудь о станции назначения от железнодорожников, но они либо сами ничего не знали, либо довольно умело демонстрировали незнание. 
Стучат колеса, покачивается и скрипит вагон, в голову лезут разные мысли. Невесело. Я давно не получал писем от жены. Что с ней, как там дети? 
А поезд изо дня в день тянется по бесконечным равнинам и перелескам России. Движется медленно, подолгу стоит на станциях и разъездах. Мимо проплывают вагоны, есть среди них и с развороченными крышами. 
Темно, жарко: нещадно калим железную печку. Звякают сцепы. Хвост состава вихляет и нас сильно болтает в последнем вагоне состава. 
Мы со старшиной Чульдумом забились в угол на верхних нарах. Просыпаемся ночью от грохота раздвигаемых дверей. Холод валит в вагон. В раздвинутых дверях видна черная спина, окутанная клубящимся морозом. Эго кто-то из бойцов встал по нужде. Двери сдвигаются, нас укачивает. Вновь просыпаюсь от грохота — в щели, над спиной старшины Чульдума, уже сереет утро. 
Наш состав останавливается: дальше участок дороги взорван. Мы быстро выгружаемся из вагонов. Строимся повзводно и идем по направлению на запад. 
8 декабря. Прибыли в деревню Снегиревка, что в Смоленской области. 31-й гвардейский Кубано-Черноморский кавалерийский полк 8-й гвардейской дивизии имени Морозова 6-го кавкорпуса. В него и влились 206 тувинских добровольцев. Всем нам присвоено гвардейское звание. Командир полка — гвардии полковник Е.А. Попов. Его заместитель по политической части — гвардии майор И. В. Блинков. Первым эскадроном командует татарин старший лейтенант Хафиз Ахмеджанов, вторым — украинец старший лейтенант Ф. Ф. Николенко, третьим — казах старший лейтенант М.С. Каташов, четвертым — наш капитан Кечил-оол, полковой разведкой — русский старший лейтенант И.Т. Кузнецов. 
С этими офицерами нам придется вместе водить бойцов в атаки. Двоих из них знаю хорошо. С Хафизом Ахмеджановым все мы, офицеры из Тувы, учились вместе в Тамбовском кавалерийском училище. А Иван Тимофеевич Кузнецов летом 1943 года приезжал в Туву прямо с фронта и помогал обучать боевым действиям молодых солдат. 
Приняли нас гвардейцы радушно. Майор Блинков познакомил с пройденным боевым путем 8-й гвардейской дивизии. Он высокого роста, большой, крепок, чуть угловат, но речь его живая. С гордостью рассказывал нам о славном боевом пути дивизии, который начался в 1919 году в рядах 1-й конной армии. Мощные удары красных конников испытали на себе Деникин и белополяки, Врангель и Махно. Во главе эскадронов были прославленные буденновцы — начдив Ф.М. Морозов, комиссары К.И. Озолин и П.В. Бахтуров, легендарный Олеко Дундич. 
В двадцатые годы морозовцы вели борьбу с кулацкими бандами и басмачами, в 1939 году участвовали в освобождении Западной Белоруссии. «Черной тучей» называли фашисты воинов 11-й кавалерийской дивизии имени Ф.М. Морозова, которая прошла фронтовыми дорогами Брянского, Воронежского, Центрального фронтов и в январе 1943 года стала 8-й гвардейской. 
Затаив дыхание, слушали мы рассказ о подвиге Героя Советского Союза гвардии старшего сержанта Тимофея Курочкина, который при взятии города Валуйки закрыл своим телом амбразуру вражеского дзота, о девятнадцатилетней комсомолке командире сабельного взвода гвардии лейтенанте Евдокии Сытник, погибшей под Харьковом, о тяжелых боях под Спас-Доменском и Старыми Луками. 
В свою очередь заместитель командира нашего эскадрона старший лейтенант Байыскылан рассказал гвардейцам о нашей Туве, о том, как наш народ трудится для победы над фашизмом, о проводах добровольцев, походном марше через Саяны, боевой учебе в.городах Муроме и Коврове. 
В заключение Байыскылан сказал: 
— Вместе с нашими братьями мы будем бить кровавого Гитлера еще крепче, чем били наши предки кровавого Сенгин-чангы! 
Состоялась наша встреча и с командиром полка гвардии полковником Ефимом Абрамовичем Поповым. Он тоже плотный, крепкий, лицо мужественное, темные волнистые волосы аккуратно зачесаны назад. С каждым офицером-тувинцем беседовал отдельно. Посмотрел на меня голубыми, с зеленым оттенком, пристальными глазами и спросил: 
— В кадрах служили? 
— Да. Окончил Тамбовское военное кавалерийское училище. 
— Воевали? 
— Нет. 
— Страшно идти на войну? 
— Страшно. 
— Правильно. Страшно. А кто говорит, что ничего не боится, либо ненормален, либо лжет. Пижонов не люблю — не верю им… Ну что же, действуйте… 
Я ожидал чего угодно — проверки знаний, советов, наставлений, но не такого короткого разговора. И был несколько обескуражен — я под его началом буду воевать, а он доволен тем, что мне страшно под бомбами. Никакой логики. Но старший лейтенант Ахмеджанов по пути в лагерь просветил меня: 
— Не ломай голову, Оолак. Командир полка — человек оригинальный, у каждого сперва душу старается пощупать. А командирскую проверку он тебе еще устроит — нагрянет во взвод внезапно, когда не ожидаешь. На штабных учениях вопросов накидает, что шаров в биллиардную лузу. На случай запомни — лишних слов, жвачки всякой не любит. 
Спрашиваю его: 
— Хафиз, а после окончания Тамбовского училища куда тебя забросила судьба, где встретил войну? 
Высокий, широкоплечий, чернобровый Ахмеджанов чуть замедлил шаг. Тяжело вздохнул: 
— Все было. Хвалиться нечем — отступали из-под Львова ночами, через всю Украину. Я ведь после училища в мае сорок первого на западную границу угодил. Служил командиром взвода. С первого дня войны вместе с пограничниками приняли удар на себя. Бились врукопашную. Три раза с боями прорывались из окружения. Командир батальона был умница, храбрец. Бывало, немцы по нескольку раз атаковали нас, на двадцать метров подходили. Красные от злости лица… Все же мы отбились. 
Но видел я и другое. Целые подразделения, с подсумками, полными патронов, поднимали руки. Противно и страшно… Заорет какой-нибудь слабак: «Окружили!» — и пошло все к черту. В первые дни немецкие разведчики и диверсанты сплошь и рядом в нашем обмундировании. Словом, вспоминать о том — одно расстройство… Воевал под Сталинградом. Как жив остался, не знаю. Там был сплошной ад, стрельба изо всех видов орудий не прекращалась ни на минуту — ни днем, ни ночью. Все горело вокруг, даже металл плавился. Холода страшенные. А затем были Курская дуга, бои под Смоленском… 
— Вот и весь рассказ. 
О боевых делах Ахмеджанова ходили легенды. Он был единственным офицером полка, награжденным полководческим орденом Александра Невского. 
Хотелось поближе познакомиться с Хафизом Ахмеджановым, понять «секреты» его боевых удач. А поучиться у него было чему. В его эскадрон пришло пополнение из новичков. Занятия шли особенно напряженно. Он учил солдат глубже зарываться в землю, правильно и быстро оборудовать окопы и позиции. Он им говорил: 
— Главное — научиться врастать в землю. — И сразу же приводил пример: — Сейчас зима. В морозной земле снаряд не делает воронки, и осколки широким веером скашивают все вокруг. Чем глубже окоп, тем меньше потерь при артобстреле. 
По опыту Ахмеджанов знал, что необстрелянные солдаты боятся близких разрывов снарядов. При помощи саперов и артиллеристов он организовал учебный «обстрел». Применял такой метод: зарывал в землю фугасный снаряд, на расстоянии 70 — 100 метров от него натягивал полотнище — на виду у солдат производит взрыв снаряда. После этого подводил солдат к полотнищу, показывал, что оно невредимо и что на таком расстоянии можно смело идти за своим огненным валом… 
Порывистый, смелый, находчивый, он был из тех офицеров, которые командовали легко, с подъемом и даже весело. 
По любому вопросу Ахмеджанов имел свое мнение и высказывал его четко, коротко. Запомнились слова Хафиза: 
— Броситься в огонь или толкнуть туда подчиненных — не смелость, а безрассудство и глупость. На огонь летят мотыльки, да и то в темноте. Воин должен не сгорать, а побеждать. 
12 декабря. Наш полк в порядке помощи от Тульского райкома ВКП(б) получил 90 саней. Сани загрузили хлебом и фуражом. 
15 декабря. Из деревни Снегиревки Смоленской области полк, по приказу командира дивизии генерал-майора Павлова, в полном составе тронулся на запад. Наша кавалерия должна скрытно выйти в тыл противника у города Ровно. 
Сат Бурзекей и Куулар Дончут, ехавшие в дозоре, заметили какие-то подозрительные силуэты. Дали знать капитану Кечил-оолу, и эскадрон остановился. Послали в обход мой взвод конников навстречу «врагу». Перед нами на дорогах, в кюветах и прямо в поле предстали исковерканные фашистские повозки. Трупы лошадей, мешки, ящики, порванный брезент валялись повсюду. Маячили остовы обгоревших грузовых автомашин и полевых кухонь. Все это было припудрено свежевыпавшим снегом. 
— Хорошо поработали танкисты, — удовлетворенно сказал капитан Кечил-оол, указывая на многочисленные отпечатки гусениц. 
Следы советских танков пересекали наш путь и уходили на север, в сторону видневшегося леса. Остановились в деревушке Красный Холм. Вернее не в деревне, а там, где она была. От деревни ничего не осталось. Ее сожгли каратели. Только черные печные трубы угадывались на блеклом фоне неба. Люди жили в подвалах и землянках… Ребятишек партизаны привезли на подводах. Пожилой бородатый мужчина, бывший колхозный конюх, сказал: 
— Забрал, сколько было в партизанском отряде. Пятнадцать душ. 
Я с болью в душе смотрел на них, исхудавших, оборванных… 
— Они такого навидались, не дай бог никому, — добавил бородач. — Каратели обложили партизан со всех сторон, а вот ребятишек едва провез сюда, в освобожденную деревню. 
Бородач передал командиру полка Попову письмо от населения двух районов Смоленщины, томящихся под игом фашизма. Полковник Попов выстроил всех нас на краю села и вслух зачитал это письмо: 
«Дорогие товарищи, бойцы и командиры! К нам сюда приходят вести, что, вопреки геббельсовской лжи, советские воины доблестно сражаются с немецко-фашистскими варварами на всех фронтах. К. вам, бойцы, обращены наши взоры и наша мольба: верните нам солнце и наше счастье — возможность жить и трудиться по советским законам! 
Наша жизнь полна ужаса. Очень многих советских граждан угнали на каторжные работы в Германию, а там смерть легче жизни. Задавили поборами оставшихся — только воздух не обложен налогами. Немцы издеваются над русскими, физически уничтожают народ. Они подвергают мучительной смерти советских людей. 
Деревня Зеленая Пустынь вся предана огню. В ней живьем сожжено 148 стариков, женщин и детей. Сожжена деревня Варнавина вместе с населением в 130 человек. Такой же страшной участи подверглось население деревни Чача за отказ сдать немецкому командованию весь хлеб и весь урожай овощей. 300 гитлеровских разбойников окружили деревню, подвергли ее орудийному и минометному обстрелу, подожгли со всех сторон, расстреляли всех жителей. 
Сожжены все дома деревни Городная вместе со 120 колхозниками и деревни Дедков, Воробьи, Няньковичи. В сожженной злодеями деревне Зальнево погибли 24 человека, в том числе муж и жена Богачевы и шестеро их детей в возрасте от одного года до пятнадцати лет. Вблизи деревни Богородицкая выгнаны на минное поле и взорваны А. Дмитриев 54 лет, Ф. Дмитриев 75 лет, А. Артамонов 75 лет, К. Филимонов 55 лет. 
Мы ждем — придите и освободите нас! Заставьте Германию расплатиться за все до последнего гвоздя! Пусть гитлеровская банда понесет ответ за каждую каплю крови советских людей. Залейте горячим свинцом кровавую пасть зверя. 
Дорогие товарищи, бойцы и командиры Красной Армии! Мы ждем вас как освободителей и победителей немецко-фашистских банд! Эта надежда поддерживает нас, вдохновляет, придает сил и терпения. Мы ждем вас, мы с вами и обещаем крепкую помощь». 
16 декабря. Остановка в деревне Малые Грицино. Мы с Чульдумом разместились в одной землянке, где проживали старик со старухой. И вот что хозяйка нам рассказала: 
— Придут, бывало, карательные отряды и давай поджигать дома. Один подлец, который поджигал наш дом, даже похвастался, картавый дьявол: «Я же много ваших хазов сжег, убихайся матка». 

Год сорок четвертый 

15 января. Прибыли в деревню Сердюки. Приводили в порядок себя, лошадей, снаряжение и вооружение. Почти целый месяц не брал в руки блокнот, не до записей было. 
Месяц шли по бездорожью, по болотам, позади оставили тысячу верст. Шли по дорогам Смоленщины, Белоруссии, через Пинские и Полесские болота. Жуткое зрелище! Хочу подробно описать поход. 
Шли только ночами, чтобы авиация противника не обнаружила нас. Было запрещено разводить костры. 
Из деревни Снегиревки выехали на санях, одежда у бойцов теплая, на ногах валенки. А как только вступили на украинскую землю, а это было 22 декабря, пошел дождь, оттаяла земля, сошел снег, на дорогах обнажился песок. Полозья саней ломались, а некоторые истерлись до толщины лыж. Мы в валенках, все мокрые, в грязи. Полк вышел к знаменитым полесским болотам. Кругом бесконечные леса и топкие места. На сердце неспокойно. Когда же наконец расступится эта мрачная стена, и мы выберемся на сухое место. С надрывным воем ползли тягачи, глохли моторы, по самые станины в болотную жижу проваливались орудия. Артиллеристы рубили лес и устраивали гати. 
Особенно тяжело доставалось артиллерии на конной тяге. Однажды я видел, как артиллеристы вытаскивали противотанковую пушку, увязшую в топком месте. Лошади изо всех сил рвались вперед. От их спин валил густой пар. Понукая лошадей, солдаты руками приподнимали орудие, стараясь оказать помощь выбившимся из сил животным. Солдат-ездовой слезно упрашивал лошадей: «Но-о!.. Но-о, милые!» Лошади тянули вразнобой. Одна падала, другая поднималась. Это, видимо, и вынудило солдата ударить кнутом завалившуюся лошадь. Напрягая последние силы, лошадь взметнулась вверх, точно собиралась взлететь, рванулась и вынесла пушку на твердую почву, но сама не удержалась на ногах, завалилась на бок. Большими умными глазами она тоскливо смотрела на людей. 
Мы шли прямо по трясинам. Стлали на тропы кустарник и тростник и продвигались вперед. 
Сена не было, кончился фураж. Лошади, как и бойцы, были на полуголодном пайке: в пищу им шел гнилой картофель, солома с деревенских крыш. Они стали похожи на скелеты. Продукты у нас кончались. Выдавали в день на бойца по двести граммов черствого хлеба да скудный приварок. 
Голод все более давал о себе знать. Сырая конина, когда совсем кончились продукты, была единственной пищей. На мясо забивали обессилевших лошадей. 
Некоторые солдаты валились с ног от голода и усталости, их поднимали, и они вновь шли вперед. А каково женщинам! В полку, дивизии, армии — их были сотни. Это медицинский персонал, штабные работники, связистки, зенитчицы… Но и они перенесли все тяготы этого поистине героического марш-броска в тылу врага. 
Первый эскадрон Ахмеджанова и наш четвертый с двумя «сорокапятками» шли во главе полка. Каким бы изнурительным ни был переход, а все-таки мы сохранили основное поголовье конского состава до последних дней рейда. 
27 января. Прибыли в город Сарны. Здесь сосредоточились. А отсюда, говорят, путь на Ровенщину. 
31 января. А эту запись я уже сделал под впечатлением первого боя и рассказов земляков. 
На рассвете 29 января выпал снег, сильно похолодало. Первый и четвертый эскадроны, выйдя из густого леса, остановились на его опушке. В рассветной мгле показались строения населенного пункта. 
— Это Деражно? — спросил Кечил-оол у Ахмеджанова, рассматривая село в бинокль. 
— Да, Деражно, — ответил Хафиз, — разведчики выяснили, что примерно через километр-два отсюда находятся траншеи противника. 
Мы спешились. Вскоре прибыли и остальные подразделения. Командир полка Попов собрал офицеров на совещание: 
— Я только что получил приказ командира дивизии генерала Павлова с ходу овладеть Деражно. 
Майор Блинков заметил: 
— Люди устали, ведь отмахали по тылам противника около 1200 километров, тело просится в баню, и сон валит даже самых крепких и выносливых. К тому же у многих бойцов обувь основательно истрепана. Может, передышку дадим, а потом и на Деражно пойдем. 
— Вот возьмем Деражно, тогда ив баньку сходим, — ответил Попов и продолжил: — Я принял такое решение. Во главе колонны идут первый эскадрон Ахмеджанова и третий взвод сабельников из тувинского эскадрона. А затем к атаке подключаются и остальные подразделения. Выступаем ровно через час. Для усиления эскадрона выделяю взвод 45-миллиметровых орудий. 
Совещание окончено. Офицеры выехали в свои подразделения. 
В воздух летит ракета — сигнал для наступления. Кавалеристы устремляются на врага. Над головами гвардейцев проносятся, шелестя и завывая, снаряды, мины. Разрываются сзади. Пока без потерь. Но чем ближе вражеские траншеи, тем сильнее огонь фашистов. Снаряды и мины рвутся уже впереди наступающих. 
— Может быть, подождем подхода остальных эскадронов? — обращается командир третьего взвода Сат Монгуш к Ахмеджанову. 
— Ждать не будем, некогда. Срочно укрыть в лесу лошадей и — в атаку в пешем строю. 
Бойцы, утопая в снегу, разворачиваются в цепь. Еще путем не рассвело, и этим хочет воспользоваться Хафиз Ахмеджанов. Он принимает решение атаковать противника с ходу, выбить его из окопов. Завязывается бой. Фашисты упорно сопротивляются, используя свое преимущество — заранее подготовленную оборону. Но гвардейцы упрямо идут вперед, ведя огонь из автоматов и винтовок. Гвардии сержант Монгуш Сундуй огнем из автомата принуждает расчет пулемета противника отойти с выгодной позиции. В это время его ранит осколком в левую руку. Командир взвода Сат Монгуш приказывает Сундую: 
— Отправляйся в санчасть. 
— Из-за такого пустяка в санчасть? — Так и не пошел. 
В упор уничтожает двух фашистов, готовившихся забросать гранатами наших бойцов, Тюлюш Сенгин. Будучи дважды раненным, он продолжает вести бой. Третье ранение оказывается для Сенгина смертельным. 
У бойцов остается мало патронов. 
— Товарищ старший лейтенант! — обращается к командиру третьего взвода его помощник старший сержант Калбак Ховалыг.— Здесь есть лощинка, по которой можно незаметно пробраться к вражеским окопам. Разрешите? 
Сат Монгуш кивает головой: 
— Действуй! 
Бойцы незаметно подходят к вражеским позициям и с криком «ура» врываются в траншею противника. 
…На правом фланге гвардейцы из Татарии и Казахстана тоже овладели траншеями врага. Противник, оставив около полусотни убитыми, отошел вглубь села и закрепился во второй траншее. Оттуда ударили минометы врага. Это было неожиданно для Хафиза Ахмеджанова и Сата Монгуша. Но наступление не приостановилось. Калбак с отделением бойцов, обойдя гитлеровцев слева, оказался на окраине села. Проникнув во двор дома, бойцы Иргит Майын-Тараа и Монгуш Судер-оол наткнулись на небольшую группу фашистов, в короткой схватке уничтожили ее. И бросились дальше, чтобы подавить минометную батарею. 
Но замысел не удался. Выйдя на узкую улочку, бойцы попали под перекрестный огонь. Все-таки удалось выяснить, что гитлеровцы в Деражно располагают значительно большими силами, чем предполагал командир полка. 
На командном пункте появился полковник Попов. Он ознакомился с обстановкой, выслушал доклады Ахмеджанова и Монгуша и сказал: 
— Мне сообщили разведчики, что из района Олычки, юго-западнее Деражно, движутся одиннадцать танков противника, а за ними следует пехота на автомашинах. Предлагаю, пока подвезут снаряды для артиллерии, взять на учет все гранаты, организовать группы по борьбе с танками. Подрывать танки с помощью связок гранат, как это делали в начале войны. Взводы ПТР выставить на танкоопасных направлениях. 
Не успели офицеры эскадронов и взводов покинуть командный пункт командира полка, как вдруг заговорила фашистская артиллерия. Из-за Деражно били крупнокалиберные пушки, 
50-миллиметровые минометы противника. Град мин и снарядов обрушился на позицию нашего полка. 
После короткого, но мощного артналета гитлеровцы бросились в контратаку. 
Видимо, противник подтянул резервы, так как цепи контратакующих были очень плотными. Из-за домов и укрытий выползали стальные громадины с низко опущенными стволами орудий. Танки! 
Ударили противотанковые ружья, полетели связки ручных гранат, затрещали автоматные очереди. Тяжело было добровольцам отбивать танковую атаку. 
Ахмеджанов приказал связному сержанту Дьякову: 
— Направляйтесь к командиру взвода ПТР лейтенанту Гандаеву и передайте ему немедленно выдвинуть расчеты противотанковых ружей и уничтожить танки! 
Не успел Дьяков добежать до расположения пэтээровцев, как один из танков загорелся, остановился, загородив собой улицу. 
Все это видел сержант Дьяков и об этом рассказал Ахмеджанову. Тот спросил: 
— Кто подбил танк, ты узнал? 
— Тувинец Кара-оол. 
Ахмеджанов уточнил фамилию добровольца, вызвал по телефонной связи командира полка и доложил о первой подбитой машине. 
— Кто подбил? — спросил Попов. 
— Боец Тюлюш Кара-оол из тувинских добровольцев. 
— Не забудьте представить к награде. 
Второй танк пошел было в обход, но его подожгли бойцы взвода противотанковых ружей. От огня артиллерии загорелись вражеская автомашина и бронетранспортер. 
Отбив контратаку, бойцы заняли траншею врага. 
— Экономить патроны, — командует Сат Монгуш, — стрелять только наверняка. 
Зеленые шинели вновь приближаются к нашим окопам. Бойцы замирают в напряженном ожидании. Вот гитлеровцы уже совсем близко. 
— Огонь! — слышится громкий голос командира взвода. 
Пехоту противника гвардейцы взвода старшего лейтенанта Бурзекея встречают дружным огнем из пулеметов. Фашистская цепь редеет. Гитлеровцы замедляют бег, некоторые падают в снег. 
— В атаку, за мной, ура! — кричит Сат Монгуш и первым выскакивает из траншеи. 
— Ура-а-а! — дружно подхватывают добровольцы и стремительно бегут вперед. 
Вдруг Сат Монгуш припадает на колено: вражеская пуля пробила ему левое плечо. Превозмогая боль, он поднимается и кричит: 
— Вперед! За мной! 
Но, не успев сделать и десяти шагов, падает, как подкошенный. Из виска струйкой льется алая кровь. 
Оюн Пилчир-оол кричит: 
— Взводный убит! Сата убили! 
Цепь наступающих, изломавшись, останавливается. 
— Вперед! За мной! Бей фашистов! Отомстим за командира! — кричит старший сержант Ховалыг Калбак и поднимает бойцов в новую атаку. 
Рукопашная! На заснеженном поле сталкиваются сразу несколько сот человек. Впервые вижу такое скопление разъяренных людей. Немцы не выдерживают напора, в панике бегут. Мы стреляем вдогонку, бросаемся за ними, врываемся в село. 
Всю ночь на улицах и во дворах идет бой, нередко переходящий в рукопашные схватки. Гитлеровцы сопротивляются упорно, но дом за домом, улица за улицей переходят в руки наших бойцов. 
31-го января, в четыре часа утра, Деражно было полностью очищено от фашистов. С боевым крещением вас, мои земляки! С первой победой над врагом! 
Все было первым в этот день. А поэтому он запомнился до мелочей… 
Сегодня хоронили командира 3-го взвода, старшего лейтенанта Монгуша Сата, рядового Тюлюша Сенгина и бойцов из других эскадронов. 
— Смерть беспощадно косит людские жизни, — сказал заместитель командира полка по политчасти гвардии майор Блинков на траурном митинге. — И в то же время она окружает человека лучезарным величием и славой. Вы не умерли, дорогие наши друзья. Вы новой жизнью будете жить в бесконечном времени, жить в сердцах тех, кто знал и любил вас. Капли праведной крови вашей навечно запечатлятся на Красном Знамени, которое мы водрузим над поверженным Берлином. 
Залп из десятков автоматов стал прощальным салютом. 
Монгуша Сата я знал хорошо. Родом из местечка Эрги-Барлыка Барун-Хемчикского хошуна, сын бедного арата, он в 1935 году окончил Орловское кавалерийское училище. С 1935 по 1942 год был командиром эскадрона Народно-революционной армии. В 1940 году награжден орденом Республики. 
В этот же день были похоронены лейтенанты Коваленко, Архипенко, рядовые Григорий Горбачев, Семен Каданцев, Александр Загайнов, Александр Симдякин, командир отделения Владимир Волков. Более тридцати бойцов получили ранения, в том числе мои земляки Сарыглар Бойду, Оюн Кара-оол, Баян Тогул и Тулуш Сундуй-оол. Как выяснилось позже, по ошибке в список погибших был внесен и доброволец Оюн Шокарович Хайдып. 
Дорого обошлась фашистам гибель героев. Гвардейцы уничтожили и ранили в бою за Деражно около пятисот фашистских солдат и офицеров. Были сожжены пять танков, один бронетранспортер, несколько легковых и грузовых автомашин, захвачены два склада с боеприпасами и продовольствием, десять грузовых и 15 легковых автомашин, два бронетранспортера, пять мотоциклов, большое количество повозок с военным имуществом. 
Вечером всех офицеров и старшин взводов вызвал к себе командир эскадрона капитан Кечил-оол. Подводя итоги первого боя, он напомнил нам всем, как надо воевать. В пример привел командира полка: 
— Вот у кого нужно учиться. В любой обстановке не теряет головы — спокойно взвесит все и примет единственно верное решение. Не любит отсиживаться на КП. Вот и сегодня был вместе с наступающими. 
Да, Ефим Абрамович Попов действительно человек необыкновенный. В нем счастливо сочетаются военный талант, находчивость и хладнокровие в боевой обстановке, требовательность и отеческая забота о солдате. Его в полку не просто любят — в него верят, за ним идут в бой без оглядки. Стыдно и невозможно служить у него кое-как. Солдаты и командиры в разговорах между собой с гордостью говорят о Ефиме Абрамовиче: «Наш батя». Или: «Наш Суворов». Видимо, потому, что Попов, в числе пяти боевых наград имеет и полководческий орден Александра Суворова III степени… 
Монгуш Сундуй вспоминает: 
Впервые я увидел немцев, когда освобождали село Деражно. В ночь с 29 на 30 января 1944 года я находился в дозоре. В два ноль-ноль меня на боевом дежурстве сменил старшина Оюн Сарат-оол. Только отошел от него метров на десять, как слышу громкое: «Хенде хох!» — и выстрелы. Я — назад. 
— В чем дело? — спрашиваю у Сарат-оола. 
— Немцы, Сундуй! 
Только сейчас в стороне заметил темные фигуры — это убегали фрицы. Мы открыли по ним огонь. Уничтожили шестерых фашистов, а одного взяли в плен. Оказывается, это была немецкая разведка. Фрицы хотели взять нашего «языка», но поплатились своим собственным. 
Вскоре на лошади прискакал командир взвода Монгуш Сат. Он одобрил наши действия, а «языка» забрал с собой и доставил в штаб полка. 
Наутро капитан Кечил-оол объявил благодарность нашему взводу, а меня с Сарат оолом представил к награде. Обоим вручили медаль «За боевые заслуги». 

* * * 

Письмо из бессмертия 
«Мама, нахожусь на Ровенщине. Скоро опять начнется мясорубка. Но я по-прежнему спокоен. Я хочу жить, учиться. Я хочу выучиться на агронома и погибнуть мне нельзя. Мне всего двадцать, я с удовольствием сел бы сейчас за учебники». 
(Это письмо рядовой Тюлюш Холошпаевич Сенгин напишет между атаками при освобождении Деражно. Оно уйдет в его родной арбан Дон-Терек в Чаа-Хольском хошуне, дойдет до земляков. До матери. Первое и последнее фронтовое письмо Сенгина). 
… февраля. Ночью стреляли немцы. Пахло гарью. Неподалеку в лесу протяжно выли волки. Мы остановились в двух километрах от деревни Грабув. Огонь разводить запрещено. Нарыли ямок, набросали в них чахлого лапника. Я лег, крепче стянул на себе шинель. Стало укромно, показалось, что я в тепле. Перед рассветом растолкал Донгак Чульдум, мой помощник: 
— Дышишь? 
Я вскочил и застонал — так промерз. Пробую двигаться — ноги, руки не подчиняются, все тело сковало холодом. 
Время от времени бьет немецкий миномет, в лесу лопаются мины. Трещат ветки, скрипит снег под ногами. 
Чульдум, обращаясь к бойцам, с веселой усмешкой спрашивает: 
— Ну как, братцы, жарко? 
— Спроси у гуся, не зябнут ли ноги, — бурчит в ответ старший сержант Кужугет Лама-Сурун. 
Черные силуэты у костра. Подхожу ближе. Это Сат Бурзекей и старшина Ооржак Данзы-Белек. В вырытой ямке, чтоб не так заметно, что-то жгут. А чуть в стороне бойцы орудуют пилой, распиливают на ломтики замерзшие буханки хлеба. Бурзекей и Данзы-Белек что-то хлебают. Ложки прилипают к мерзлым котелкам. Я стою, привалившись спиной к стволу дерева, медленно прихожу в себя. Вдруг тускнеет. Небо затягивает тучами, сыплет снегом. Это к лучшему. Безопаснее. Снег подхватывает, вертит — начинается настоящая метель. 
— Ты чего стоишь, словно привязанный к дереву, — улыбается Бурзекей. — Не стесняйся, подходи ближе, — и он протягивает мне фляжку со спиртом, — Это тебе для сугрева. 
А Данзы-Белек подает железную кружку. 
— Чего же я один? 
— Мы уже. Это твоя доля, — отодвигает мою руку Бурзекей. 
Руки окоченели, не слушаются, кое-как захватываю кружку, наливаю в нее немного спирту, залпом выпиваю и заедаю куском мерзлого хлеба. Задубевшее на холоде тело понемногу отходит, но все еще знобит. 
…Лежа на снегу, ждем команды. 
Наконец, доносится перестрелка: должно быть, взвод Куулара Дончута вступил в бой. 
— За мной! — кричит Бурзекей. 
Перемахнув через сугробы, перебегаем дорогу и выбираемся в открытое поле. Снег на поле сплошь изрыт — ямки, бугорки, воронки. Утопая в снегу, лезем напролом, видя перед собой одну цель — деревню Грабув. На поле фонтанчиками взвихривается снег. Затаиваемся в снегу. 
Сат Бурзекей сползает в воронку, возится в ней, зарываясь поглубже. Левее, возле Тулуша, взметнулась струйка снега. Он вздрогнул и ткнулся лицом в снег, не шевелясь больше. 
— Берегись, Оолак! — доносится до меня от Чульдума. 
Опять длинная очередь ударяет по нам. Кто-то вскрикивает и громко стонет. На стон ползет Сынаа Кыргыс. 
— Не шевелиться! — слышится голос Бурзекея. 
Но санитарка упорно ползет дальше. 
Руки у меня, как чужие, совсем заледенели. Ближе ко мне из ямки торчит черный треух Чульдума, он руками, ногами распахивает снег под собой. 
— Сюда, давай! — сипит. 
Раненый Оюн Ланзы тихо ползет, что-то бормоча в беспамятстве. Брызжет снег возле него, он приподнимается на локтях, вертит головой, словно взглядом ищет что-то, тихонько стонет и вытягивается на снегу во весь рост. 
Бурзекей отцепляет гранату от пояса, зубами отгинает ушки, кладет у головы. 
Лежишь. Ни с кем и ни с чем не прощаешься. Никакого хаоса в мире — только пули, осколки, стоны раненых. Перестрелка усиливается. Это взвод Дончута оттягивает немцев на себя. 
В воздухе повисает красная ракета. Бурзекей выхватывает из кобуры наган: 
— Пошли! За мной! 
Убитый фашист падает под ноги. Пятый? Или шестой? Бурзекей перепрыгивает через него и тут же прячется за домом: сверху, с чердака, остервенело бьет пулемет. 
— Снять! — командует Бурзекей. 
По лестнице устремляются двое бойцов. Через минуту слышатся взрывы, чей-то крик. Бойцы сбегают вниз. 
…Вражеские заслоны смяты. Немцы бегут, ныряют в ворота, растекаются по деревне. Чульдум выгоняет фрицев из сарая, те выходят, бледные, трясущиеся, высоко подняв руки. 
Бурзекей останавливается, подзывает к себе командиров отделений: 
— Ты поведешь своих слева, через огороды… А ты выходи справа через сад… Я пойду в центре… Встретимся у церкви через час. К десяти всем быть там — кровь из носа! — и он быстро распределяет пулеметы для прикрытия. 
Хлопают выстрелы. 
— Вперед! — слышен хриплый голос Сата. 
В конце улицы, у церкви, новая схватка, немцев больше полусотни. Бойцы залегают: кто прячется за оградой, кто — за деревьями, кто — за домами. Бурзекей перебегает от одного к другому, показывает куда стрелять. Ему везет: сумка на боку разорвана пулями, а сам цел, даже не ранен. Кругом слышатся стопы. С Данзы-Белека сшибло шапку, но он не решается протянуть за ней руку. Да и некогда: беспрерывно строчит из своего «максима». 
— Оолак, поднимай своих в штыковую! — кричит Бурзекей. 
Немцы, яростно отстреливаясь, отходят. Я вижу перед собой широкую спину Сата Бурзекея. Слышен глухой треск… «Вот так!» Он колет фашиста в зеленом. Еще раз, еще… «Вот так!» Не выдержав штыковой атаки, немцы скрываются за церковью. 
«Ура!» — несется им вслед. 
Идем дворами, путаясь в закоулках. Но в одном из дворов заминка — упираемся в церковную стену. Через нее не перелезешь. За стеной, на колокольне, пулеметная точка немцев. Оттуда стреляют, на головы сыплются осколки кирпича. Что делать? Бурзекей бросает гранату, она разрывается где-то в стороне, не долетев до цели. 
— Разве отсюда достанешь их, гадов? 
Он озирается, и тут к нему подбегает худенький паренек лет пятнадцати. 
— Дяденька командир, я знаю дорогу! Фрицев там нет! 
Бурзекей подзывает бойцов: 
— Веди! 
Юный житель Грабув дворами выводит солдат в тыл фашистов. Здесь все происходит мгновенно: упал-вскочил-выстрелил-снова упал… Наступаем под сплошным огнем. Пули, кажется, сыплются с неба, вылетают из-под земли — из подвалов, отовсюду. И все-таки проклятая церковь взята. 
Около церкви горит подбитый немецкий танк — работа бронебойщиков Сарыглара Пичен-оола. Ветер несет густой чад, запахи пороха, машинного масла и еще чего-то паленого. 
Деревня Грабув наша. Но рядом с ней хутор Адамковичи. Он все еще в руках фашистов. Капитан Кечил-оол приказывает: после того, как первый эскадрон Хафиза Ахмеджанова вклинится в глубину обороны, занять и удержать высоту слева от леска, лишая противника возможности закрыть «ворота». 
Час дня. Построение перед боем в овражке, занесенном снегом и укрытом кустарником. Полевая кухня запаздывает, бойцы голодны, вид у всех сердитый. Коротко объясняю задачу, напутствую: 
— Говорить много не время. Скажу только, что придется тяжело. Все готовы к этому? 
— Готовы. 
— Вопросы есть? 
Молчание. 
Вижу в строю Сарыглара Бойду. 
— Вы убежали из санчасти? Ведь лейтенант медицинской службы Тулуш Хургулек запретил вам участвовать в боевых операциях. 
— Я, товарищ старший лейтенант, здоров. Честное слово, здоров! Вот у ребят спросите… 
Что делать? Прогнать? И надо бы, и жаль. Знаю, будет ко всем приставать с жалобами, а вернее, все равно убежит за взводом. 
— Хорошо, Сарыглар, но только чтобы это было в последний раз. Слышите? Старший сержант Лама-Сурун… 
Красивый, с тонкими чертами лица и большими карими глазами, Лама-Сурун делает два шага вперед. 
— Перед вами ставлю особую задачу: со своим отделением выйдите на передний край, займите домики, запирающие выход из балки. Придется туго, но отходить не разрешаю, иначе поставите под удар остальных. Обо всем важном доносить. 
— Ясно. Разрешите действовать? 
— Действуйте! Да, кстати, не один раз майор Чугунов — помните, в запасном полку? — предупреждал: на войне всякое бывает — и поспишь на снегу, и голодным походишь. Так вот, обеда сегодня не будет. Все, можете идти. 
— Есть идти. 
Но вот и из хутора выкуриваем немцев. 
Мы с Бурзекеем направляемся к новому месту расположения штаба полка. Навстречу нам, из леса, возвращаются в деревню жители. Внезапно из-под облаков выныривает фашистский истребитель и бьет вдоль дороги из пулеметов. Женщины, прижав к груди детей, с криками и воплями мечутся, ища спасения. Но остервенелый фашист продолжает безжалостно расстреливать их. И лишь закончив свое злодейское дело, «мессер» круто взмывает вверх, уходит в плотные облака. 
В придорожной канаве неподвижно лежит женщина, над которой горько и безутешно плачет девочка лет шести. А поодаль с раздирающими душу рыданиями склонилась над убитым трехлетним мальчиком молодая мать… 
Эта картина до глубины души потрясает нас. 
Кивнув Бурзекею на плачущую девочку, я подхожу к убитой горем матери, обнимаю ее за плечи: 
— Идите в лес, а то еще налетят. 
Но мои слова, как видно, не доходят до ее сознания. Потрясенная смертью сына, мать не владеет собой. Прижав к груди мертвого ребенка, она с окаменевшим лицом стоит, будто в столбняке, не реагируя ни на что; уже не плачет, но ее глаза наполнены такой болью, что в них трудно смотреть. Силой увлекаю ее с дороги. А Бурзекей никак не может оторвать девочку от мертвой матери. Та вцепилась в нее, горько рыдая. Наконец, Сату удается как-то убедить девочку и повести с собой. 
В лесу останавливаемся, чтобы решить, что делать дальше. 
— Как же быть с девочкой? — спрашивает Бурзекей. 
А девочка все плачет, сквозь горькие слезы повторяя одно и то же: 
— Мамку убили… Мамку убили… 
Ее голос, наконец, выводит молодую женщину из оцепенения. Она подходит к девочке и, прислонив ее голову к себе, говорит, ни к кому не обращаясь: 
— Цэ дивчина з нашей улицы. Батька ее погиб на войне, и теперь она круглая сирота. — Гладя ее по голове, она трогательно говорит: — Не плачь, будешь жить со мной. Я стану твоей мамой. 
Девочка, вытерев кулачком зареванное лицо, с трогательной доверчивостью прижимается к женщине. 
…Из штаба полка возвращаемся поздно вечером. Сильно перемерзли и решаем зайти в уцелевшую хату в Адамковичах. В уютной, натопленной комнате нас встречает старушка-украинка: 
— Присаживайтесь, будьте ласка. Мы рады вам, як своим родным, шо вызволили нас из неволи. — И женщина смотрит на печь, где лежит старик. — Михась, да ты бы злиз с печи. Побачь, яки люди у нас. Це ж наши защитники! 
Слова «наши защитники» ею сказаны, чувствуется, от всей души, а не из простой учтивости. 
— Да вже ж так, — сказал Михась и, болезненно охая, спускается с печи. 
Перед нами предстает старик невысокого роста, щеки на его лице впали, утыканы жесткими белесыми волосами. Он здоровается за руку, негромко произносит: 
— Як же нам досталось от проклятых хрицев, шо не приведи бог! Жизнь была горше полыни. Обобрали нас, клятые, все под чистую вымели. Шо сами сожрали, шо в Германию справили. Теперь сидим без хлиба, без картохи и рады бы вас угостить, да нечем… 
— Да нехай их хвороба забере! — с невыразимой болью вставляет хозяйка, — Як-нибудь проживем до новин, абы фашисты не вернулись. 
— Теперь уже не вернутся, — заверяет Бурзекей. 
— Дай-то бог! Ох, и измучился народ, претерпел горя от гитлеровских злодюг. Будь они трижды кляты! — с сердцем заключает хозяйка. 
…Следует приказ: преследовать фашистов по пятам. Маршрут: Бронники — Корпиловка — Студенки — Ставки — Обаров. 
Идем лесом. Изредка нас обгоняют грузовики. По сторонам тракта — присыпанная снегом разбитая техника врага. Можно смахнуть снег с танков и ощупать рукой в рукавице почерневший, покореженный металл, поглядеть в пробоины брони. 
Места недавних сражений. Здесь били фашистов. Теперь тут тишина. Даже странно. Безлюдно кругом. Обгоревшие трупы, исковерканные автомашины да кое-где, в стороне от дороги, сереют из-под снега трупы. Трупы завоевателей. 
Свертываем с тракта на санную дорогу. Никто не обгоняет нас — машинам тут не пройти. 
Встречаются розвальни, и мы сходим в сторону, в снег. Везут раненых, прикрытых соломой. За розвальнями бежит вприпрыжку, прижав к груди перевязанную руку, пристукивая ботинком о ботинок, чтоб согреться, долговязый солдат в длинной шинели, она хлещет широким подолом по его ногам. Из-под шапки-ушанки глядят на нас измученные, по-детски голубые, глаза… 
Разбитая проселочная дорога. Под снегом бугрятся застывшие с осени комья грязи. Вокруг тихо и темно, лишь иногда взлетают ракеты. Чем ближе к передовой, тем больше воронок — широких и малых, старых, с замерзшей в них водой, и совсем свежих, черных изнутри. Деревья похожи на столбы: ветки их срезало осколками снарядов. Два черных дымящихся квадрата я принимаю за домики, в которых топят печки, но это всего лишь догорающие танки врага. 
Идем молча, торопимся — поскорее бы до тепла дойти. Руки коченеют, лицо жжет встречным ветром. Окоченевшие ноги совсем не слушаются, луплю сапогом о сапог. 
Черный завалившийся овин, голые трубы, зачерненные пожаром, торчат из-под белого снега. Нигде ни дымка… 
Дальше, дальше! Сколько хватает глаз — только черные остовы изб. Закопченные трубы, как маяки бедствия на засыпанной снегом земле. 
Снег перестает, но стегает ветер — дорога идет полем. 
Еще одно село. И снова торчат мертвые трубы. Но тут должна быть станция. Если и нет станции, коменданту положено быть. 
Ищем станционную службу. Какой-то домик. Дверь под напором легко подается, и я вместе с нею — через порог. Надсадный окрик навстречу: 
— Без дров никого не пускайте! 
Чей-то хриплый, спокойный голос: 
— Это офицер, командир. Пускай заходит. 
Шагаю в тесноту жилья, в солдатский дух, в благословенное укрытие. Ворочаю скованными морозом губами: 
— Здрав-ствуй-те! 
— Без дров никого не пускайте!— опять кричит замотанная в платок женщина.— У меня дети больные! 
Она загораживает собой стол, на котором сидят двое ребятишек. А на полу обогреваются солдаты. 
Опять ударяет холодом в растворенную дверь: это переступает порог старшина взвода Чульдум. 
Женщина исступленно твердит: 
— Без дров никого не пускайте! 
Знобит. С пола тянет холодом, а в избушке душно — не продохнуть. 
Подоспевает каша. Мне тоже протягивают котелок — гречневая каша из концентрата! И в жестяной обжигающей кружке крепкий, без сахара, чай, подернутый сальной пленкой. И ломоть хлеба. Но поесть не приходится. 
— Воздух!— слышится громкий возглас молоденького часового. 
Солдаты выпрыгивают из дома, скатываются по снежному склону вниз и бегут к редкому лесу, который чернеет в стороне. Я бегу вместе со всеми, кричу на ходу: 
— Взвод, ко мне! 
Бойцы держатся со мной рядом. 
По белому полю, по вытоптанной на снегу стежке, бежим гуськом, задыхаясь. А они кружат и кружат над нами. 
Добежав до леса, валимся в одну кучу. Жуткий вой сброшенной бомбы. Сердце сжимается в комок. Оглядываемся назад. На месте дома, где только что находились, зияет большая воронка. На снегу брызги вывороченной глины. 
— Вновь заходят! — раздается рядом. 
Опять вжимаемся в снег. Бомбы рвутся рядом. Кто-то стонет. 
Слышу голос Чульдума: 
— Во дает, гад! Во дает! 
Жуткий скрежет снижающихся кругами самолетов. И летящие по снегу тени. Кечил-оол кричит: 
— Ложись! 
Нестерпимый вой впивается в позвоночник. Взрыв. Еще взрыв. Над нами, живыми или мертвыми, проносится снежный вихрь. 
Вновь грохот, взрывы. 
Вдруг острый, прерывавший глухоту, треск наших зениток. Кашляя, они бьют по самолетам. Черные облачка взрывов повисают в вышине. И вот один уже уходит, дымя хвостом. 
Слышу взволнованные голоса: 
— Фашиста подбили! «Юнкерс» горит! 
Мы стоим на краю воронки. Удивляемся: какая большая яма! На дне ее курится вывороченная земля, из неведомых глубин струится живое дыхание. 
Сходятся бабы в сильно поношенных ватниках и овчинных полушубках. Подходят в темных платках старушки, ведут неспешный разговор: при бомбежке, оказывается, погибло до полусотни людей, больше — дети. Кого задавило насмерть, кому что пооторвало, а вот уродец Грицко — живой, только руку свою в снегу никак не отыщет. Они, видимо, уже ко всему привыкли, обсуждают это происшествие просто, невсполошенно. 
А мне не по себе, даже страшно, ведь я впервые попал под большую бомбежку. 

5 февраля. Бои за Ровно. Вот что в те дни писал в «Известиях» В. Полторацкий, специальный корреспондент газеты: 
«В течение всего января на правобережной Украине стояла теплая, сырая погода. Снег на полях почти стаял, часто шли дожди. Колеса по ступицу вязнут в черной грязи. Но даже в этих труднейших условиях войска на Ровенском направлении ведут усиленные наступательные бои, в результате которых крупные областные центры Украины Ровно и Луцк освобождены от немецких захватчиков. 
Операция, завершившаяся взятием Ровно и Луцка, войдет в историю Отечественной войны как образец стремительного удара подвижных соединений и пехоты, как пример тщательно подготовленного и смело выполненного обходного маневра. Четкость взаимодействия различных родов войск, храбрость и мужество бойцов и офицеров обеспечили победу наших войск. 
Город Ровно имел для немцев огромное значение. Как известно, в Ровно, гитлеровской «столице» Украины, располагалась резиденция рейхскомиссара Украины гауляйтера Восточной Пруссии Эриха Коха… Город был наводнен жандармерией, полицией, гестаповцами. 
Жестоко расправляясь с мирными жителями, немцы превратили город в огромную полицейскую канцелярию, в эсэсовский застенок. Вот почему на Ровенщине фашисты сосредоточили довольно крупные силы… Наступающие на этом направлении наши части 13-й и соседней 60-й армий несколько уступали противнику в живой силе и технике. Но советские воины не раз доказывали, что бьют врага не числом, а умением. 
В этой операции главная роль принадлежала кавалеристам, а также прославленной советской пехоте. 
Немцы рассчитывали упорно оборонять город. На подступах к Ровно они возвели несколько укрепленных оборонительных рубежей, обильно насыщенных огневыми средствами. Тысячи украинских колхозников, на сильно согнанных со всей области, в течение нескольких недель строили здесь укрепления. 
Значительные силы пехоты, артиллерии и жандармских частей составляли гарнизон города. 
Наступающим было трудно двигаться по раскисшим дорогам. Однако распутица не могла затормозить задуманного нашим командованием удара. 
Наши войска неумолимо прижимали немцев к окраинам Ровно, а затем ворвались на улицы города. Немцев приходилось выбивать чуть ли не из каждого дома. В уличных боях наши воины сражались с исключительной храбростью. Еще не все подробности известны, но даже предварительные, обрывочные донесения говорят о великом героизме русского солдата. 
Остатки немецкого гарнизона, разбитые и выброшенные из Ровно, отступали на юг. 
Разгром гитлеровцев на Ровенщине имел не только военное, но и политическое значение: было ликвидировано осиное гнездо фашистов. Эрих Кох бежал в Восточную Пруссию. О поспешности бегства многочисленной свиты палача украинского народа говорит и то, что все было брошено в полном порядке. Нами были взяты богатые трофеи, много немцев попали в плен». 
А вот что писала дивизионная газета «Конногвардеец»: 
«Освободив ряд деревень и завершив обходной маневр, 31-й полк первого февраля вышел к северным окраинам города Ровно, откуда фашисты управляли всей оккупированной территорией Украины. Противник оказывал сильное огневое сопротивление, но гвардейцы продвигались вперед, и к утру второго февраля вплотную подошли к железнодорожной станции. 
Ожесточенные сражения длились более двух часов, кончались боеприпасы. Тувинский эскадрон, выдвинувшийся вперед, был на грани окружения. Положение стало критическим. И в эти тяжелейшие минуты они услышали, как на флангах контратакующих фашистов загремело «ура!», увидели блеск сабель. Это командир полка гвардии полковник Попов, опасаясь за судьбу Тувинского эскадрона, направил на выручку резерв. Используя складки местности, гвардейцы скрытно сблизились с противником и в конном строю напали на него с тыла. Внезапная атака решила исход боя — фашисты обратились в бегство. 
— По коням! За мной, галопом ма-арш! — крикнул капитан Кечил-оол. 
Низкорослые азиатские лошади в трудных погодных условиях были выносливы. Атака началась дружно. Тувинцы ворвались на железнодорожную станцию. Впереди мчался командир первого взвода гвардии старший лейтенант Оолак. Он разил врагов огнем из автомата, рубил саблей. Пятнадцать фашистов уничтожил мужественный офицер, подлинный богатырь Тувы. А его взвод — более шестидесяти. Среди трофеев оказался целый эшелон с танками, который фашисты не сумели разгрузить. 
Не выдержав стремительного натиска кавалеристов, гитлеровцы стали отходить. Рядовой Оюн Таспын-оол зарубил двух солдат и тут же упал с конем. Застрочило несколько вражеских пулеметов. Командир эскадрона дал команду спешиться, но вскоре пришлось залечь — огонь не давал поднять головы, а откуда бьют пулеметы — не поймешь. 
— Товарищ капитан, разрешите разведать, откуда стреляют фашисты, — обратился к командиру эскадрона рядовой Кыргыс Шимит-оол. 
— Действуйте,— разрешил командир. 
Боец скрылся в развалинах. Вскоре он указал командиру эскадрона места вражеских пулеметов, и минометный расчет сержанта В.В. Евстигнеева, действовавший в составе эскадрона, быстро подавил их. 
В боевых порядках эскадрона двигалось 45-миллиметровое орудие полковой батареи под командованием гвардии сержанта С.И. Гричишкина. Бойцы заботливо оберегали артиллеристов от огня вражеских автоматчиков, помогали перекатывать пушку, подносить снаряды. Не оставались в долгу и пушкари — стоило вражескому пулемету преградить путь эскадрону, как расчет смело выдвигался впереди атакующих и прямой наводкой уничтожал врага. В бою за станцию артиллеристы уничтожили два пулемета и миномет противника. 
Рядовой Конгар Борис в боях за Ровно сразил 10 вражеских автоматчиков. 
Гвардии Очур Кужугет Ламажапович вынес из-под минометного обстрела тяжело раненного командира на полковой медпункт. 
Раненный пулеметчик Шет Монгуш подавил два немецких станковых пулемета. 
На центральной улице наступление застопорилось. Погибли красногвардейцы Улуг-Шыыр Тюлюш Чоптуг-оолович, Томур Соян Сагандаевич, сержант Чимит-Дамбаа Ховалыг Морзукович. 
Но вот красногвардейцы Оюн Алдын-оол, Чарык-Карак Ондар, Байыр Салчак, Кыргыс Чымзырын, Оюу Ховалыг, Ховалыг Калбак, Уйнукпен Донгак, Чульдум Донгак, Чылбак Ондар — скуластые проворные юноши, как бы воедино слитые с конем в минуту сокрушительного натиска на врага! Они врываются на станцию, где засели немецкие автоматчики. Они обтекают эту станцию по всем правилам военного искусства и враг, не выдержав, бежит. И тогда начинается погоня, преследование врага. 
Вот несется на своем коротконогом скакуне ординарец командира эскадрона Тюлюш Лама. Глаза его блестят, весь он в каком-то восторге. Он врывается на центральную улицу Ровно и один за другим косит нескольких гитлеровцев. Последний падает, запрокинув назад руки. Это уже десятый по счету. 
— За Родину! — кричит родной брат Тюлюша Ламы — Сандак Тюлюш. Он мчится прямо в гущу, бесстрашно расстреливая из автомата удирающих фрицев. 
Командир отделения сабельного взвода старший сержант Кужичет Лама-Сурун в рукопашной схватке уничтожил шесть солдат. Когда был ранен командир взвода и его помощник, старший сержант принял на себя их обязанности и повел солдат в наступление. Он был дважды ранен, но продолжал сражаться, пока не иссякли последние силы. 
В ходе боев в Ровно на одном из перекрестков главной улицы бойцы эскадрона были вынуждены залечь — все пространство перед ними прошивалось многослойным огнем. Особенно губительным был кинжальный огонь из угловых зданий, превращенных в узлы сопротивления. Мгновенно оценив обстановку, старший лейтенант Бурзекей стремительно выкатил станковый пулемет вперед и открыл ураганный огонь по вражеским автоматчикам и пулеметным гнездам. На какое-то время ошеломленные фашисты прекратили огонь. Этим воспользовались гвардейцы и ринулись в дома и подъезды. 
В боевых порядках эскадрона все время находились доблестные санитарки Кыргыс Сынаа, Ооржак Байлак, Севил Ооржак, Пичен Ховалыг, Амаа Монгуш и Багбуужап Иргит. Под огнем они оказывали раненым первую помощь и, если требовалось, выносили их с поля боя. 
В этом бою отличились командир отделения сержант Ховалыг Балчий-оол, рядовые бойцы Хертек Адыгбай, Оюн Ойдупаа, Соян Алдын-Херел, Салчак Дончут-оол, Айыыжы Иргит, Ондар Чылбак, Донгак Дыртык-оол, Оюн Седип-оол, Оюн Хууленмей, Маады Байыр, Саваар-оол Монгуш, Салчак Очур, Томур Соян, Доспын-оол Оюн, Салчак Докуу, Салчак Балчыр, Донгак Бегзи-Хуурак. 
Пали мужественно и героически за Ровно: Данзырын Оюн, Шулуун-оол Монгуш, Калзан Оюн, Шойлаа Оюн, Маадыр-оол Иргит, Сандак Тюлюш. 
Во время боев по освобождению от фашистов Ровно комиссар эскадрона Монгуш Байыскылан лично зарубил пять фашистов, был тяжело ранен, но поля боя не покинул. Так поступали многие. Героизм стал нормой поведения всех добровольцев-тувинцев»1. 
Так заканчивается статья в дивизионной газете. 
…Иду вдоль улицы, что прилегает к железнодорожному вокзалу. Всюду глубокие воронки, нагромождение битой вражеской техники. В придорожной канаве разметал руки фашистский |солдат, комья грязи застыли на его мышино-голубой шинели. Тускло поблескивают подковки на стоптанных каблуках. Рядом валяется автомат с откинутым металлическим прикладом. Из-за пазухи выглядывает буханка хлеба. Много километров прошагал немецкий солдат по советской земле, каблуки стоптал. Много нашего хлеба поел, да, наконец-то, кусок поперек горла стал. Русские, известно, славятся гостеприимством, однако не любят непрошенных гостей. 
В спешке фашисты бросили раненых, чтобы облегчить забуксовавшую санитарную машину. Бесчинствовали вместе, а шкуру спасают порознь. Такова, видно, натура фашистская. 
Ковыляет по улице нестройная колонна пленных. Ощипанные претенденты на мировое господство выглядят отнюдь не воинственно. Обросшие щетиной, тощие, землистого цвета лица. Замызганные шинелишки. На головах поверх шапок не то башлыки, не то бабьи платки, на ногах соломенные бахилы. Трясутся, знают, что напакостили, отвечать придется. 
Идут, понурясь, стараясь не глядеть на мертвых собратьев, устилающих путь бегства. О чем они думают? Радуются тому, что избежали подобной участи? Грызет ли их раскаяние? Чувство вины за злодейства? Неужели и сейчас в черных сердцах ничего схожего с человеческой совестью? 
Гусеницами танка вдавлен в снег большой портрет Гитлера. 
Подъезжает на своем любимце, карем, с белой звездочкой на лбу, Ветерке Сат Бурзекей, потрясает в воздухе кулаком: 
— Гитлер капут! 
Пленные оживляются, с готовностью кивают головой, хрипло кричат в ответ: 
— Гитлер капут! Гитлер капут! 
— То-то! — ликует Бурзекей. И меняя тона, обращается ко мне: — Удивляюсь, Оолак, как носит земля таких выродков. На Москву шли с барабанным боем, а обратно — с собачьим воем, — смеется Сат Бурзекей. Он слезает с коня, берет в руки поводья и идет рядом со мной. 
Город перекопан траншеями, загорожен проволокой и надолбами. На уличных перекрестках доты и дзоты. Всюду расклеены объявления и угрожающие приказы городской немецкой комендатуры. 
Стоят трофейные машины — итальянские трехтонки, семитонные немецкие «фиаты», легковые машины разных типов, тягачи. В кузовах — боеприпасы, обмундирование, штабное имущество. Справа от дороги — настоящая выставка образцов артиллерийских орудий 1944 года, пушки разных калибров. «Парад» открывает гаубица, съехавшая колесом в канаву. Постромки обрублены — видать, бравые пушкари так спешили переквалифицироваться в кавалеристов, что даже не поснимали с лошадей хомуты. Посреди улицы застряла огромная «берта» со съемным стволом. Зрелище внушительное. Бойцы заглядывают в необъятное дуло, пробуют замок. 
Рядом с гигантской пушкой забытые венгерские фургоны и машины, подбитая самоходка «фердинанд». Легко представить, как немцы и венгры, очумелые от страха, натыкались на громадину-пушку, загородившую дорогу, как проклинали расторопных артиллеристов, вовремя успевших смыться, как бросились в обход, буксовали, а потом, приняв гул своих машин за грохот наших танков, бежали, забыв выключить моторы. 
Окраины улицы завалены чемоданами. На снегу папки, тетради, записные книжки, фотографии офицеров. Наши интенданты собирают бумагу, копирку, телефонные аппараты. 
Группа бойцов срывает со стены большого здания немецкие объявления, приказы, лозунги, плакаты — все то, чем фашисты морочили голову украинскому народу во время оккупации. 
Бурзекей не сдерживается: 
— Вот гады, весь город запоганили своей писаниной. 
Помещение, в котором находился немецкий госпиталь. Всюду видны следы поспешного отступления. В беспорядке разбросаны медикаменты, матрацы, посуда, на столе — недопитый стакан вина, закуска. 
На складах — сотни бочек бензина, несколько десятков заправленных машин, мотоциклов. На железнодорожной станции платформы с танками, пушками, продовольствием. 
Вот таким мы увидели Ровно в первые часы его освобождения. 
…Подбираем на улицах города раненых и убитых. Солдаты принесли командира второго взвода Дончута Куулара. Он, словно живой, лежит с зажатым в руке пистолетом, кажется, вот-вот встанет и бросится в атаку с криком: «Вперед! За мной!». 
Хоронили молча. И только, когда стали засыпать могилу, жена Дончута — Дарыя, причитая, бросилась к яме. Голос у Дарыи мужской, хриплый; вся ее угловатая фигура — широкие плечи, плоская грудь, большие руки, изрезанные узловатыми жилами, и в довершение всего гимнастерка и солдатские брюки-галифе, заправленные в кирзовые сапоги, — делала ее больше похожей на бывалого солдата, чем на молодую женщину. 
Дарыя Куулар хоронила не только мужа, но и родного брата Агбаана Иргита. Оба погибли на ее глазах. Успокаивать ее пришлось долго. От могилы Дарыю увел ее второй брат Хертек Адыгбай. 
Когда закончились похороны, капитан Кечил-оол тихо сказал: 
— Товарищи бойцы и командиры! Сегодня мы похоронили здесь, в Ровно, наших товарищей, наших дорогих земляков! Запомните этот день на всю жизнь. Поклянемся погибшим, что будем достойны их светлой памяти. Отомстим врагу! Кровь за кровь! Смерть за смерть! 
Наступила тишина. Несколько минут эскадрон стоял, словно окаменелый, — ни единого шороха, ни единого движения. Потом бойцы стали сворачивать самокрутки. Курили жадно, глубоко затягиваясь. 
Вместе с Дончутом Кууларом при освобождении Ровно погибли мои земляки: Томур Соян Сагандаевнч, Таспын-оол Оюн Думбуевич, Докуу Салчак Манчынович, Кошкар-оол Кара-Сал Кара-Ламаевич, Дагба Оюн Эндерикпеевич, Часыдак Сарыглар Санчырайевич, Суван-оол Оюн Лоозанович, Чимит-Дамбаа Ховалыг Морзукович, Маадыр-оол Иргит Кодур-оолович, Аракчаа Ховалыг Холаевич, Шулуун-оол Монгуш Допуй-олович, Данзырын Оюн Баазанович, Сандак Тулуш Шомбулович, Надаажап Монгуш Чап-Хооевич, Агбаан Иргит Эртинеевич, Шойлаа Оюн Чамыяновнч, Серен Оюн Чываажыкович, Мурзууна Ооржак Сундуевич, Мунзук Тулуш Нурупович, Севээн-оол Тулуш Дадар-оолович, Калзан Оюн Амырбитович, Улуг-Шыыр Тулуш Чоптуг-оолович. Спите, мои однополчане. Пусть будет мягкой вам обожженная войной земля Украины!.. 

Письма из бессмертия 

«…Сегодня я ходил на передовую позицию. Вдруг появилось желание обратить внимание на деревья, на звезды, на луну. Долго смотрел на восток. Перед мысленным взором возникла родная Тува, наш арбан, наши высокие и красивые горы, лес, могучий Улуг-Хем. Как дышалось свободно и хорошо! 
Не одну тысячу километров прошел и проехал я по просторам необъятной России — какая это чудесная страна! А какой народ — трудолюбивый и выносливый! Вот это: красивую родную землю, свободу, радость, счастье пришли у них отнять немецкие оккупанты. У родителей отняли детей, у жен — мужей, у сестер братьев отняли. 
Но Красная Армия успешно бьет врага и гонит его повсюду. Скоро войне конец. Скоро я с победой вернусь. Через воды и огонь пройду и встречу тебя, моя мама. 
Кошкар-оол Кара-Сал». 
(Погиб под Ровно 2 февраля 1944 года. Награжден посмертно орденом Отечественной войны I степени). 

* * * 

«…Мама, прошу набраться сил, чтобы прочесть это письмо. С глубоким прискорбием сообщаю о смерти нашего любимого Иргита и моего мужа Дончута. 2 февраля 1944 года утром нашему подразделению была дана ответственная боевая задача — выбить фашистов с железнодорожной станции города Ровно. 
Задачу мы выполнили, но Дончута и Иргита принесли на носилках. Твоего любимого сына, а моего брата Иргита вражеские пули сразили наповал. А мой муж Дончут еще успел сказать, вот его последние слова: «Дарыя, прощай, сообщи маме… А немцев мы выбили… И Ровно возьмем». 
Дарыя Куулар». 

* * * 

Вспоминает Семис-оол Куулар Байыр-оолович: 
– Однажды вместе с Конгаром Кара-Салом нас послали в разведку в село, что под Ровно, чтобы узнать о численном составе врага, его танках и пулеметах. Ходили долго, приглядывались. 
Подошли к одному дому и встретили там женщину-украинку. Женщина говорила тихо, почти шепотом. Оба мы, конечно, плохо знали русский язык, а украинский — тем более. Долго что-то пыталась объяснить женщина, но потом, жестикулируя, она стала показывать на соседний дом, где светились окна, и говорила со страхом: «Немец». Вздохнув глубоко, добавила, что один — показала для достоверности один палец. Покачала головой и ушла. 
Я и Конгар бесшумно подобрались к дому. Дверь была не заперта. Я осторожно приоткрыл ее, а Конгар молча показывает на звездочку на своем шлеме и жестом объясняет: мол, там человек в советской форме, чистит оружие. Я хотел пойти и узнать, но Конгар, осторожный, предусмотрительный, остановил меня и предложил с обеих сторон дома пошуметь одновременно. Так и сделали. Немец выскочил на крыльцо и носом к носу встретился со мной. Увидев меня, он хотел выстрелить, но не успел. Конгар моментально выбил у фашиста пистолет. А потом прикладом винтовки сбил его с ног. Мы быстренько затолкали фрицу кляп в рот, связали руки за спиной и повели в свое расположение. Уводили его с трудом: он хромал и был тяжелым. К утру привели его в штаб и сдали командиру полка Попову. 
Через два дня полковник Попов вручил нам справки о награждении обоих медалями «За отвагу». Тот «язык» оказался немецким офицером, Долгое время издевавшимся над семьями, где остались только дети, женщины, старики. У него были важнейшие документы. 

Вспоминает Сарыглар Кузетиевич Пиченоол: 
– Захватив железнодорожную станцию в Ровно, мы заняли круговую оборону. И вовремя: немцы бросились в контратаку. К нашим позициям приближалось шесть танков, а за ними — немецкие автоматчики. Прячась за домами, бронированные машины вели огонь осколочными снарядами, поливали гвардейцев из пулеметов. Сразу же из строя вышло три противотанковых ружья из восьми, имеющихся в наличии. Кыргыс Дажимбаа подбил один танк. Второй танк поджег старший сержант Ондар Кыстаа. 
— Горит «тигр», горит! — закричал один из бойцов, находившийся в подъезде старого дома. 
— Вперед, за мной! — раздался голос капитана Кечил-оола. 
Он взмахнул пистолетом и побежал к перекрестку. Бойцы устремились за ним и заняли оборону у дымящегося «тигра». 
— Молодец, Кыстаа! — похвалил Кечил оол командира отделения противотанковых ружей, расправившегося с «тигром». — А теперь бей по бронетранспортеру, — указал он новую цель. 
С потерей тяжелого танка сопротивление гитлеровцев в районе перекрестка, превращенного в узел обороны, ослабло. Но противник вел на этом участке еще сильный огонь из пулеметов и автоматов. Капитан Кечил-оол приказал командирам взводов подавить огневые точки. 
Вдруг из соседней улицы начала выдвигаться приземистая тупорылая «пантера». Наводчик Кыргыс Дажимба ударил по ней из противотанкового ружья и тут же был тяжело ранен. Находящийся вблизи старший сержант Донгак Белекей прильнул к ружью и стал бить по «пантере». После нескольких выстрелов машина загорелась. 
— Белекей! Донгак Белекей подбил «пантеру»! — послышались одобрительные возгласы солдат. 
Но тут неожиданно появился «тигр» с паучьей свастикой. Наша атака захлебнулась: огонь из пулеметов и пушки прижал бойцов к земле. Зашевелились гитлеровцы в своих норах и под прикрытием танка вновь полезли в контратаку. Автоматчики отбили ее, но танк продолжал вести огонь. Надо было расправиться с ним. 
Много раз стреляли бронебойщики по нему, но поджечь никак не могли: то промах, то снаряд не берет «тигра». И вот тогда автоматчики увидели, как старший сержант Ондар Кыстаа выдвинулся вперед. В его руке была тяжелая противотанковая граната. Фашисты заметили смельчака, ливень свинца преградил ему путь. Но Кыстаа все же прорвался к танку и метнул гранату в моторное отделение. Раздался взрыв. Пламя и дым окутали бронированную машину. Мы думали: ну вот, и погиб наш отважный командир отделения! 
А когда рассеялся дым, то увидели его живым и невредимым. Оказывается, взрывной волной гвардейца отбросило в большую воронку и присыпало землей. Старший сержант Кыстаа сам выбрался из нее. 
Пятый танк вновь поразил из своего противотанкового ружья Донгак Белекей, а шестой танк и один бронетранспортер подбил я. Танковая атака кончилась. Шесть танков и два бронетранспортера уничтожили мы в этом бою, и экипажи их — тоже, это не менее сорока фашистов. А у нас во взводе только трое раненых. Значит, мы выиграли бой у тех сорока, что скрывались за броней в отличие от нас, беззащитных в своих шинелях. Наши шинели оказались крепче брони. 

Вспоминает Оюн Баазанович Пилчир-оол: 

– Командир полковой разведки старший лейтенант Кузнецов частенько говаривал: «У нас воюет полный Интернационал. Есть представители почти всех национальностей нашей страны, а теперь и зарубежные товарищи появились». 
И правда, среди разведчиков были русские и украинцы, белорусы и казахи, грузины и узбеки, татары и башкиры. И мы среди них — представители Тувинской Народной Республики. 
Однажды во взводе полковой разведки появился «Боевой листок», призывающий равняться на Оюна Седипоола. Этот боец оказался особенно удачливым в засадах. Его выдержке, терпению, наблюдательности, умению метко стрелять в темноте, действительно, могли поучиться многие. Боевой листок, посвященный Седип-оолу, появился после одной удачной операции. 
Командир полка гвардии полковник Попов требовал как можно скорее вывести из строя участок железной дороги, по которому фашисты заметно усилили переброску войск и техники к Ровно. Разведчики несколько раз выходили к линии фронта, вели наблюдение. Возглавлял группу Оюн Седил-оол. 
— Как дела, Седип-оол? — вызвав к себе в землянку, спросил Кузнецов. — Командование требует поторопиться с операцией. 
— Есть поторопиться, товарищ командир, — отвеетил Седип-оол. — Если разрешите, сегодня же ночью и пойдем на задание. Место выбрали, думаю, подходящее. 
— Покажи, — Кузнецов развернул на столе карту. 
Седип-оол приблизился, пристально вгляделся в нее и уверенно показал пальцем: 
— Здесь. 
— Почему именно здесь? 
Командир разведки всегда так: не только спросит о том, как и где намерены подчиненные выполнить задание, но и поинтересуется, почему приняли именно это, а не иное решение. Словом, любил Кузнецов людей толковых и мыслящих. 
Седип-оол объяснил свое решение так: на выбранном участке железнодорожная колея пересекает два глубоких оврага. Рвать надо мосты одновременно. С южной стороны, вплотную к полотну, примыкает двумя густыми языками низкорослый кустарник. Немцы его не вырубили, наверное, потому, что не посчитали надежным средством маскировки. Но теперь на деревьях появился пушистый иней, и обычно редкий, светлый кустарник стоял теперь неожиданно плотным, почти не просматривался на расстоянии даже нескольких метров. Так что группа, разделившись, может одновременно скрытно приблизиться к мостам на близкое расстояние. 
— Хорошо, а патрули? 
— Что-нибудь придумаем, — улыбнулся Седип-оол. 
— Добро, действуйте, — посветлел лицом Кузнецов. — Желаю удачи. 
Ночь выдалась довольно светлая. Лишь временами «глазастую», как на грех очень яркую, луну ненадолго закрывали легкие, полупрозрачные тучки, из которых сыпал мелкий, будто рыбьи чешуйки, серебристый снежок. Разделив группу пополам, Седип-оол назначил старших и подробно объяснил, что, где и когда делать. 
Немецкие патрули, охранявшие дорогу, ходили попарно через равные промежутки времени. Отшагав положенное расстояние, они сближались, перебрасывались несколькими словами и затем опять расходились. Как длинна, черт возьми, эта морозная украинская ночь! Ходишь, ходишь туда и обратно. Да еще не просто ходишь, а держишь ушки на макушке: ровенские леса кишат партизанами, рядом русские войска. Железная дорога для них — лакомый кусочек… 
Ба, а это что такое? Что за звуки доносятся из этой чащи? Неужели волки воют? Два патрульных остановились, прислушались. Да, действительно, волки воют! Вот это да! 
— Эй, Шульц, Гельмут! — замахал руками один из солдат соседнему патрулю. — Идите сюда — волки! 
Приблизились два других солдата. Стали прислушиваться вчетвером, оживленно обсуждая неожиданное событие. Им даже стало казаться, что в чаще леса мелькают огоньки волчьих глаз. Один патрульный не удержался и, подойдя к краю насыпи, пустил в сторону леса длинную автоматную очередь. Когда смолкло эхо выстрелов, прислушались снова. Лес молчал. 
— Шульц, ты, вероятно, подстрелил зверя, — загоготали фрицы. — Утром сходим, притащим трофей. Шкуру отошлешь своей Эльзе. Вот это будет подарок с Украины — похлеще иного генеральского! 
Спохватившись, патрульные пустились в обход участка, но в это время одновременно в двух местах громыхнули тяжелые взрывы — мосты через оба оврага взлетели на воздух. 
Разведгруппа вернулась в свое расположение без потерь. Седип-оол подробно рассказал о проведенной операции командиру разведки. Кузнецов похвалил за умелые действия. 
— А кто имитировал вой волков? — поинтересовался он. 
— Ну кто мог бы сделать это лучше меня, бывалого охотника? — рассмеялся Седип-оол. — Я выл, а ребята в это время взрывчатку закладывали. 
В Туве охотники могут имитировать не только вой волка, но и рев марала, лося, медведя. Даже голоса птиц — рябчиков и глухарей. 
Вот об этом-то случае и рассказывалось в полковом «Боевом листке». 

…6 февраля. Наш полк получил приказ командира дивизии совершить шестикилометровый марш и повести наступление во взаимодействии с частями 8-й гвардейской конной дивизии в направлении Похорельце-Сурмичи с выходом на южную окраину города Дубно. 
В результате общего наступления полк продвинулся вперед, достиг хутора северо-восточнее Похорельце. В дальнейшем продвижение вперед было приостановлено. Противник обрушил огонь на 2-й эскадрон, угрожая отрезать эскадроны друг от друга. Командир полка решил 2-й эскадрон повернуть фронтом на восток, а остальным — окопаться. В этом бою особо отличились казаки-морозовцы 2-го эскадрона во главе с лейтенантом Николенко. Полк занял активную оборону. 
Дважды мы пытались взять «языка», но ничего не получилось: немцы стали осторожными. Они опоясали свои окопы колючей проволокой, понавешали на нее пустые консервные банки, гремящие при малейшем прикосновении. Да еще спирали из тонкой проволоки проложили. Многие охотники за «языком» на себе испытали эту коварную штуку: в ней запутаться — пустячное дело. А чего стоят минные поля, на которых первый шаг может стать и последним?! 
Командир полка гвардии полковник Попов приказал мне и командиру взвода лейтенанту Саленко из первого эскадрона провести рекогносцировку местности и к исходу дня наступать. 
По дороге раздумываю, как лучше организовать бой. Внимание привлекла лощина, что северо-восточнее села Янкевичи. Если двигаться по ней, маскируясь кустарником, можно незаметно выйти на рубеж атаки. 
— Товарищ старший лейтенант, — прерывает мои размышления конногвардеец Чооду Базыр-оол. — Кто же днем в разведку ходит? 
— Так это разведка боем, — отвечаю ему. 
— А какая разница? 
— Ты знаешь, что такое разведка боем? 
Чооду молчит. Откуда ему знать? Парень меньше месяца на фронте, но смелый и быстро ориентируется в обстановке. 
— Разведка боем, — разъясняю ему, — это наступление ограниченными силами на небольшом участке, в ходе которого вскрывается характер обороны противника, система его огня. Ну и… берутся пленные. 
— Вместе со взводом Саленко наступать будем? — на мальчишеском лице Чооду оживление. — Меня пустите? 
— Успеешь! Надо будет — вместе пойдем. 
Я знаю, что Чооду Базыр-оол живет мечтой о подвиге и юношеское тщеславие так и тянет его отличиться в деле. 
Почти полдня гвардии лейтенант Саленко ползает по переднему краю. От выбора исходных позиций зависит, насколько быстро мы сумеем сблизиться с противником, а значит, и понести меньше потерь. 
Закончив рекогносцировку, докладываем командиру полка. В 14.00 взвод Саленко скрытно выдвигается вперед, проходит густым кустарником и спускается в лощинку. Мы — за ним. До противника недалеко. Наша артиллерия делает короткий огневой налет. Взвод Саленко бросается в атаку. Поднялись дружно, хорошо, но вскоре залегли — такой огневой тарарам, что, кажется, блохе не проскочить. Стрельба суматошная, малоприцельная, без большого ущерба для нас. 
Подбегает связной капитана Кечил-оола: 
— Оолак, срочно двигай на подмогу Саленко — таков приказ командира эскадрона. 
Быстро устремляемся вперед. Нет, недаром майор Чугунов в запасном полку в Муроме учил нас до седьмого пота ползать на животе. Бойцы вьются ужами, вроде неспешно, но все же достаточно быстро приближаются к залегшим воинам лейтенанта Саленко и так же быстро выдвигаются вперед. 
До немецкой траншеи несколько метров. Бросаю гранату и с криком «ура!» бросаюсь вперед. Пошли первые — поднимаются все. Не пригибаясь, стреляя на ходу, врываемся в траншею врага. Траншея гудит от криков, от разрывов, извергает пламя, что вулкан. 
В ста метрах от переднего края немцы залегают: открывает мощный огонь их артиллерия, подходят подкрепления. Но мы уже взяли «языка». Приказываю отойти назад: задача выполнена. 
Отходит левая, центральная и затем правая группы. Саленко прикрывает отход. 
Стремительность атаки спасает нас от больших потерь — имеем трех убитых и двух легкораненых. В траншее врага свыше пятидесяти убитых гитлеровцев, прихвачен «язык». (При обыске у него найдут медаль за штурм Смоленска. Доштурмовался!). 
Отходим, выносим убитых и раненых. Во взводе Саленко убило троих, а в моем одному ободрало пулей щеку, другому — несильно «мягкое место». Наверное, пренебрег учением Чугунова. 
Когда прибыли на фронт, то было много разговоров о смерти, о ранах. Теперь таких разговоров все меньше и меньше. Убитых и раненых уже много. Привыкли? 
Нет, к смерти привыкнуть нельзя, но с мыслью о ней приходится примириться. После взятия Ровно во взводе ощущались вдохновение, прилив веры в свои силы. Но с приближением к Дубно бои становились все более яростными и тяжелыми. Собственно, куда бы и кто из нас ни шел, что бы ни делал — смерть всегда рядом. С утра до вечера одно и то же — бьют артиллерия и минометы, налетают бомбардировщики, шныряют истребители. Зрение и слух обострены до предела — замечаешь любую точку в небе. Не только слышишь, но без раздумий различаешь, откуда бьют, из какого оружия. Вырабатывается какая-то инстинктивная расчетливость, почти звериная быстрота реакции — видишь каждую защитную ямку, складку местности, ствол дерева, почти автоматически выбираешь действия: тут рывком перебежать, тут помедлить, тут немедленно залечь. 
Убить, и это хорошо осознаешь, могут в любую секунду, днем и ночью, независимо от того, где находишься: на переднем крае или в штабе, в атаке или на пути к медсанбату. 
Убитых хоронят. Иногда с поминальным салютом из винтовок и пистолетов, если позволяют обстоятельства. Иногда, у переднего края, молча и наспех. Раненых эвакуируют. Но много об этом не говорят: не повезло — вот и все. 
Вместе с Бурзекеем идем по деревне Янкевичи, где только что свирепствовал бой. 
Деревня не только сожжена, она вспахана снарядами. Черные обломки вокруг. Зола и пепел. Разбитые танки, орудия, немецкие и наши… Воронка одна в другой. После Деражно не видел ничего подобного. 
Выходим на центральную улицу, где уцелело несколько домов. На носилках, под шинелью — раненый, дрожит. Прошли еще немного — воронка, и в ней вперемежку с убитыми живые. Их пятеро, у всех почему-то перебиты ноги. Стонут. Около них девушка-сержант дежурит, ожидая повозку. 
Разбитый танк. Около него наш обгорелый танкист. А под танком, с другой стороны, — еще один. Видать, хотел укрыться, но снаряд разорвался рядом. Стою перед ним — не могу глаз отвести. Не успел, бедняга, спрятаться… 
Идем дальше. Сворачиваем во двор и видим: в неглубокой ячейке трое бронебойщиков прильнули к своим длинным ружьям. Окликаю — молчат. Подхожу ближе, оказывается… мертвы. 
А в канаве — изуродованное тело женщины. Обе груди отрезаны. Мы снимаем шапки, молчим. Кто она? 
На крылечке старушка сидит. 
— Где жители, мамаша? — спрашивает у нее Бурзекей. 
— Вы советские? — и смотрит на наши погоны. 
— Советские, советские. 
Бабка плачет. 
— Население-то где? — переспрашиваю. 
— Угнали. Уже месяц как всех угнали в неметчину. А кого в лесу нашли — расстреляли. А деревню спалили. 
От этой старушки узнали: та женщина, что лежит в канаве с отрезанными грудями,— партизанка. Вместе с ней немцы расстреляли еще пятерых партизан. Они были окружены фашистами и не смогли пробиться к своим в лес. 
Сат Бурзекей пошел в свой взвод, а я поспешил к командиру эскадрона. Захожу в блиндаж, смотрю, сидит за дощатым столом комиссар тувинского эскадрона Байыскылан. Подхожу к нему: «Здравствуй, товарищ старший лейтенант». Молчит. Наклоняюсь и протягиваю руку. Он увидел ее, поднял глаза. Лицо какое-то странное. 
— Что случилось? 
Очевидно, по губам он догадывается, о чем спрашиваю, и что есть силы кричит: 
— Контужен! 
Оказывается, в бою снаряд разорвался вблизи него. 
— Почему же не в госпитале? 
— Пройдет. 
— Да, храбрый у нас комиссар. Отправляю его в санбат, а он не идет, — говорит ординарец Тулуш Лама. Он стоит в дверях блиндажа и смотрит на Байыскылана. 
Словом и делом комиссар воодушевлял бойцов, вселял в них уверенность в скорой победе, вместе с командиром эскадрона Кечил-оолом поднимал и вел их за собой в непрерывные атаки, показывая образец отваги и мужества. 
Вот и сейчас ему бы в госпитале подлечиться, а он свое: 
— Ничего, пройдет. 
Не дождавшись командира эскадрона, возвращаюсь в свой взвод. По пути встречаю гвардии лейтенанта медицинской службы Тулуша Хургулека, прошу его осмотреть Байыскылана. 
Вечереет. Заметно подмораживает. Начинается поземка. Вместе со снегом несет отсыревшей гарью. Терпкий запах щекочет в носу. Этот запах уничтоженного жилья преследует нас по всем дорогам войны. Идешь ли, едешь, останавливаешься ли отдохнуть — всюду густая, едкая, отсыревшая гарь. Как горе людское. Как женская горючая слеза. 
Идем с Тулушем, тихо разговариваем. До своих окопов рукой подать — вдруг начинается артиллерийский и минометный обстрел. Падаем в черный снег. Треск, черно-белые вихри. Удар по ноге, но боли никакой. Когда все кончилось, обнаружил — у валенка осколком срезало пятку. Не везет: хорошие, недавно полученные валенки, а придется менять. А пока надо идти — портянка мокнет, нога мерзнет, 
Тулуш утешает: 
— Хорошая, Оолак, примета, два раза в одно место не попадает. 
7 февраля. Вспоминаю, как нас учили в Тамбовском военном кавалерийском училище: «Войсковая разведка — глаза и уши». Отсюда и постоянный девиз: «Без разведки — ни шагу!» Если не хочешь попасть впросак, если сам собираешься застигнуть противника врасплох — бдительно веди разведку. Так поступали Александр Македонский и Александр Невский, Александр Суворов и Михаил Кутузов, Михаил Фрунзе и Семен Буденный. 
Хочешь знать, каков противник перед тобой, веди разведку: глаз не спускай, зорко следи за каждым его шагом. Только хорошо организованная разведка приносит успех. 
Об этом всегда напоминал нам на совещаниях и гвардии полковник Попов. И всегда он ставил в пример командира полковой разведки: 
— Иван Тимофеевич Кузнецов — подлинный мастер по «языкам». По заказу их таскает. Надо с переднего края — ведет, надо с тыла — пожалуйста! Штабного офицера? Получайте. 
Иван Кузнецов родом из Смоленской области — веселый, задиристый. Он всегда чисто выбрит, подтянут, щеголеват, горазд на шутки, на выдумки, на острое словцо. 
Не зря о нем с гордостью отзываются офицеры полка: 
— Ну и дока наш Иван! Палец в рот положишь — по локоть откусит. Не то, что фашиста, если надо и черта из преисподней уволокет. 
Десятки раз переходил Кузнецов со своими ребятами линию фронта. Неделями гуляют по тылам противника: рвут связь, устраивают засады; поднимут переполох среди фрицев и благополучно возвращаются в свое расположение. И не с пустыми руками, а обязательно с «языком». За боевые заслуги Иван Кузнецов по достоинству отмечен командованием: на его гимнастерке два ордена Отечественной войны, орден Красной Звезды. 
Я хорошо знаю этого смелого и отважного офицера. Дружу с ним, учусь у него боевому искусству. А сегодня такой случай. Во всем полку только и разговоров — разведчик Оюн Седен-оол на немецком офицере верхом в часть приехал. 
Я как раз шел от начальника штаба полка в свой взвод. Иду мимо блиндажа разведчиков. «Зайду-ка,— думаю,— к своему другу Ивану Кузнецову, узнаю о Седен-ооле». 
Дверь в блиндаж приоткрыта. Захожу, а блиндаж у разведчиков вместительный, разгороженный на две половины. В одной из них, в прихожей, стоит «буржуйка», по стенам развешены маскхалаты и автоматы. В углу горка гранат. 
А во второй половине, отгороженной от первой куском брезента,— нары, где разведчики отдыхают. 
Как только вхожу, слышу громкий смех за брезентовой перегородкой. Громче всех смеется Иван Кузнецов. Думаю, не буду мешать, присаживаюсь около «буржуйки» на пустой ящик из-под патронов, закуриваю. В небольшую щель в перегородке вижу молоденького лейтенанта и спиной стоящего ко мне Ивана Кузнецова. 
Слышу голос разведчика с украинским акцентом: 
— Ночь темная, холодная. Нас пятеро. Еще днем облюбовали окоп. Ползем, подкрадываемся бесшумно. Вот он, окоп, рядом. Лежим, ловим шорохи. Знаю, что фашисты не выдерживают холода. Мороз дюже крепчает. Примерно через час один высунул голову из окопа, осмотрелся. Вылез и стал прыгать то на одной ноге, то на другой. Подаю сигнал, втроем — Шархудинов, Тарасенко и я — бросаемся на фашиста, двое других настороже, готовые поддержать огнем. Немец в наших руках тут же затих. Без единого выстрела выполнили задачу. 
— Никельбургский, ты расскажи корреспонденту, что это был за фриц?— требуют разведчики. 
Никельбургский улыбается: 
— Смешной был: тощий, небритый, глаза большие, водянистые, на голове женская старая юбка, на плечах цветастое одеяло, поверх сапог веревочные чуни. Находка для наглядной агитации. 
Все громко смеются. 
— А однажды до чего додумались, — вступает в разговор Кузнецов, — днем на глазах у немцев офицера с передовой утащили. Поручаю я Белову фрица добыть. Он, Мищеряков, Никельбургский, Шадрин, Седен-оол ночью отправились к немецким траншеям и залегли в кустарнике. Всю ночь и день вели наблюдение. Видели, немцы собираются у кухни. Возникла мысль: выдать себя за немцев. 
Белов, Никельбургский и Мищеряков переоделись в немецкую форму и с немецкими автоматами пошли к кухне, встали в очередь за солдатами. Установили, что рядом офицерская землянка. Зашли в землянку. Там три офицера в карты режутся. Белов хорошо знает немецкий, приказывает: 
— Хенде хох! 
Двое потянулись к оружию, но Белов и Никельбургский уложили их, а третий сам поднял руки. Старшина Белов ему говорит: 
— Мы — русские разведчики. Если хочешь жить, спокойно иди мимо кухни и улыбайся. Если крикнешь или дашь знать своим, то будешь лежать, как эти. 
Немец так и сделал. Вместе с разведчиками пошел в лес, к засаде, где сидели Шадрин и Седен-оол. 
В землянку зашли два офицера, увидели убитых и открыли огонь. Но было уже поздно. Мы благополучно доставили «языка» в штаб полка, где он дал ценные сведения. 
— Сегодня вы тоже притащили «языка» и тоже офицера. Мне рассказывали в штабе полка, что ваш разведчик на этом фрице верхом въехал в расположение части. Как это было? — выспрашивает молоденький лейтенант. 
— С этим немцем целая история приключилась, — рассказывает Иван Кузнецов. — Позиции одного из наших подразделений отделяла от фашистов непроходимая болотистая трясина. Сам бог забыл здесь отделить воду от суши. Немцы думали, что русские не рискнут сюда сунуться, понадеялись на естественное препятствие. А я решил именно здесь, через это непроходимое болото, пройти и захватить «языка». 
Артиллерия открыла огонь, отвлекая фашистов от нашего продвижения. Приказываю ребятам вооружиться длинными шестами, а сверх того прихватить большую доску. Проложим ее от кочки до кочки и переползем. Подтянем доску и — дальше таким же манером. 
Ветер дует со стороны немцев, но все-таки объясняемся только жестами. Чутко прислушиваемся к шуму во вражеском стане. Три часа проходит, пока удается выбраться на кромку болота. 
Посылаю помощника с группой бойцов разведать обстановку. А сам с Седен-оолом двигаюсь в сторону немецкой землянки. 
Дымок из трубы выходит. Подползаем, затаиваемся. У землянки часовой ходит, мурлычет что-то себе под нос. 
— Сейчас он споткнется об меня, — шепчу Седен-оолу, — тут и хватай его за холку. 
Фриц проходит рядом. Седен-оол мгновенно вскакивает, хватает его за горло и рывком приподнимает над землей. Этот прием разведчики называют «подвесить». Гитлеровец хрипит, болтает ногами в воздухе. Юрий хотел ему кляп в рот засунуть, а немец как заорет. Ну, тут началось! Немцы услышали крик часового, повыскакивали из землянки. И прут прямо на меня. Засвистели пули. 
Я отстреливаюсь. Двух прикладом уложил. Подбегаю к Седен-оолу, чтобы ему помочь, а навстречу эсэсовский офицер. Целится в меня из парабеллума. Вижу черную точку дула. Думаю, каюк. Дурнота подступила к горлу. Но не успевает эсэсовец выстрелить: кубарем сваливается на него Юрий Седен-оол и выбивает из рук парабеллум. 
Оказывается, он с часовым не справился, не сумел связать ему руки и прикончил финкой. А этого унтерштурмфюрера мы быстренько скрутили, кляп в рот воткнули и нырнули в темноту. Слышим, немцы зовут пропавшего офицера: 
— Виллибальд! Виллибальд! 
— Герр Беннке!.. 
«Языка» уложили в воронку, я говорю: 
— Юра, побудь здесь с ним, а я прикрою тебя. 
Немцы уже окружают со всех сторон. Хорошо, что группа, которую послал в разведку, услышала стрельбу, вернулась и вступила в бой. Пошли в ход гранаты. Вскоре стрельба затихла. Мы благополучно собрались у воронки, где я Седен-оола с немцем оставил. А их там нет. Расходимся в разные стороны, ищем их. Минут двадцать ползаем вдоль немецкой траншеи. Различные мысли приходят: а вдруг утащили самого Седен-оола как «языка»? Собираемся в леске около злополучного болота. 
Немного передохнули и двинули к своим. Обратный путь занял гораздо меньше времени: догадались пометить вешками кочки, по которым прошли, это и облегчило возвращение. Но тяжко было у каждого на душе. Ведь мы возвращались без «языка», да и потеряли толкового разведчика. 
— А он оказался жив, да еще и немца с собой привел, — говорит корреспондент. — Как же ему эго удалось? 
— А вот пусть сам и расскажет, — указывает рукой на Седен-оола Иван Кузнецов. 
— Давай, Седен-оол, не стесняйся, рассказывай подробно, — подталкивают Юрия к столу. 
Чернобровый, белозубый, с веселыми глазами, Юра зарделся, что красная девица, встал рядом с Кузнецовым. Говорил он по-русски плохо, но понять можно было: 
— Командир мой стреляй, что должен я делать, жди? Фрицу бижек в бок, ползи. Ползи, ползи, далеко ползи… 
— Значит, дело было так, — вмешивается в разговор Гафар Шархутдинов. — Когда командир разведки стал отбиваться от фашистов, Юра приставил к горлу фрица финку и приказал ему ползти вглубь леса. 
— Ну, а дальше что было? — нетерпеливо выспрашивает корреспондент и все записывает в блокнот. 
— Моя ждал… Устал ждать… — старательно объясняет Юра. — Болото шел. Фрицу шея сел, бижек казал. Ком!.. Ком!.. Шнель! — кричал. 
— Оно так, — снова вмешивается Шархутдинов. — Долго ждал Седен-оол своего командира, но так и не дождался. А скоро начнется рассвет. Решил сам с немцем по болоту идти. К горлу фрицу ножик приставил и скомандовал: пошли вперед. 
— Как же они не утонули? — удивляется корреспондент. 
— Да ведь тувинцы — прирожденные следопыты, отличные охотники, разве для них болото препятствие, — вновь поясняет Шархутдинов. 
— Ну, а дальше? 
— Русский капитан шибко ругался. Хотел фашиста брать. Я кричал: Кузнецова давай, стреляй буду. 
Шархутдинов громко смеется и снова растолковывает корреспонденту: 
— Ну, это происходило уже на моих глазах. Когда Седен-оол с фрицем выбрался из болота и шел к своим, вдруг столкнулся с помощником начальника штаба полка капитаном Овчинниковым. Тот рассердился: «Что это за цирковые трюки! Дневальный, живо фрица ко мне, а солдата на трое суток под арест!» Дневальный к Седен-оолу, а тот грозно: «Не подходи, стой на месте, стрелять буду. Кузнецова, командира моего, сюда веди», — да и взял автомат наизготовку. Капитан понял, что солдат не шутит и приказал срочно вызвать старшего лейтенанта Кузнецова. Тут все и прояснилось. Оказывается, Седен-оол не по нашим следам шел, а выбрал место посуше и угодил в штаб полка. 
— А почему он не шел позади фрица, а взобрался ему на спину? 
— Оступился, ногу подвернул. Нога опухла, и он не мог на нее наступать. 
— А что, он и впрямь под арестом сидел? 
— Нет, не сидел. Когда разобрались в штабе, сам командир полка приказал старшему лейтенанту Кузнецову рапорт подать и представить разведчика Оюна Седен-оола к медали «За отвагу». 
— А почему вы его называете, то Юрой, то Оюном? 
Здесь уже начал пояснять сам Кузнецов. 
— У нас в полковой разведке много Оюнов. Оюн Седен-оол, Оюн Алдын-оол, Оюн Седип-оол. Как тут отличишь, когда все Оюны. А в походе, да еще ночью можно перепутать. Вот мы и придумали: Оюна Седип-оола называем Оюном, а Седен-оола Оюна — Юрой. Имя ему нравится. А вообще, я вам должен сказать, тувинцы — прирожденные разведчики. Живут в Саянах, в горах, в лесу. Большинство — охотники, выслеживают в тайге чуткого зверя. Классные разведчики не только мужчины, но и девушки-тувинки. 
Однажды я всех своих ребят послал на задание в тыл к фашистам. Командование полка приказало найти слабое место в обороне врага, выяснить, сколько танков и бронемашин скопилось в поселке. 
Задача не из легких. Нейтральная полоса хорошо просматривается, преодолеть ее чрезвычайно трудно. Рассказал все командиру тувинского эскадрона капитану Кечил-оолу, попросил послать в разведку опытного бойца. 
Тот, не раздумывая, предложил Ооржак Байлак. И не без оснований, как я потом понял. Командир был уверен: лучше Ооржак Байлак никто в расположение фашистов не проникнет. И она наши надежды оправдала. 
Маленькая, ловкая, гибкая, она степной лаской проползла по заснеженному полю в расположение гитлеровцев, все там высмотрела, все запомнила. И вдруг два здоровенных немца, словно из-под земли, возникли, навели на нее автоматы. Казалось, деваться некуда. Но здесь произошло непредвиденное: фашисты, видимо, посчитали Байлак за подростка и на какой-то миг утратили бдительность. Ооржак, воспользовавшись этим, очередью из автомата сразила обоих и благополучно вернулась в свою часть. 
Вот так-то, такие они добровольцы из Тувы, — с гордостью произнес Иван Кузнецов и, посмотрев на Седен-оола, добавил: 
— А Юрку я еще в Туве приметил, когда узнал, что он чемпион по национальной борьбе хуреш. Я ему еще там, в Кызыле, сказал: Приедешь, Седен-оол, на фронт, сразу же просись ко мне в полковую разведку». 
— Постойте, постойте, — недоумевает корреспондент. — Так вы знакомы с Седен-оолом еще до войны. Как же вы, товарищ старший лейтенант, попали в Туву? 
— Наш командир не только хороший разведчик, но и отличный дипломат. Недавно за границей, в Тувинской Народной Республике, побывал, — вновь вступает в разговор Гафар Шархутдинов. — Он с самим Семеном Михайловичем Буденным на «ты». 
— Как это на «ты»? — удивляется корреспондент. 
— А вот так. Вызвал его маршал Буденный к себе в Кремль и говорит: Иван Тимофеевич, с дипломатической миссией поедете в народную республику Туву. 
— Очень интересно, очень. Прошу, товарищ старший лейтенант, расскажите все по порядку. 
— Дело было так. В мае 1943 года вызвал меня командир полка и говорит: «Вот что, разведчик. Поедете в Тувинскую Народную Республику. О том, что и как делать, расскажет в Москве сам Семен Михайлович Буденный». 
И вот я в Москве. Просторный кабинет… Крепкое рукопожатие маршала. Здесь же Ока Иванович Городовиков. 
«Вижу, молодец! — говорит Семен Михайлович. — Давно воюете?» 
«В армии с тридцать седьмого, товарищ маршал», — отвечаю ему. 
«Значит, есть у тебя и боевой опыт и, можно сказать, дипломатический, — едва заметная улыбка мелькнула под его усами. — Поедешь в Туву с ответственной миссией, будешь вроде военпреда от советского казачества». 
Я ему: «А сумею ли, Семен Михайлович?». 
«Сумеешь, сумеешь, — смеется Буденный. — Раз хорошо воюешь, значит и с дипломатической миссией справишься». 
Из Москвы я выехал в Туву. 
После беседы в ЦК Тувинской народно-революционной партии меня познакомили с командиром эскадрона добровольцев капитаном Кечил-оолом. Мы быстро решили с ним все вопросы о подборе добровольцев на фронт. 
На встречах с трудящимися Тувы я рассказывал о том, как советский народ защищает свою Родину. Выступать пришлось много раз, перед разной аудиторией. И всюду люди слушали меня, затаив дыхание. 
Вот так из разведчика я превратился в посла-дипломата. 
И скажу, свою миссию выполнил. Правда, не без помощи Кечил-оола, Байыскылана, Бурзекея и других тувинских офицеров, а также переводчиков Пилчир-оола и Оолака. Особенно Оолак во многом мне помогал. Сейчас он у нас командует взводом. 
— А нельзя ли с ним встретиться? — спрашивает корреспондент. 
— Почему бы и нет! Я пошлю за ним солдата. 
— Не надо посылать, — приходиться обнаружить себя. 
— О, Оюн Каваевич! Легок на помине. Здорово, дружище! Давненько не виделись, — радуется Кузнецов. 
В сдвинутой на затылок шапке, из-под которой лихо выбивается светлый чуб, а в глазах искрится веселое лукавство, он поражает душевной распахнутостью, особым дружелюбием. 
После беседы с корреспондентом возвращаюсь в свое расположение. 

9 февраля. Бойцы взвода подготовили блиндаж, довольно сухой и удобный. Будто специально рассчитанный на взвод: две свободные смены одновременно могут отдыхать в тепле. 
Посреди стоит печурка, из полуоткрытой дверки на земляной пол вывалились алые угли. Над печкой протянули обрывок кабеля, на нем сушат портянки и рукавицы; блиндаж заполнен кислым запахом шерсти, пота, паленой ткани. Гильза от снаряда, сплющенная вверху, держит фитиль из обрезка бязи: язычок чадящего пламени освещает землянку. 
В узком проходе на серых измятых полотенцах стоят котелки, кружки, лежит хлеб и сахар. Солдаты, прижавшись спинами к стенам, обедают. 
Над головой двойной накат из нетолстых бревен, присыпанных слоем земли. Мина не пробьет, но снаряд, конечно, пропорет насквозь. Однако не так уж часто на войне случаются прямые попадания! 
Бойцы взвода научились не только строить землянки, но и рыть траншеи — глубокие, просторные. В их стенках вырыты «лисьи норы», сделаны ступеньки, чтобы удобнее было вести огонь и выскакивать наверх в атаку. 
…Сегодня за Ровно награды вручал полковник Попов. 
Слышу: «Одному из славных сынов тувинского народа командиру четвертого эскадрона гвардии капитану Кечил-оолу Тулушу Балдановичу — орден Ленина». 
Орден Ленина вручили и рядовому Сенгии Оюну Чимчаковичу. Орденом Боевого Красного Знамени награждены комиссар эскадрона старший лейтенант Байыскылан, командир взвода старший лейтенант Сат Бурзекей и я. 
Всего в этот раз ордена и медали получили 67 моих земляков. 
…К вечеру около десятка бомбардировщиков нанесли удар по нашим позициям. Два взрыва грохнули рядом, между воронками оказался наш блиндаж. Стенки его не выдержали и обрушились. Забило уши, оглушило, засыпало землей. Я разгреб землю, выбрался наружу. Кругом тихо, никаких звуков, будто все замерло. С трудом поднялся на ноги. За мной вылез старшина Чульдум. Тяжелый дым медленно рассеивался над полем. Чульдум лег на бок, рукой прикрыл глаза, долго сплевывал. Я пытался закурить, но после первой затяжки потянуло на рвоту. Сел на край воронки. Медленно, словно издалека, стали вползать обессиленные звуки. Наконец, совершенно отчетливо услышал взрывы снарядов и скороговорку автоматных очередей. Чульдум сидел еще с полчаса — бледный, с закрытыми глазами. 
Мой взвод выдвинули на передний край: защищаем отбитую у врага небольшую высотку. 
Что такое передний край? Стоит кому-то появиться, мелькнуть, шевельнуться, и сразу полосанет пуля, ухнет взрыв. Фашисты из своих траншей ведут охоту на людей. Стреляют по каждой движущейся точке. Здесь так много смертельной, изматывающей сердце тревоги, что ее хватает на всех с избытком. 
Сижу в блиндаже на нарах. Его мы отбили у немцев. Блиндаж старый: обвалившиеся стены, на полу солома, когда наступаешь, она хлюпает, из-под ног сочится вода. Зато свободный, как подвал. Над головой бревенчатая защита, вчера она выдержала испытание: бомбы с гулом рвались одна за другой. Гром и дым по всей опушке леса. Но блиндаж выдержал. 
Все давно проснулись, но никто не встает и не разговаривает, смотрят на квадратное окошечко, через которое льется мутный свет. Холодно в блиндаже. Топить нечем, да и нельзя днем, а ночью почти все бойцы на постах, на морозе. 
Пришел связной сержант Тулуш Лама. 
— Вас вызывает командир эскадрона. Срочно. 
Блиндаж Кечил-оола в полукилометре от моего, старшина Чульдум предупреждает: 
— Осторожно, Оолак, а то немцы могут подстрелить. 
Узкий окоп вихляет так, что не видно, что там, в десяти шагах, за поворотом. Вижу, дремлет сползший па дно траншеи боец с задранными вверх, как оглобли, ногами. Он подобрался, пропуская меня. Другой боец, придерживая в обхват винтовку, ударяет кресалом по кремню, стараясь высечь огонь. Неподалеку от него дежурят у своих пулеметов сонные пулеметчики. Их двое. Ворсинки шапок вокруг лиц и сами лица заиндевели. На четвереньках сползаю в овраг. 
Солдаты спят на земле, на елочном лапнике, тесно прижавшись друг к другу. Утренний холод будит людей, они топчутся на одном месте, пытаясь согреться. 
«Вот она, война, — думаю я, поеживаясь, — великая бездомность тысяч и тысяч людей». 
Скаты оврага облепили блиндажи. Торчат бревна, доски, жерди. Здесь кухни, медсанбат — тылы переднего края. До передовой отсюда метров пятьсот, не больше. Но все-таки это тылы, а не те окопы за сто-двести метров от врага, в которых мой взвод. 
Полк все глубже и глубже закапывается в землю. Сеть свежих траншей покрыла поля, холмы, опустилась в лощины. Каких только позиций не понастроили умелые солдатские руки — основные, запасные, отсечные, ложные, передовые, тыловые! Руки эти перелопатили столько земли, что ладони покрылись сначала твердыми, как роговицы, мозолями, потом стали появляться прозрачно-водянистые волдыри, потом волдыри заполнились розовой сукровицей, под конец кожа порвалась в клочья, обнажив живое мясо; оно прилипало к рукояткам лопат. 
Овраг стал обыкновенной траншеей, только огромных размеров. Бойцы несут ящики с патронами и гранатами, тянут телефонные провода. На дне оврага то в одном, то в другом месте лопаются мины. Никто не останавливается и даже не оборачивается в сторону взрывов. 
Сижу на тропинке около вывороченной снарядом воронки, смотрю на усталых, озябших, молчаливых солдат. Работают под грохот взрывов. Будто огромные железные бочки катятся по воздуху. Даже если зароешься в землю, все равно будешь слышать, как смертоносное железо сечет воздух, землю и все живое. Сколько еще шагов успеешь пройти вперед, прежде чем тебя настигнет осколок или пуля? Но бойцы делают то, что должны делать на войне. Наперекор смерти работают. Идут к переднему краю. Несут бронебойные ружья, пулеметы, противотанковые мины и котелки с кашей. 
Но засиживаться некогда. Ждет командир эскадрона. Прежде чем попасть в блиндаж Кечил-оола, мне надо по дну оврага пройти еще метров двести. А это открытая местность. Напротив, на обрыве, — вражеские пулеметчик и автоматчик, чертова парочка, и я перед ними, как ванька-встанька на белой скатерти. 
Сначала пригибаюсь, потом перехожу на гусиный шаг, затем ползу по-пластунски. Пули повизгивают вокруг. Всем телом припадаю к земле, за воротник шинели брызжет снегом. Пока лежу, фрицы теряют меня из виду и начинают постреливать по другим движущимся точкам на нашей стороне. Тогда еще бросок, пять-шесть метров, и снова передышка. Фрицы, наверное, заметили меня, стрелы трассирующих пуль несутся над головой, звонко, будто хлысты цирковых дрессировщиков, щелкают над самым ухом. 
Наконец-то вваливаюсь в щель. Мокрый, потный, весь в снегу… Противник осатанел от злобы, шпарит разрывными и трассирующими. Пулеметная очередь вспорола бруствер траншеи и обдала меня земляным и снежным крошевом. 
— Вон как резанул! Вскинь голову — сразу продырявит, — говорит стоящий в дозоре солдат. 
Когда ввалился в блиндаж Кечил-оола, там уже собрались все командиры взводов. Нам зачитан приказ по дивизии: полку немедленно овладеть деревней Похорельце и удержаться в ней до подхода подкрепления, обещанного штабом 13-й армии. 
…Не дожидаясь утра, наспех проглотив выданный сухой паек — ломоть хлеба и банку рыбных консервов, — под прикрытием ночной тесноты идем на Похорельце. 
Через заснеженную поляну подходим к огородам. Но когда пересекаем поляну, немцы замечают нас, дают несколько автоматных очередей. В тот же миг по полю и огородам ползут широкие, оранжевые полосы света от мощных прожекторов. Ракеты вспыхивают и гаснут. Свет сменяется мраком, мрак — светом, будто кто-то балуется рубильником: то включает, то выключает его. 
Взвод, освещенный прожекторами и ракетами, превращается в удобную мишень для противника. Становится жутко. Что делать? Отходить в сторону — поздно. Рвануть вперед под пули и атаковать! Секунды уходят. Бойцы залегают прямо на снегу. Вдруг, словно искры огромного костра, раздуваемые сильным ветром, летят в нашу сторону красные трассирующие пули. Мы впервые сталкиваемся с таким видом огневого заслона. Часть бойцов бежит назад, к лесу. 
— За мной! — кричит старшина Чульдум и, потрясая над головой автоматом, бежит к деревне. 
— Огонь по гадам! Бей их, ребята! — не узнавая своего голоса, кричу и я. 
— Ура! — Словно эхо, откликается соседний взвод Сата Бурзекея, наступающий справа от нас. 
В едином порыве проскакиваем огороды и оказываемся у крайних построек. Посреди улицы идет рукопашный бой. Чульдум кричит над самым ухом: 
— Оолак, к заплоту, к заплоту! 
Кидаемся к изгороди. Из-за плотного частокола бросаем гранаты по выбегающим из домов гитлеровцам. Укладываем на землю не менее десятка фашистов, и все же их не становится меньше. Точно ячмень из дырявой торбы, высыпают они из домов и сараев. В это время связной командира полка передает приказ: 
— Немедленно отходите к лесу и уводите за собой противника. 
Не прекращая огня, бежим назад, к заснеженной поляне. Слышим громкое «Хайль!» — это гитлеровцы бросаются за нами Проскакиваем поляну, останавливаемся в небольшой березовой рощице. 
Расчет командования оказался точным. Оставленные в засаде Кечил-оол с двумя взводами и первый эскадрон Хафиза Ахмеджанова окружают немцев, открывают перекрестный огонь. Ошеломленные гитлеровцы разбегаются, прячутся за деревьями, в кустарнике, наконец, прекращают стрельбу. За короткое время уничтожаем всю вражескую группу, занимаем деревню. Но цена большая. Много добровольцев ранено, погиб старший сержант Монгуш Кечил-оол. 
Салчак Серен-Дондуп огнем ручного пулемета поразил 12 фашистских солдат. Старшина Тюлюш Сундуй-оол вывел из строя расчет станкового пулемета. Гвардии рядовой Оюн Тоспан проник вглубь обороны врага и уничтожил вражеского снайпера. 
Храбро сражались старшина Куулар Дажы-Серен, сержант Ооржак Ордуп-оол, рядовой Кужугет Очур. Санинструктор Иргит Багбуужап вынесла из-под огня шесть тяжелораненных бойцов, спасла им жизнь. Гвардии ефрейтор Саая Соспукай из отделения управления связи под сильным артиллерийским и минометным огнем противника своевременно передавал распоряжения командира эскадрона командирам взводов. 
Гвардии старший сержант Калбак, исполняющий обязанности командира третьего взвода, раненный, не оставил поля боя, продолжал командовать взводом. Связной Тулуш Лама был ранен, но тоже не ушел с поля боя. 
Пулеметчик Бавуу уничтожил две огневые точки противника и десять фрицев, чем способствовал продвижению эскадрона вперед. Снайпер Делик-оол подстрелил девять фрицев. Пулеметчик Ростовцев уничтожил 18 фашистов. А сабельный взвод второго эскадрона во главе с младшим лейтенантом Рузметом Матниязовым, несмотря на сильный минометный огонь противника, выдвинулся вперед и выбил фашистов с занимаемой ими позиции. 
Мы захватили трофеи: три десятка орудий, двадцать пулеметов, много минометов, несколько сот винтовок и автоматов, а также значительное количество боеприпасов и снаряжения, грузовых автомашин и лошадей. 
Поле боя являет собой жуткую картину: всюду лежат трупы вражеских солдат и офицеров, мечутся обезумевшие лошади без всадников, стонут раненые, горят минометы и пулеметы, полевые кухни. 
— Страшная штука — война. Люди истребляют друг друга, — с горечью в голосе говорит идущий рядом со мной Иван Кузнецов. Такое от него слышу впервые. Обычно в его облике столько жизненной силы, напористости и смелости, что у каждого появляется твердая уверенность: такой не растеряется перед опасностью. Но сейчас он не похож на себя. Продолжает в раздумье: — Конечно, наше дело правое, мы защищаем Родину, свой народ. Ну а те, что напали на нас? Они-то что защищают? И почему нельзя обойтись без войны, почему нельзя жить всем в мире и согласии? Ведь гибнут люди… 

Письма из бессмертия 
«…Пишу после долгого молчания. 8 февраля 1944 года наш Тувинский эскадрон после смертельного огня перешел в наступление. Враг ожесточенно сопротивляется, но под ударами наших войск оставляет один за другим населенные пункты, неся при этом крупные потери. 
Дорогой брат, делай все для того, чтобы ты мог помочь маме, пока я не вернусь домой. Самая большая ценность в жизни — это мама. 
Мама — это боевое знамя, с которым боец идет в бой, громит врага. Мама — это человек, во имя которого мы должны жить, потому что она дала нам жизнь, в трудностях и муках поставила нас на ноги, привила чувство доброго и любовь к Родине. 
Куулар Судер-оол». 
(Погиб в бою за село Похорельце 9 февраля 1944 года). 

Вспоминает Донгак Хелин-оолсаич Бегзи-Хуурак: 
– Все считали меня погибшим в бою под Похорельцами. А дело было так. Противник оказал яростное сопротивление. Особенно упорно дрались эсэсовцы, засевшие в развалинах домов. Их поддерживали пулеметчики из дота. Бойцы залегли. Капитан Кечил-оол с болью наблюдал, как захлебнулись первая, вторая, третья атаки… 
Вот на моем фланге поднялись несколько бойцов, рванули вперед, но пулеметный огонь вновь прижал их к земле. 
Кечил-оол крикнул: 
— Сержант Бегзи-Хуурак, заткни глотку фашисту! 
Я быстро пополз к дому, вплотную приблизился к пулемету и бросил» гранату. И тут меня сильно толкнуло в грудь. Пуля прошила грудь насквозь. Рядом разорвался снаряд. Вражеские осколки впились в голову, ноги, руки. Очнулся я — ни своих, ни чужих. Недалеко дымит подбитое немецкое орудие, кругом на снегу убитые, откуда-то доносится стон. Попробовал приподняться и тут же от острой боли упал. «Помогите!» — еле слышно простонал. А потом вновь потерял сознание. Кто меня вытащил с боля боя и доставил в госпиталь, я не знаю… 
У меня было два пулевых и пять осколочных ранений. Поначалу врачи не знали, к чему приступить. Казалось, вернуть к жизни так искалеченного человека нет никакой возможности — это мне уже после поправки рассказывала медицинская сестра-украинка, что с ложечки меня и поила и кормила. Она же мне поведала, что больше двух недель после операции я был на грани жизни и смерти. То на время приходил в сознание, то снова надолго впадал в забытье. Мне несколько раз делали переливание крови. Надежды на то, что я выживу, не было. Но я выжил. Видимо, помогло то, что до войны занимался спортом и был чемпионом Тувы по хурешу. 
Долго лечился в Ровно, Киеве, потом в смоленском и сочинском госпиталях. А когда раны зарубцевались, когда встал на ноги, снова попросился на фронт. Врачи — ни в какую, хотели списать меня по чистой и отправить в Туву. А я свое: на фронт — и баста. И добился! Попал в четвертую танковую армию, стал командиром отделения. С боями дошел до Венгрии, освобождал от немецкой нечисти Будапешт. Там тоже были жаркие бои. Я не один раз водил в атаку бойцов отделения. В одной из рукопашных схваток был тяжело ранен. Вновь госпиталь. И вновь молодой организм победил смерть. Вылечился и вернулся в родную Туву. За Будапешт получил орден Славы III степени, а за Похорельце награжден орденом Отечественной войны I степени… посмертно. 
Но поторопились списать меня с боевого счета. Сообщение о моей гибели оказалось ошибочным. Врачи вытащили меня с того света. Я никогда не забуду тех дней, когда в ровенском госпитале украинские врачи и медсестры отдавали для меня свою кровь. Теперь, выходит, в моих жилах течет и кровь украинских братьев и сестер. 
10 февраля. Утро. Идем с Бурзекеем по селу Похорельце. Около кювета сидят и лежат раненые. В стороне трое носилок. На одних — сержант-артиллерист с забинтованным лицом; на других — кто-то накрытый с головой плащ-палаткой; а на третьих — молодая женщина, лейтенант медицинской службы. Она лежит вверх лицом с широко открытыми глазами. Не раз приходилось мне видеть мертвых с открытыми глазами. Все равно стало жутко, хотелось поскорее уйти. Но, оцепенев, я все стоял и смотрел, как в неподвижных глазах женщины отражается небо. 
Вокруг плакали женщины и даже мужчины. У одной пожилой украинки слезы, казалось, сочились из пор всего лица; из помятой коричневой кожи вокруг глаз, из покрасневшего рыхлого носа, из влажных обмякших губ, из дряблых щек: 
— Господи, беда-то какая, горе-то такое, господи Исусе, — повторяла она. — Что наделали проклятые изверги… 
Бурзекей тронул меня за руку; 
— Пошли, Оолак. 
Свернули в переулок. В снежном окопчике приплясывает, согреваясь, часовой. Черным пятном на снегу убитые немцы, у одного торчит вскинутая вверх крюком застывшая рука. 
Женщина с ребенком на руках стоит у развалин хаты. Сиротливо торчит чудом уцелевшая печь с черным дымоходом. В глазах — безысходная печаль. 
На все село одни уцелевший дом. Около него, на скамейке, сидит старик с обвислыми усами, рядом — двое малых ребят. Ребятишки в валенках, а старик обмотал ноги тряпьем. Спрашиваю: 
— Дед, а где же твои валенки? 
Он повернул голову в сторону и рукой указал на кювет, где валялись два фашистских трупа: 
— Вон тот фриц, что в валенках, и разул меня. 
— А как же он отнял у тебя их? 
— Шел я по улице, — начал пояснять старик, — а навстречу двое солдат. Поравнялись со мной, остановились. Один начал что-то лопотать по-своему, указывая на мои ноги. Я не понял, о чем немцы лопочут. Тады вон тот рыжебородый стервец подскочил ко мне, повалил на снег и стянул валенки. 
— Но теперь-то он мертв, в канаве валяется, сними с него и носи, — подсказал Сат Бурзекей. 
— Что ты, служивый! — замахал руками старик. — После такого поганца да чтоб обутку носить?! Вместе с валенками их надо выбросить в овраг на съедение волкам. 
Присели на лавочку рядом с дедом. А он смотрит на нас и говорит: 
— Вы монголы? 
— А почему ты так думаешь? — спрашивает Бурзекей. 
— Лошадки у вас больно маленькие, монгольской породы. 
— Нет, отец, мы не монголы, тувинцы мы. Слыхал о такой стране, о Туве, или нет? 
— Малограмотный я, хлопцы, о Монголии слышал, а вот тувинцев не знаю. 
— Есть такая страна в верховьях реки Енисей, за хребтами Саянскими — Тувинская Народная Республика, — начал объяснять Бурзекей. — Мы соседи с Монголией. А лошадки эти наши, тувинские. 
— Понятно. Рад знакомству, — улыбнулся в усы дед. — Уж больно немцы вас боялись, да и нас стращали, что вот придут в Похорельце свирепые азияты, всех, мол, повырежут. Дикарями вас называли. А я этому не верил. С чего это, кумекаю, нас будут резать наши же освободители? 
— Вот гады, не только солдат своих дурачат! — возмущается Бурзекей. 
— Дедушка, а где же родители этих малюток? — спрашиваю старика. 
— Мать их была учителкой. Немцы заподозрили ее в связи с партизанами, вначале бросили в каземат, а потом расстреляли. Отец их — мой сын, командир Красной Армии, под Киевом погиб. Дочка еще есть, Марина, где-то в партизанском отряде у Таратуты. Не знаю, жива ли, весточки от нее давно не было. Разметала война всю нашу семью. Немцы все порушили. До войны в Похорельцах более ста домов было, а как отступать стали, все пожгли. А кто сопротивлялся, не давал жечь свой дом — расстреливали. 
— Как же твой дом уцелел? 
— Ихний большой начальник в нем жил, оберштурмфюрер. 
— А где же вы скрывались? — Бурзекей передал старику недокуренную папиросу. 
— Благодарствую. На огороде, в картофельной яме. Почистил ее, жердей на потолок накидал, сверху картофельной ботвой прикрыл и землею засыпал. Печурку сгондобил, вот там и жил. Повидал я всего за это время. Как зверствовали фашисты, до сей поры волосы дыбом стоят. Неделю назад привели пленных красноармейцев и давай… Били прикладами, кололи штыками, обливали водой из колодца, а потом увели за деревню и всех расстреляли. 
— Можете показать место? — спросил Бурзекей. 
— Конечно, могу. Я своими глазами видел, как их сбрасывали в овраг и засыпали снегом. 
Бурзекей вызвал отделение бойцов, и мы с лопатами пошли вслед за стариком. 
— Вот здесь, — показал дед на дно оврага, где снег несколько возвышался и был уплотнен. 
Осторожно разгребаем снег. Под ним человеческая нога, вторая. Ноги босые. Голое туловище, руки, голова со смерзшимися волосами. На месте лица какое-то месиво: вместо глаз — пустые отверстия, нос отрезан, нижняя челюсть оторвана. Извлекли еще пять трупов. Они были обезглавлены. Когда увидел все это, в глазах потемнело. Присел на поваленное дерево и сидел несколько минут, пока подкатившая к горлу тошнота и темнота в глазах не прошли. 
А бойцы извлекали из-под снега все новые и новые трупы — под верхним рядом лежали еще. 
По распоряжению Кечил-оола трупы погрузили на сани и свезли к середине деревни. Здесь их и похоронили. В общей братской могиле и мои земляки: Кечил-оол Монгуш Кыдат- оолович и Судер-оол Монгуш Араптанович. 
После обеда полковник Попов проводил совещание. На нем были все командиры эскадронов и взводов. 
Попов встал, поправил сползший из-за тяжелой кобуры с револьвером ремень, внимательно обвел офицеров взглядом, минуту помедлил и сказал: 
— Наше наступление продолжается. За десять дней полк освободил от фашистов сорок деревень: Деражно, Грабово, Обарово, Олексы, Грушевицу, Похорельце и другие. 
Совместно с другими частями нашей 13-й армии мы выбили немцев из Ровно. А теперь надо освободить от фашистов город Дубно. Посмотрите на карту. Красным карандашом прочерчена жирная дугообразная стрела, острие которой упирается в небольшой кружок с надписью «Дубно». Мы находимся на острие этой стрелы. Наши соседи справа, — говорит Попов, — уже ведут ожесточенные бои за Кременец и Броды. Впереди нас только танкисты. Я получил приказ командира дивизии — выступить на Сурмичи и Дубно. О порядке движения инструктаж получите у начальника штаба полка. Вопросы есть? 
После короткой паузы собравшиеся шумно заговорили: 
— Люди устали, нужен хотя бы небольшой отдых. 
— С кем же, товарищ полковник, наступать? Во взводах людей раз, два и обчелся. 
— Где тылы? Боеприпасы давно кончились. 
— А как же фланги? Они открыты, кто их будет прикрывать? 
Командир полка спокойно выждал, пока стихнет шум, и твердо сказал: 
— Отдыхать, товарищи, будем после Победы! Давайте приблизим этот день. Он уже не за горами, вы сами понимаете. Разъясните это своим бойцам и младшим командирам. Что касается флангов, то позаботьтесь об этом сами, на то вы и командиры. 
Он пододвинул к себе лежавшую на краю стола полевую сумку, молча расстегнул ее и вытащил свернутый вчетверо лист бумаги: 
— Это приказ командира 6-го гвардейского корпуса генерал-лейтенанта Соколова. Читать его не буду, не имею права, а вот то, что вам необходимо знать, скажу. Не одним нам тяжело. Вся дивизия… да что дивизия, несколько дивизий ведут наступление на пределе возможностей. Но мы должны сорвать планы противника. Я распорядился о пополнении взводов за счет тыловых подразделений. На передовую направляются повара, пекари, коневоды, ремонтники. А теперь слушайте боевой приказ. — Попов поставил конкретные задачи перед эскадронами, артиллеристами, специальными подразделениями. Разведвзвод оставил в своем резерве. 
Потом говорил майор Блинков: 
— Товарищи, я знаю, как все устали. Но разъясните людям, как важно взятие Дубно. Люди поймут. Коммунистам и комсомольцам надо повести за собой других… 
В заключение Попов подчеркнул: 
— Командир корпуса Соколов требует как можно быстрее, любой ценой овладеть пригородом Дубно — поселком Сурмичи. Повторяю для тех, кто не понял: овладеть любой ценой и закрепиться там. Сейчас это наша самая главная задача. Для этого я и собрал вас. В приказе сказано, что от выполнения этой задачи будет зависеть успех предстоящей операции — овладение городом Дубно. Понятно, о чем идет речь? — Полковник еще раз обвел взглядом усталые лица командиров и тихо спросил: — Вопросы есть? 
Вопросов не было. 
— Все свободны, готовьтесь к выступлению. 
11 февраля. Перед Дубно немцы закрепились и перешли к обороне. Перебежчик-офицер говорил, что Гитлер обманул немцев трижды: под Москвой, Сталинградом и Курском; этого обмана простить ему нельзя, это уже физическое истребление немецкого народа. 
— Разве это война!— возмущался немец. — В первый день от моего батальона осталось меньше трети. Во Франции, Бельгии, Греции, Норвегии, была прогулка. А в России — ад… 
Сегодня в наше подразделение пришел парторг полка капитан Георгий Павлович Авхуков. Высокий, широкоплечий белорус. Он умеет просто и доходчиво говорить с людьми, слово у него твердое, неразрывное с делом. 
Георгий Павлович присел на ящик из-под патронов, достал из планшета свежий номер дивизионной газеты, развернул ее и стал читать вслух. Я стоял рядом и переводил на тувинский. 
В «дивизионке» сообщалось, что в бумагах убитого под Ровно обер-лейтенанта Ганса Шмитке обнаружена отпечатанная типографским способом памятка: 
«Солдат великой Германии, — говорилось в ней, — ты будешь неуязвим и непобедим, точно выполняя следующие наставления. Если не выполнишь хотя бы одно из них, ты погибнешь. Спасая себя, точно действуй по этой памятке. 
Помни и выполняй! 
Утром, днем и ночью — всегда думай о фюрере. Пусть другие мысли не тревожат тебя. Знай, что он думает и все делает за тебя. Ты должен только действовать и ничего не бояться. Ты — немецкий солдат. Ты неуязвим. Ни одна пуля, ни один штык не коснется тебя. Нет нервов, сердца. Нет жалости — ты сделан из немецкого железа. 
…Германец не может быть трусом. Когда будет тяжело — думай о фюрере, ты почувствуешь радость и облегчение. Когда на тебя нападут русские варвары — ты думай о фюрере и действуй решительно. Они все погибнут от твоих ударов. 
Помни, для величия и победы Германии, для твоей личной славы — ты должен убить ровно сто русских. У тебя нет сердца, нет нервов, на войне они не нужны. 
Уничтожь у себя жалость и сострадание — убивай всякого русского, советского. Не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик — убивай, всех убивай! 
…Ни одна мировая сила не устоит перед германским напором. Мы поставим на колени весь мир. Германец — абсолютный хозяин мира. Ты будешь решать судьбу Англии, Франции, Америки, России. Ты — германец и, как подобает германцу, уничтожай живое, сопротивляющееся на твоем пути. Думай всегда о возвышенном, о своем фюрере — и ты победишь. Тебя не возьмет ни пуля, ни штык. Завтра перед тобой на коленях будет стоять весь мир!» 
Обер-лейтенант Ганс Шмитке педантично выполнял эту каннибальскую инструкцию. «Бессердечие твое не должно уступать жестокости стихий, — писал он в своей записной книжке. — Чем больше убиваешь, тем легче становится на душе. В конце концов мы истребляем русских — это азиаты, и бог нам простит. Мир должен быть благодарен нам. Сегодня принимал участие в уничтожении пленных в лагере под Луцком. Расстрелял 57. Среди них оказалась красивая молоденькая девчонка лет двадцати, черноокая хохлушка. О, если бы она оказалась немкой! Я и Вольф отвели ее в барак, разложили на нарах. Она кусалась и выла. Через полчаса ее расстреляли. Память — всего пять минут удовольствия. 
Недавно ходил в облаву на партизан. В небольшой украинской деревеньке окружили пятерых. Я сам лично их расстрелял. Тем самым увеличил счет. Теперь уже немного осталось до сотни. Пока я расправлялся с красными, мои друзья Рудольф и Отто поджигали дома, в огонь бросали старух и детей. В этой операции мы расстреляли и сожгли вместе с домами восемьдесят жителей деревни». 
Авхуков отложил газету в сторону: 
— Пока они хорохорятся. У них еще армия сильна. Но их блицкриг уже потерпел неудачу: разгромлены под Москвой, не удалось захватить Ленинград, наголову разбиты и под Сталинградом. Они еще хорохорятся, насилуют, грабят, но в пьяных бандитских песнях чувствуется надрыв, пессимизм, а порой и безнадежное отчаяние. Вот выдержки из писем немецких солдат и офицеров, подобранные нашими бойцами на поле боя и напечатанные в газете. 
«Три дня беспрерывно бьют советские «катюши». Сплошной ад. Сотни раненых и убитых». 
«Наши морды в грязи и порохе. Не умывались полмесяца. Заедают вши. От них нет никакого спасения». 
«Дорогая моя сестрица Эльза! 
Во вложенном конверте посылаю зам, на родину, еще одну фронтовую реликвию. Внимание! Она едва различима, тем более когда прищелкнута и мертва, но что это за несносная тварь и как она нас одолевает,— это вошь…» 
«Стоят страшенные холода. Особенно ночью. Мороз достигает двадцати-тридцати градусов по Цельсию. Мы сидим в окопах, обмундирование летнее». 
«Русские бушуют всю ночь. А сегодня начали такой огонь, как будто наступил конец света». 
Один из фашистских офицеров, взятый в плен, показал: «Я находился в составе 1-й танковой дивизии, которая была укомплектована полностью новой техникой и получила отборное пополнение. На второй день нашего пребывания на фронте начался кошмар, который невозможно описать. Все танки и штабы в лесу, и весь лес превратился в пожарище, все рвалось и горело. От адского грохота и огня мы начали сходить с ума. Выскочить из этого леса было невозможно — вся площадь леса усыпана минами. 
Нужно иметь счастье, даже много счастья, чтобы уцелеть в этой войне». 
Капитан Авхуков чуть помолчал, а потом продолжил: 
— Но счастья не предвидится. Солдат Гельмут Шель в своем дневнике пишет: 
«Русские очень метко бросают бомбы. Самолеты — волна за волной. Русская тяжелая артиллерия почти убила меня. Снаряд разорвался в трех метрах». 
И еще одна запись в этом дневнике. Последняя. Гельмут Шель пишет на родину: 
«Дорогая моя, милая Герта, сообщаю, что еще жив, но не совсем здоров. У меня такой понос, что не приходится застегивать штаны. Отчего это, не знаю, на нервной почве или от плохой пищи. Обращаться к врачу все равно что к чурбану. Он сидит в блиндаже, а мы в заснеженных окопах. Зима и артиллерия убийственны. Если кому-либо рассказать, что мы переживаем тут, нас сочтут сумасшедшими. Вчера снова били русские «катюши». Я три раза наполнял штаны. Пальцы на ногах обморожены. Тело покрыто чесоткой. Не знаю, выберемся ли мы отсюда или поляжем в сырую землю». 
— А я хотела бы самого Гитлера поймать, — со всей серьезностью говорит Ооржак Байлак. 
— А зачем он тебе? — смеется Хомушку Чудурук. 
— Я бы этого зверюгу в железную клетку посадила да по белу свету возила, показывая всем народам этого палача… Фашисты войну проиграли. 
— Правильно, войну они проиграли,— поддержал санинструктора капитан Авхуков. — Именно так и думает солдат Мюллер. Письмо его звучит как похоронный марш самому себе: 
«Берта, милая и дорогая! Пишу тебе последнее письмо. Больше от меня ты ничего не получишь. Если меня не убьют русские, то с моим настроением я получу пулю от своих же. Я проклинаю тот день, когда родился немцем. Я потрясен картинами жизни нашей армии в России. Разврат, грабеж, насилия, убийства и убийства. Истребляют стариков, женщин, детей. Убивают просто так, для счета. Вот почему русские защищаются безумно храбро. Мы собрались истребить целый народ. Это фантазия. Это невозможно. Наши потери гигантские. Восполнить их нельзя. Войну мы уже проиграли. Мы можем взять некоторые большие города, захватить большие пространства России, но сути дела это не меняет. Русские все равно разобьют Германию. Через два часа снова бросают в бой. Для меня это последний. Прощай, Берта! Никогда не забывай, что война — несчастье для Германии. Во всем была ложь! Здесь, на Восточном фронте, я увидел истинную, обнаженную правду. Сдернуты покровы, никаких условностей, прикрас и иллюзий!» 
Запоздалое прозрение. Закончив читать письмо немецкого солдата, капитан Авхуков улыбнулся: 
— А вы знаете, как вас, тувинцев, немцы называют? «Шварце тод». 
— А что это такое?— спросил Туметей. 
— «Шварце тод» означает «черная смерть». Сегодня ночью из вражеских окопов комсорг эскадрона Алдын-оол и разведчик Юрий Седен-оол приволокли «языка», немецкого офицера. Он на допросе показал, что немцы сильно боятся солдат из дикой дивизии, которая прибыла из Сибири, и состоит из свирепых азиатов. Немцы этих азиатов называют «шварце тод». 
— Боятся, значит, — расправил плечи старшина Чульдум. — А что они думали, но голове их будем гладить. Враг он и есть враг, его уничтожают. 
— Не зря они вас боятся, — сказал Авхуков, — лихо деретесь. Молодцы ребята! Рад за вас! — Он свернул газету, положил ее в планшет. — Скоро на Дубно пойдем. В его каменных зданиях, как в крепости, прочно засел враг. 
— Выкурим, товарищ капитан, — уверенно сказал спокойный, с широким простоватым лицом и маленькими проницательными глазами, красногвардеец Хомушку Чудурук. 
— Конечно, выкурим, — поддержал Чудурука ефрейтор Саая Соспукай, самый веселый человек во взводе, бывший беспризорник и драчун, а теперь отличный боец. — Разве мало было вражеских войск в Ровно, а ведь одолели. 
Но парторг счел нужным предупредить: 
— Не забывайте, что в Дубно противник тщательно подготовился к длительной обороне. В одном из захваченных документов написано, что Дубно — «крепкий орешек» и не гак-то просто его раскусить. 
— Раскусим, товарищ капитан. Разобьем немцев и под Дубно! — дружно заверили бойцы. 

– Похоже, противник готовит атаку, — сказал Авхуков, — что-то подозрительно тихо вокруг. 
— Я тоже так думаю, — разделил опасения парторга старшина Чульдум. — Но ничего, мы их встретим как надо. У нас, тувинцев, говорят: «Подставишь зад — уколешься о траву». Пусть лучше не ищут приключений на свою голову. 
— Фрицы, как тарбаганы, — вступил в разговор конногвардеец Хомушку Докпак-оол. — Чуют, что за ними охотятся, караулят, из своих нор разве что макушку покажут. Попробуй подстрели их. 
— Нашел с кем сравнивать! — откликнулся Чульдум, — Фашисты — зверье похлеще, с ними воевать — не на сурков ходить! 
— Виноват, товарищ старшина, не так сказал. Пожалуй, это самые что ни на есть злобные волки. 
— Кончай разговоры! Проверь лучше еще раз оружие и боезапас! Ты отвечаешь за этот участок. Когда услышишь приказ стрелять, не спеши, веди прицельный огонь, чтобы ни один тарбаган, как ты изволил выразиться, не ушел живым. 
— Слушаюсь! 
Авхуков вежливо распрощался со всеми: 
— Мне пора, ждут в эскадроне Хафиза Ахмеджанова. Обещал через час, а задержался у вас на целых два часа. Готовьтесь, ребятки, скоро наступят жаркие денечки. Дубно надо отбить у немцев, а там — Польша. И никто нас уже больше не остановит. Никакая сила. Ровенщину почти освободили, скоро граница, а там, глядишь, и до Берлина рукой подать… 
Парторг полка давно ушел, а разговоры еще долго продолжались. 
Слышу голос красавца, с черной копной волос, Иргита Очур-оола: 
— Хорошо бы сейчас оказаться дома, — мечтательно произносит он. — Согнал бы овец в загон, телят привязал поближе к юрте, а сам отдыхал, попивал хойтпак, а то оседлал бы скакуна — и к соседским красоткам. 
— А меня к девчонкам что-то не тянет. Сейчас бы в окоп баранье ребрышко да с жирком! — тихо говорит Чооду Баазан-оол. 
— А я бы предпочел целиком крестец и грудинку! — поддержал Баазан-оола крепкий, хорошо сложенный, со вздернутым носом и густыми черными волосами Донгак Достай-оол. 
— Эх, побыстрее бы управиться с этой проклятой войной — и домой! В родную Туву, — со вздохом произнес сержант Кужугет Лама-Сурун, стройный кареглазый парень, — И хорошо бы к весне. Чтоб цвело все… Пройтись неторопливо по улицам Кызыла с орденами и боевыми медалями. — Он машинально провел рукой по груди, будто хотел убедиться, на месте ли медаль «За отвагу» и орден Славы III степени. 
А его друг, высокий белозубый красавец сержант Салчак Балчыр, насмешливо сказал: 
— С орденами… Чудак ты, Лама-Сурун. Кого своими орденами удивить хочешь? Да после войны миллионы с ними ходить будут. И те, кто на фронте, и те, кто в тылу в общую победу душу вкладывал… 
— Но с орденами-то, что ни говори, все ж лучше, — не сдавался Лама-Сурун. 
11 февраля. Хмурое зимнее утро. Потом как-то сразу посветлело, низкие серые тучи раздвинулись, выглянуло солнце. Его лучи заискрились на снежных завалах вдоль переднего края нашей обороны и высветили лес, в котором укрылись изготовившиеся к наступлению войска. 
Всюду торчат иссеченные осколками снарядов и мин высокие обрубки стволов с кое-где сохранившимися сучьями. В осколочные пробоины набился снег и, когда пригрело солнце, он начал таять, стекая по коре тонкими ручейками. Тогда, казалось, что это не струи воды от тающего снега, а горькие слезы, что деревья, пораненные и опаленные войной, плачут, как дети. 
Бойцы только что закончили нехитрый завтрак. В это время в траншее показался комиссар эскадрона Байыскылан. Он шел в полный рост, не боясь вражеских пуль. Приблизившись к нам, приказал собрать командиров отделений и старшин. И когда все собрались, старший лейтенант сказал: 
— Сегодня, товарищи, начнется освобождение от фашистов города Дубно. 
— Наконец-то, — открыл в широкой улыбке белозубый рот Донгак Чульдум, — А то заждались мы тут. 
— А войск-то сколько подтянуто сюда, техники! — подхватила Ооржак Байлак. — Вчера мы с Сынаа Кыргыс были в медчасти полка, получали перевязочные средства, так видели там не только артиллеристов, но и танкистов. В лесу тяжелые пушки, много «катюш». 
— А я, братцы, видел диковину, — вступил в разговор Хомушку Чудурук. — Относил донесение капитану Кечил-оолу. Так, верите, там, на полянке, какие-то длинные ящики, нацеленные в небо. Внутри что-то похожее на бомбы. Как большие головастики.. 
– Это «андрюши», — пояснил старшина Чульдум. — Я тоже их видел. Тяжелые реактивные снаряды, действуют так же, как и «катюши», только не с машин, а с площадок. 
— Задача ясна? — перебил Байыскылан. 
Все вытянулись в струнку. 
— Так точно, товарищ старший лейтенант! 
— Тогда давайте готовиться, еще раз проверьте личное оружие, патроны, гранаты. 
В это время к Байыскылану подошел рядовой Оюн Айыжы, молодой худощавый парень, с ежиком черных волос. Протянул старшему лейтенанту листок с нервно бегущим почерком: 
— Товарищ комиссар, я заявление вот написал. 
Байыскылан взял листок в руки и прочитал вслух: 
«Вступая в бой с фашистами, я прошу принять меня в партию. Если погибну — считайте меня членом ТНРП». 
— Правильно поступаете Оюн. Думаю, вы достойны быть в партии, — сказал Байыскылан и крепко пожал бойцу руку. 
— И я написал заявление, — протянул листок Оюн Хууленмей, младший брат Айыжы, коренастый солдат лет двадцати. Вот читайте: «Я буду драться с врагом так, как требует от меня Родина. Прошу парторганизацию принять меня в свои ряды и в случае моей гибели считать меня членом Тувинской народно-революционной партии». 
В моем взводе четыре брата Оюнов — Ойдупаа, Седип-оол, Айыжы и Хууленмей. Седип-оол и Ойдупаа уже состояли в партии, а Айыжы и Хууленмей были ревсомольцами. Перед крупным боем они решили подать заявления о приеме в партию. Родом из села Кочетово Тандинского хошуна, все четверо дисциплинированны, ловки, смелы и выносливы. У каждого на гимнастерке красуется медаль «За боевые заслуги». 
— Я тоже хочу вступить в партию, — подошел к Байыскылану старший сержант Кужугет Лама-Сурун Родом он из Хонделена Барун-Хемчикского хошуна. В боях за Ровно награжден орденом Славы III степени. 
— Хорошо, товарищи, — сказал взволнованный комиссар. — Давайте ваши заявления. 
В это время раздался телефонный звонок. Трубку взял Байыскылан. 
— Есть, товарищ первый, — коротко ответил он. — Все готовы. Командира взвода и командиров отделений я ознакомил с вашим приказом… 
Закончив разговор, Байыскылан взял автомат, повесил на шею бинокль и, приказав телефонисту поддерживать связь, вышел из землянки. Я последовал за ним. 
В воздухе стояли тишина, изредка нарушаемая короткими пулеметными очередями. Казалось, все вокруг затаилось перед чем-то решающим и неотвратимым. А стрелки часов все ближе подходили к назначенному времени. И как только они показали восемь часов утра, все вокруг внезапно наполнилось оглушительным грохотом. Открыли огонь сотни орудий, заработали десятки «катюш». В воздухе появилось множество наших самолетов-бомбардировщиков и штурмовиков. Они затмили собой солнце и наполнили небо тяжелым гулом. 
Второй эшелон «Пешек» и «Илов» обрушил бомбы на продвигающиеся к нашим окопам фашистские танки. Стальной смерч рвал броню «тигров», «фердинандов» и «пантер», сметал боевые порядки гитлеровцев. А вверху шел жестокий воздушный бой. Наши и фашистские самолеты то сбивались в кучу, словно овцы, то кружили каруселью, планировали, взмывали вверх, стараясь зайти друг другу в хвост. Одни рассыпались прямо в воздухе, другие, оставляя за собой черный шлейф дыма, падали вниз, врезаясь в землю. Иногда отделялись черные точки, над которыми спустя мгновение раскрывались купола парашютов… 
Мы стояли с Байыскыланом в траншее, в бинокли смотрели в сторону вражеских окопов. Вся первая линия вражеской обороны потонула в дыму и пламени от разрывов снарядов, бомб, мин. 
Позади раздался надсадный скрип, будто взвизгнули, распахиваясь, десятки дверей на несмазанных петлях. Небо озарилось желтой вспышкой, и по нему стремительно полетели огромные раскаленные «бревна». Залп «катюш» был сигналом к атаке. 
Байыскылан легко вскочил на бруствер траншеи и с криком «Ура! За Родину!» побежал вперед. За ним в едином порыве ринулись к вражеским окопам бойцы моего взвода. Впереди, охваченный общим наступательным порывом, бежал и я с автоматом в руках. Чувства страха не было, ощущения опасности — тоже. Наоборот, всего меня наполняли трудно объяснимые в тот момент радость и восторг. Атаковавшие стреляли на ходу. Двигаться было трудно — заснеженная земля изрыта воронками, везде завалы из рухнувших деревьев. 
Но вот оттуда, куда мы устремились, ударили пулеметы, а потом в нашей цепи стали рваться мины. Я видел, как рядом упал гвардеец Базыр, широко раскинув руки. Потом минами накрыло еще четверых бойцов. Уничтожающий огонь смешал наши цепи, прижал к земле. Выходило, что артподготовка не достигла цели, огневые точки не были подавлены. 
Через несколько минут наша артиллерия еще раз ударила по переднему краю, но только бойцы стали подниматься в атаку, вражеские пулеметы снова ожили. Пришлось опять залечь. Так повторялось несколько раз. 
— Что будем делать, товарищ старший лейтенант? — спросил Чульдум, лежащий на снегу рядом с комиссаром эскадрона. — Может, назад отползем? Вон там овражек, видите? 
Замполит оглянулся: 
— До него метров 200—300. Пока доберемся, перебьют, как куропаток. 
Противник усилил обстрел. Особенно донимал крупнокалиберный пулемет, не давал поднять головы. До вражеской траншеи оставалось метров пятьдесят. Чтобы рывком преодолеть это расстояние, потребуется всего минута. 
И вновь бойцы услышали знакомый голос: 
— Приготовиться к атаке! Гранаты к бою! 
Лежа в неглубокой воронке, я видел, как Монгуш Данзынович, словно подброшенный пружиной, вскочил, несмотря на продолжавшийся огонь, и крикнул: «Вперед!» Своим личным примером он увлек бойцов и, преодолев броском те 50—70 метров, первым ворвался в неприятельскую траншею. Я с бойцами последовал за комиссаром. 
Он устремился по траншее вперед, на ходу расстреливая убегающих фрицев. Но не сделал и десяти шагов, упал, тяжело раненный. 
Бойцы врезались в самую гущу фашистов, в упор расстреливали их из автоматов, крушили прикладами. Вместе с бойцами была и санинструктор Сынаа Кыргыс. Все бойцы любили эту смелую веселую дивчину с озорными, чуть раскосыми глазами и широкой улыбкой. 
Сынаа всегда говорила, смешно коверкая русские слова: «Смерт тувински нету. Фашисту смерт!» 
И когда упал комиссар, она тотчас подскочила к нему и, не обращая внимания на непрерывно раздававшиеся вокруг автоматные очереди, быстро ухватила старшего лейтенанта под мышки и потащила в глубь траншеи, где уже затихала стрельба. Сынаа уложила поудобнее Байыскылана и стала делать ему перевязку, приговаривая: 
— Потерпи, комиссар! 
Все это виделось глазу, схватывалось краем сознания, а тело двигалось вперед, в едином ритме рукопашного боя. Продвигаясь вперед по траншее, я не сразу освоился с обстановкой. Поднятый взрывами гранат столб снега, перемешанного е землей, еще не рассеялся, и ничего толком не было видно. Почувствовал, что наступаю на что-то мягкое — это были трупы вражеских солдат, валявшиеся на дне траншеи. И когда дым рассеялся, я увидел участок траншеи до изгиба: земляные стены ее были укреплены жердями, во многих местах осыпались от взрывов, и поломанные жерди торчали из стен заостренными концами. 
Внезапно навстречу выскочил гитлеровец. Он был в расстегнутой, испачканной грязью шинели и без шапки. В руках держал автомат, наведенный на меня. Я присел, ощутив в ногах слабость, а в груди холодок. Понял, что жизни моей пришел конец, ибо упредить фашиста уже не мог. Но только подумал об этом, как сверху затрещала автоматная очередь и немецкий солдат рухнул. В траншею спрыгнул старший сержант Лама-Сурун. 
— Как вы тут, товарищ комвзвода, живы? 
— Все нормально, — ответил я. — Молодец, а то бы мне несдобровать. 
Лама-Сурун побежал дальше по траншее, а я подумал: «Как просто сказать «молодец», ведь он мне жизнь спас! Огрубели мы на войне, даже слова теплого из себя не выдавишь». 
Я тоже устремился вперед, полностью овладев собой после минутного потрясения. Смерть и на этот раз прошла мимо. 
Бросаюсь за поворот и чуть не падаю, споткнувшись о чье-то тело, привалившееся к стенке траншеи. Поворачиваю лицо к себе: остановившимися глазами на меня смотрит Лама-Сурун. В голове у него две круглые, величиной с горошину, дырочки. Струйка крови стекает с виска под воротник гимнастерки. 
Опять раздалась автоматная очередь. Я пригнулся. За очередным изгибом траншеи показался гитлеровец с автоматом. Но теперь я был наготове и сразу же выстрелил. Фашист упал, выронив автомат. 
Кужугет Лама-Сурун меня спас, а я не успел его спасти. А ведь как он хотел вернуться в родную Туву да по Кызылу походить, орденами покрасоваться! Ведь только вчера об этом говорил. И вот тебе на, в один миг оборвалась жизнь земляка! 
Смерть всегда чудовищно несправедлива. Был человек — и нет его, и никогда больше не будет. Смириться с этим невозможно. 
Подбегает сержант Салчак Балчыр. 
— Лама-Сурун! Как же так! — тяжело вырывается у него. 
Сержант опускается около друга, достает из кармана документы, письма, фотографию невесты, орден, медаль, все это бережно завертывает в носовой платок. 
— Останусь жив, матери его отдам. 
Когда снова пошли в атаку, Салчак вскочил на бруствер траншеи, громко крикнул: 
— Ну, держитесь, фашисты, дорого вы заплатите за смерть друга! — И первым бросился вперед с автоматом в руках. 
Выбив противника из первой траншеи, мы устремились ко второй. Но оттуда вновь застрочили пулеметы. Вновь пришлось прижаться к земле. 
Сечет деревья вражеская артиллерия, поднимает фонтаны земли. Воздух насыщен запахом сгоревшей взрывчатки. Ооржак Байлак со своей сумкой через плечо короткими перебежками спешит то к одному раненому, то к другому. Перевязывает, оттаскивает в безопасное место. Шапка потеряна. Спутались черные волосы. Пола шинели разорвана, грудь залита кровью. Чья кровь? Бойца, которого она тащила к воронке, в укрытие, или ее собственная? 
Кричу: 
— Байлак! Берегись. Пережди! 
Куда там! Санинструктору некогда думать о собственной жизни. Сноровисто бинтует голову еще одному раненому. Марлевым тампоном вытирает кровь с его побледневшего лица. 
— Все будет хорошо, все хорошо, — повторяет она, — Не волнуйся, земляк, рана не опасная. 
Сверлящий, угрожающе нарастает звук. Не размышляя, Байлак припадает к раненому, заслоняет его собой. 
— Не бойся, ничего не бойся, милый, я тут. 
Раскатистый, расходящийся эхом удар. Оглушительный звук лопнувшего металла. Дыбится, смешанная с бешеным пламенем, земля. Заваливает обоих с ног до головы. Медленно рассеивается, путаясь в зарослях кустарника, сизо-голубой дым. В пронзительной тишине слышно, как шуршат сшибленные ветки березы. Завал начинает шевелиться. Показываются руки и голова Ооржак Байлак. А что с раненым? Он лежит недвижим. Осколок мины угодил ему в висок. 
Стрельба не утихает. На моих глазах выходят из строя бойцы, подкошенные вражескими пулями, осколками мин и снарядов. И только когда на поле боя появились наши «тридцатьчетверки», открывшие на ходу огонь по вражеским пулеметным точкам, ободренные их поддержкой, бойцы дружно поднялись в атаку. Все! Передний край противника взят! Но это стоило нам большой крови. 
Меня тоже прихватило. Осколком снаряда распороло рукав шинели, задело кисть левой руки. Кости не пострадали, но крови потерял много, пока шел до медсанбата. Индивидуального пакета с собой не оказалось, и я зажимал руку носовым платком и перчаткой. 
В медсанбате быстро обработали рану, срезали рваные края, отчего у меня выступил холодный пот на лбу, и туго забинтовали кисть. Когда повели в палату, в коридоре встретился начальник госпиталя. Высокий, в очках с черной оправой, военврач первого ранга. На его поясном ремне висели пистолет, подсумок с патронами, фляжка и граната «лимонка». Этот человек скорее был похож на строевого командира с передовой, чем на врача. 
— Придется несколько дней полежать, старший лейтенант, — сказал он и указал на койку в углу палаты. 
Лежал я в полевом госпитале километров в десяти от передовой. В полуподвале длинными рядами стояли койки, на них лежали красноармейцы в пожелтевшем исподнем. Здесь были самые разные раненые. И такие, кого не было смысла увозить в тыл: ранение легкое, несколько недель — и человек войдет в строй. И такие, кого сразу нельзя эвакуировать, они назывались нетранспортабельными — их выводили из тяжелого состояния и уж потом отправляли дальше. 
Госпиталь ежедневно пополнялся новыми ранеными. Стоны, ругань, крики слышались отовсюду. Многие тяжелораненые умирали — их уносили. Воздух наполнялся гнилостным запахом ран. 
…Душно, сыро. Земляные полы, неплотно застланные досками, дают тяжелую испарину. Запах плесени смешивается с запахами лекарств, махорки, пота. Маленькие окошечки наглухо заложены кирпичом и толстым слоем снега. Свежий воздух проникает только через холодные двери, но их стараются открывать лишь в самых необходимых случаях, сберегая тепло. 
Лежу в самом углу. Зову медицинскую сестру: 
— Сестрица! Успокойте соседа, сделайте ему укол, что ли, чтобы он уснул. Поглядите, как он мучается. 
Сестра снимает со стенки фонарь, вывертывает побольше фитиль и склоняется над носилками. Солдат с наглухо забинтованной головой крутит ею, ударяется затылком о жесткую ватную подушку. Левой здоровой рукой старается сдернуть бинт с лица. 
— Ну что ты, — уговаривает его медсестра, — зачем так? Потерпи немного. Сейчас дам тебе лекарство, будет легче. 
— Не больно мне, — зло кричит парень, — Не нужны ваши таблетки, уходи. Слышишь, сестра, уходи! Я не хочу жить слепым. 
— Успокойся, — строго говорит сестра. — Откуда ты взял, что будешь слепым? Хирург при операции этого не говорил. Давай прочитаю его заключение. 
— Не хочу, не надо! — кричит солдат. — Глаз вытек сразу, как ранило. Зачем ты меня уговариваешь? 
На крик прибегает женщина-врач. Медсестра встречает ее у двери, тихо спрашивает: 
— Доктор! Может ему укол сделать? Очень уж мечется. Повязку то и дело срывает. Видно, боль нестерпимая. 
— Уколы не помогут, рука раздроблена. Будем полностью ампутировать. И ранение в лицо очень серьезное. 
— А глаз, правда, вытек? Может быть… 
— Какой там глаз! Глаза и в помине нет. Страшно то, что задет нерв другого. Наверное, ослепнет. 
Сгружают новую партию раненых. Слышу голос врача: 
— А отчего же у тебя и руки и ноги суконками замотаны? 
— Обморозил я их, доктор, очень долго на снегу лежал. 
— Сильно обморозил? 
— Не знаю, болит здорово. Меня ведь всю ночь на волокушах тащили с передовой. 
— Девочки, снимите тряпки. Надо посмотреть, что там. Боже мой! — прошептала доктор, когда медсестра сняла намотанные куски шинели и открыла почерневшие, обмороженные руки и ноги. Когда раненого унесли в операционную, расплакалась: — Господи! Да что же это такое творится? 
По правую сторону от меня стоят две койки. На одной — мой земляк Кол Такпажык. Осколок от разрыва мины впился ему в ногу ниже колена. Кость не задел, а мякоть всю разворотил. Рядом с ним совсем молоденький паренек родом из-под Полтавы — Григорий Пилипчук. Этого русоволосого украинского богатыря с голубыми глазами ранило в лицо и оторвало правую руку. От боли Пилипчук тихо стонет. Его бледное лицо в синеватых пятнах, с припухшими веками красноречиво говорит о чрезмерной боли и нервном напряжении. Он отворачивается лицом к стене, стискивает зубы, подолгу молчит. А когда становится совсем невмоготу, начинает буйствовать, грубо отталкивает Кола, пытающегося помочь ему подняться, запускает подушкой в дежурную сестру. За подушкой летит алюминиевая кружка, с шумом и грохотом переворачивается тумбочка. 
Сестра обнимает солдата, пытается успокоить. 
— Что ты делаешь, Гриша! Опомнись. Врачи столько сделали, чтобы спасти тебе жизнь, а ты можешь потерять ее. Вот культю разбередил, кровоточить стала… 
Пилипчук поднимает на сестру озлобленный взгляд, карабкается с ее помощью на койку: 
— Что сделали со мной!.. Кто превратил меня в калеку? Зачем? Я же не давал руку резать? 
— Успокойся, Гриша. Тебе ампутировали руку, и ты об этом знаешь, ты в сознании был. У тебя была гангрена. Не отняли руку — умер бы. А теперь тебе нужен покой, и все будет хорошо. 
— Им бы только резать, а не лечить, — раздается чей-то недоброжелательный голос из дальнего конца палаты. 
Входит главный хирург полевого госпиталя Мария Павловна. В военной форме с погонами майора, без халата, взволнованная и запыхавшаяся, она останавливается на пороге и, стараясь казаться спокойной, говорит: 
— Что здесь происходит? Кому это не понравилось, что связисту Пилипчуку спасли жизнь? 
Наступает напряженная тишина. Пилипчук виновато посматривает то на сестру, то на Марию Павловну. 
Она решительно направляется к нему. Поднимает отброшенную тумбочку, говорит тихим, по-матерински строгим, голосом: 
— Что же ты делаешь? Ты же сильный человек. 
— Кому я теперь с таким лицом и без руки нужен? 
— Успокойся, Гриша. Ты молод. У тебя есть глаза, одна рука, научишься левой писать, продолжишь учебу в техникуме, а потом и институт закончишь, инженером станешь. Голова у тебя светлая… 
Пилипчук молча слушает хирурга, потом, глубоко вздохнув, говорит: 
— Спасибо вам, Мария Павловна, за науку. Простите, нервы сдали, не выдержал… 
— Вот и хорошо, что понял. Теперь отдохни. А мне нужно в операционную. 
– Уговорила, — иронически заметил все тот же голос, когда Мария Павловна скрылась за дверью палаты, — Ей-то что? Отрезала — и дело с концом. Лечить-то ведь труднее. 
— Ты не скули, — приподнявшись с койки, говорит Кол Такпажык. — Хочешь, чтобы, кроме руки, он еще и веру в себя потерял? Он со смертью не раз встречался, живой остался. Этому радоваться надо. — Сложив костыли, Кол садится на край койки и пристально глядит Пилипчуку в глаза. Просит меня перевести ему, согласно киваю головой и задаю первый вопрос Такпажыка: 
— Хочешь, я тебе о Туве расскажу? 
Пилипчук молчит. 
— Или о том, как я от танка бежал? 
Опять молчание. 
— А может, о любви? — не отступает Такпажык. 
Наконец, Пилипчук шепчет: 
— Валяй. 
— Можно, — говорю я по-тувински, но Кол и без того понял. 
— Живем мы отсюда очень далеко, наверное, километров тысяч шесть будет до Абакана. Там еще надо ехать на машине километров пятьсот по Саянам, по тайге. А от Кызыла вьючно на лошадях или на оленях вверх по Енисею до Тоджи — это тоже неблизкий путь. Хоть и далеко мы живем отсюда, но знал бы ты, Гриша, какая красивая наша Тува! У нас есть все: горы, леса, степи, реки, озера. Земляки мои — чабаны да охотники. Живут в юртах, кочуют с овцами и верблюдами по степи, по горным долинам. А мы, охотники-оленеводы, живем в берестяных чумах прямо в тайге, по берегам рек и озер. Наш чум стоит на берегу озера Азас. Не видел мест красивее его. — Кол рассказывает тихо, неспешно, и я легко поспеваю за ним. Вижу, Пилипчук стал внимательнее слушать моего земляка. — Бывало, на зорьке выйду из чума, а на сопках маралы ревут, рябчики в ельнике свистят, скачут по веткам белки. А ягод, грибов там, кедровых шишек, протяни руку — и вот они, в твоих ладонях… Да, с малых лет пристрастился к охоте. Мать не пускала — мал еще. А отец говорил, что ему помощник нужен в тайге. Пусть, мол, сын приучается к охоте, перенимает опыт отца и деда. 
Раз от разу уходил я все глубже в тайгу. В пятнадцать лет уже самостоятельно белковал. Однажды убил старого марала, сколько было радости! 
Промыслом и жили. Шкурки отвозили в Хем-Бельдир. Там, в большом деревянном доме, жил русский купец Мефодий. Здоровенный, рябой и жадный мужик. За шкурки он давал охотничий провиант, соль, табак, спички. Но вот однажды по Енисею на плотах приплыли мы в Хем-Бельдир, а нам сказали, что такого города больше нет. Есть город Кызыл. А по-нашему Кызыл — значит Красный. Я удивился и спрашиваю у отца: почему Красный? Все избы серые, как и прежде, а город почему-то называют красным? 
Отец объяснил, что переменилась власть. Прогнали русских купцов и тувинских нойонов. Теперь нет купца Мефодия. Теперь шкурки в магазине принимают и за шкурки платят деньги, много денег. На них можно купить разные вещи: ружье, порох, дробь, обувь, одежду, чай. 
При народной власти стали лучше жить. Совсем хорошо. Вместо берестяных чумов оленеводам построили деревянные избы с большими окнами, а в Кызыле стали появляться каменные дома в два и даже три этажа… 
А потом, Гриша, я по уши влюбился в девушку. Ох, и красивая моя Чечек! Высокая, стройная, с озорными черными глазами, с длинной, по пояс, косой. Полюбил, когда ей еще и пятнадцати не было. Не заметил, как она выросла. 
Такпажык улыбнулся, продолжил: 
— Помню, когда впервые убил соболя, с нетерпением ждал вечера, чтобы похвастаться ей своей добычей. 
«Кол, ты настоящий охотник!» — похвалила Чечек. 
Вскоре мы поженились. Я по-прежнему с отцом ходил в тайгу на промысел. Добывали много пушнины, ездили в Кызыл сдавать шкурки. Но однажды отец заболел. Пушнину повез я один. Много шкурок повез — соболей, лисиц, ондатр, белок и колонков. Много денег получил за них. Вышел из магазина на улицу и слышу; 
— Война! Война!’ Идет фашист на Москву. Возьмут её — будет беда. Ой, беда! Опять придет жирный купец Мефодий. Опять шкурки даром будет брать. Совсем беда! 
Все пошли в большой деревянный дом на берегу Енисея. Там записывали добровольцев на фронт. Во дворе, как на толкучке, полно народу. Под открытым небом накурено, как в помещении. 
— Ты, Такпажык, отличный охотник, — сказал мне военком. — Ты умеешь метко стрелять в зверя. А фашисты — те же звери, только злее… Вобщем, подучился я в Кызыле военному делу, потом нас учили в Муроме и Коврове, и вот со своими земляками прибыл на фронт. 
Такпажык на минуту задумался, а потом тихо произнес: 
— Скажу тебе, Гриша, откровенно: ох, как страшно было в первом бою под Деражно, когда увидел фашистские танки. До того перепугался, что не помню, как бежал от «тигра». В тайге не боялся любого зверя — ни медведя, ни кабана. А тут оробел, дал стрекача. 
Меня задержали, отвели к замполиту майору Блинкову. Он оглядел меня, спросил: 
— Устав учили? Присягу принимали? Почему с поля боя бежали? Струсили? 
Я низко опустил голову и переминался с ноги на ногу. Не все понимал, что говорил майор, но догадывался. «Ай-я-яй, нехорошо получилось! Трусом посчитали. Не видеть мне больше ни Чечек, ни отца с матерью, ни младших братьев и сестер. Пропал, Кол! Совсем пропал!» Чуть не заплакал. Очень стыдно было. Не мог смотреть в глаза майору. Не знал, что говорить. Все-таки пролепетал: 
— Совсем плохой мой дело, командир. Моя танка боялась. Сильно боялась. 
— Танка испугался? — с легкой улыбкой произнес майор. — Родом-то откуда будешь? 
— Саяны знаешь? Тоджу знаешь? Кызыл знаешь? 
— Как фамилия? 
— Такпажык Кол. 
— До войны чем занимались? 
— Моя — медвежатник. Моя отец, дед — медвежатник. 
— Сколько же на вашем счету медведей? 
— Мало-мало есть… Шесть, может, восемь. А еще моя белка, соболь стреляй. Много стреляй… 
— Значит, стреляете хорошо? 
– Очень корошо, очень корошо моя стреляй… 
— Так почему же не бьете фашистов, а бегаете от них? 
— Моя фашист не боялся. «Тигр» боялся. Стучит, гремит, рычит, как бешеный медведь, шибко страшно было, начальник. Ох, как страшно… 
Майор улыбнулся: 
— Вот что, Кол Такпажык, охотник из Тоджи. Чтоб это было в первый и последний раз! Пойдете во взвод полковой разведки, к старшему лейтенанту Кузнецову. Раз вы охотник и хороший следопыт — будете за «языками» ходить. 
Так я стал разведчиком. Три «языка» приволок. Сам командир полка вручил мне медаль «За боевые заслуги», когда я немецкого офицера в штаб доставил. Но и здесь у меня оплошность получилась. Плохо еще знаю русский язык. Надо было на русском поблагодарить полковника за медаль — а как? Сказать на тувинском? Но он же не поймет. И молчать неловко. Вспомнил, как песней объяснялся Чечек в любви на берегу Енисея, может, думаю, и сейчас спеть песню? И неожиданно для всех запел. 
Полковник с майором переглянулись: к чему, мол, это он? Даже нахмурились, потом песня, видно, им понравилась. Они посмотрели на меня и заулыбались. А когда я кончил петь, полковник Попов сказал: 
— Такпажык, вы стали настоящим бойцом, хорошо воюете и поете неплохо. В Туве вы были охотником, на фронте стали отличным разведчиком. И медаль «За боевые заслуги» вы честно заслужили. Так что носите ее с гордостью. 
Кол похвастался своей медалью. Пилипчук, посмотрев на нее, сказал: 
— У меня их две. Под Сталинградом получил. Непростые медали. Пошли как-то в атаку, а тут нас вражеская артиллерия накрыла. И вдруг я почувствовал резкий удар. Прямо в сердце. Рукой ощупал медаль, а она пробита. Вторая от удара осколка вогнулась. Вот так боевые медали спасли мне жизнь. 
— Счастливый какой, — покачал головой Такпажык, едва выслушав меня. — И те медали целы? 
— Конечно. 
— Дай, посмотрю? 
— Подыми мне голову и возьми под подушкой, в платочек завернуты. 
Такпажык достал медали и стал внимательно их рассматривать. В медали «За отвагу» сквозное отверстие, а медаль «За боевые заслуги» сильно погнута. 
— Ну и ну, Грнша! — произнес наконец мой земляк. — Такое бывает раз из миллиона. А ты тужишь. Да после этого тебе жить да жить. Да за тебя любая девушка замуж пойдет! 
Вот кончится война, приезжай к нам в Туву. Я свою младшую сестренку Оюму за тебя замуж отдам. На охоту, на рыбалку будем вместе ходить. А знаешь, какие таймени в Енисее? По целому пуду. На озеро «Азас» свожу, ухой из хариусов угощу… 
Григорий Пилипчук благодарно улыбался в ответ. 

Письма из бессмертия 
«…Железное сердце надо иметь, чтобы, стерпеть, вынести, пережить все то, что видишь на пути, шагая на запад. Путь отступления немцев сплошь залит кровью. Идешь и видишь сотни сел, сожженных до основания. Сколько мы ни продвигаемся вперед, не видим ни одной целой деревни. 
В каждом городе, в каждой деревне находим могилы замученных советских людей. Тысячи мирных жителей немцы расстреляли в Ровно и других населенных пунктах. Детей они убивали, ударяя их головой о кирпичные стены. Хочется идти вперед и еще крепче бить немецких кровопийц. 
Монгуш Чылбак». 
(Геройски погиб под Дубно 12 февраля 1944 года). 

* * * 

«…Воюю на фронте разведчиком. Работа эта очень трудная, но ничего — гвардейцам любая трудность нипочем. 
Вчера ночью, выполняя боевое задание, поймали двух фрицев, за которыми охотились целую неделю. Я тащил одного из них, немец был больше меня, тяжелый. Так что, представь, дорогая сестренка, какой я стал сильный. 
Твой Оюн Айыжы». 
(Геройски погиб под Дубно 12 февраля 1944 года). 

* * * 

«…Здравствуй, Кара-кыс! 
Выдалась минутка перед боем — вот и пишу тебе. Может, больше не увидимся. Хочу наказать: береги детей. Но главное — береги свое здоровье. Знай, что я буду сражаться с врагом до полной победы. Если у меня не будет рук — буду идти вперед и грызть врага зубами. Не будет ног — поползу на руках и задушу его… 
Твой Бады Соян». 
(Геройски погиб в боях за Дубно). 

Вспоминает Баян Ондар Айыжыевич: 

– Досталось мне от этой войны. Вражеская пуля прошила грудь, осколками мины изранены обе ноги, от разрыва снаряда сильно контузило. Я плохо слышу и частично парализован. 
А было это под Дубно… 
Немецкий пулеметчик так строчил, что головы не поднимешь. Нашего командира взвода старшего лейтенанта Оолака ранило. Командование взводом принял на себя его заместитель старшина Чульдум. Он подозвал меня и приказал; 
— Баян, заткни ему глотку! 
Я с гранатой в руке пополз в обход немецкого пулемета. Метров двадцать осталось до фрица, а он не видит меня и все бьет по нашим. Я приподнялся и бросил гранату — пулемет заглох. 
Чульдум поднял бойцов в атаку. Присоединился и я к ним. Только спрыгнул во вражескую траншею, почувствовал огонь в груди. Я отчетливо видел, что немец выстрелил в меня. Присел на дно траншеи, пытаясь хоть как-то перевязать себя. Но тут такое началось!.. Прямо земля ходуном заходила подо мной. Это немцы перенесли огонь артиллерии на только что занятую нами траншею. Рядом разорвался снаряд и меня засыпало землей. Я потерял сознание. Сколько пролежал, кто вытащил и доставил в госпиталь — не помню. 

Вспоминает Алексей Карашпгевич Ак-оол: 

– В Дубно были бои еще кровопролитнее, чем в Ровно. Кроме обстрела из артиллерии, немецкая авиация беспрерывно бомбила наш передний край. 
Дым, отовсюду летят комья земли со снегом, на расстоянии 10—15 метров не видно друг друга. То и дело подбрасывает воздушной волной: это бомбы взрываются. Авиация ушла, но артиллерия лупит шквальным огнем: то по первой линии окопов, то по второй. Наконец, кончилось. Потери большие. Было в нашем взводе 42 бойца, а осталось семеро. Стали собирать, кричать — никто не отзывается. Только слышны стоны. Было не страшно под взрывами. Вернее страшно: бомбежка, обстрел, но это не задевало, внутрь страх не проникал. Но вот эти стоны… Они прямо разрывали душу. 
Лежит около пулемета мой друг Биче-Кыс, ему осколком снаряда разворотило ногу. Стонет. Пытается перевязать себя. Помочь ему некому. Я рубашку снял, майку сорвал, перевязал ему рану. Немцы пошли в атаку. Ложусь за станковый пулемет и стреляю, стреляю. Перегрелся «максим» и уже не стрелял, а будто с трудом выплевывал свинец. Атака за атакой. 
Бросил станковый, взялся за ручной. Ждем следующей атаки. Немного остыл станковый пулемет, снова припадаю к его прицелу. Рядом строчит из своего «максима» старший лейтенант Сат Бурзекей. Идут танки — пять машин, а на них автоматчики. Пехоту согнали с танков, отбили. Танки пошли дальше. Прошли передний край, остановились. Мы оказались в кольце — перед нами пехота, а за спиной танки. 
Убиты пулеметчики Монгуш Чылбак, Тулуш Мезил-оол, Оюн Самбуу, Оюн Удум-Бораа. Замолчал пулемет Туметея и Сояна Бады. Из всего взвода пригодных вести стрельбу из пулеметов остались Лакпа Хомушку, Бурлээ, Бурзекей и я. Вновь контратака немцев. Убит пулеметчик Лакпа Хомушку, изрешечены осколками обе мои руки. Бурзекей подполз к Лакпе Хомушку, чуть отодвинул его в сторону и залег за его пулемет. И стал косить наступающих фрицев, а потом повернул лицо ко мне и говорит: 
— Ак-оол, Биче-Кыс кровью истекает, если сможешь, вынеси его с поля боя. И сам добирайся до санбата. 
Сат Бурзекей помог мне положить на плащ-палатку Биче-Кыса, я вцепился в нее зубами (руки-то не действовали) и потащил раненого по снегу в укрытие. Командир взвода Саг Бурзекей вдогонку крикнул: 
— Ак-оол, останешься жив — передай мою просьбу командованию полка: всех погибших наградить. Всех! И живых — тоже! 
Таким он и заполнился мне: даже в минуту смертельной опасности думал не о себе, а о людях. 

Вспоминает Салчак Енгарович Байыр: 

– Хочу рассказать о командире пулеметного расчета старшем сержанте Монгуше Чоте. 
В одном из боев Чот прикрывал действия эскадрона. Надо было во что бы то ни стало задержать гитлеровцев и дать возможность конникам занять более выгодную позицию. 
Монгуш вел огонь до тех пор, пока осколок не повредил пулемет. Тогда он взялся за автомат, но вскоре кончились патроны. К сержанту бросились три гитлеровца. Они хотели взять бойца в плен, поняв, что он безоружен. Да он и сам не пытался бежать, напротив, пошел к ним навстречу. И вдруг произошло то, чего гитлеровцы никак не ожидали. Стремительный бросок — и на голову не успевшего выстрелить врага обрушился приклад автомата. Последней пулей сержант убил второго фашиста. Третий вырвал у кавалериста автомат, но в то же мгновение железные пальцы тувинца намертво сжали горло вражескому солдату. Чот задушил фашиста голыми руками. Схватив его оружие, боец спрыгнул в ход сообщения и ушел на глазах опешивших фашистов. 
А вот еще один герой из далекой Тувы. Когда погибли бурзекеевцы, в живых остался лишь гвардии старшина Дажы-Серен. Он видел, как гитлеровцы, шагая через трупы своих солдат, приближаются к нему, а бить уже нечем. Сильно кровоточит рана. Старшине приходит в голову дерзкая мысль. Стиснув зубы, он ползет к стоящему неподалеку подбитому бронетранспортеру, ложится к пулемету и открывает огонь по наступающим фашистам. Не сразу догадались враги, что огневые очереди хлещут по ним из их же бронетранспортера. Многих фашистов скосил тогда славный сын Тувы. Разъяренные гитлеровцы обрушили на него огонь артиллерии, но гвардеец продолжал строчить из пулемета. И только прямое попадание снаряда оборвало жизнь бесстрашного воина-земляка. 

Вспоминает Соян Куумаевич Дончун: 

– Однажды приходит старшина Чульдум, а следом за ним два бойца тащат ящик с бутылками. Спрашиваю: 
— С вином? 
— Со спиртом, — смеются. 
А старшина раздал каждому из нас по две бутылки и говорит: 
— В этих бутылочках не вино и не спирт, а зажигательная смесь. 
И стал нас обучать, как поджигать вражеские танки. Начертил на снегу квадрат. Отошли мы метров на 25—30 и начали на меткость бросать булыжники. Побросали с часок и разошлись по своим окопам. 
Сидим с земляком Алдын-Херелом в окопе и самокрутки потягиваем. С ним мы росли вместе, в один день подали заявления на фронт, в одно отделение нас зачислили. Алдын-Херел взял бутылку и говорит: 
— Не могу поверить, чтобы этой вот стекляшкой можно было танк сжечь. Ведь танк не консервная банка. Сталь-то у него, у «тигра», потолще шкуры пятигодовалого сарлыка. 
Я тоже в некотором сомнении, но в газетах читал, как бойцы такими бутылками жгли фашистские танки. Не будут же зря печатать! 
На другой день началось настоящее светопреставление. И откуда у гитлеровцев столько авиации? Тучей их самолеты идут, солнца не видать. Бомбят жутко. Я решил, что лучше не смотреть на небо, и ткнулся носом в дно окопа. Кончилась бомбежка. Чуток спустя слышу рядом грохот, аж земля трясется. Танк с паучьей свастикой на наш окоп лезет. Тут я не выдержал. Схватил бутылку, выскочил и со всего размаху швырнул в танк. Куда? Толком не помню. И снова в окоп. А кругом пальба, грохот. Потом «ура» стали кричать. Старшина Чульдум спрыгнул в наш окоп и легонько меня ткнул в плечо: 
— Это, ты, Соян, танк поджег? Ну и орел! 
— Он, он, — с гордостью за меня отвечает Алдын-Херел. 
— Вставайте, пошли вперед. Наш эскадрон уже поднялся в атаку. 
Вслед за Чульдумом выскочили и мы из окопа. Но тут меня осколком задело. Старшина, спасибо ему, перевязал и в госпиталь отправил. Всю дорогу думал, как это меня угораздило фашистский «тигр» поджечь? А уничтожили мы в том бою семь немецких танков. Я за этот бой орден Отечественной войны II степени получил, а мой земляк Соян Алдын-Херел — орден Славы III степени. 

Вспоминает Доржукай Доигак Чаш-оолович: 

– С утра на переднем крае творится кутерьма. Немцы не жалеют снарядов. Мы знаем: которые с визгом летят — это малого калибра, а ежели басовито шипят — крупного, и тогда все спасение — в солдатском окопе. 
У меня в окопе вырыта в стенке «лисья нора». Согнусь в три погибели и никакой обстрел не страшен, лишь бы не прямое попадание. Вот и лежу, молитву про себя читаю. 
Как ни долго били немцы, но все же кончили. Выглянул — воронок не счесть, а окопы пострадали мало. Правда, есть раненые и убитые. Когда видишь убитых из своего взвода, с кем только что перекуривал, — мороз по коже. Говорят, это потому, что впервые, потом обвыкнешь. Да хоть и в сотый раз, все равно страшно! 
Теперь противник начал вести пулеметный и автоматный огонь. Чувствуется, бьет не прицельно. Мы как бы в мертвом пространстве. Зато сзади нас, в лесу, идет сплошной треск. Это рвутся разрывные пули, и ощущение такое, будто лес полон немецких автоматчиков, а мы попали в окружение. 
Под трескотню немцы один за другим, от хаты до хаты, начинают наступать, и вот уже пулеметы бьют от крайних домов. Подбегает наш командир взвода старший лейтенант Оолак и командует: «Вылезай из окопа, в контратаку пойдем!» «Эх, — думаю, — как бы, Доржукай, это не стало твоей последней атакой. Вон немец как из пулеметов чешет!» 
— Доржукай! Готовься к атаке! — кричит мой друг Монгуш Кечил-оол. 
Постреляли наши артиллеристы минут двадцать, не более. Противник затих. С командного пункта командира взлетела красная ракета. Мы выскочили из своих окопов и бросились вперед. 
До крайних хат метров 200, не меньше. Бежать по снегу тяжело. Во рту, как в пустыне. Хоть бы капельку воды! Фашисты опомнились и выкатывают навстречу пулемет. Первой же очередью противник прижал нас. На моих глазах Кечил-оол как бежал вперед, так и упал с зажатым в руках автоматом. Я подполз к нему, а он мертв. Изо рта по подбородку тонкой струйкой кровь течет. 
Гитлеровцы психуют, рычат «ванюши», десятки мин сразу ложатся на снег, вспышки разрывов и грохот заполняют, кажется, всю украинскую землю. Воздух звенит, воет, гудит и плачет от мин, снарядов, пуль. Земля содрогается и словно плавает под тобой. Уже не различаешь разрывов, все сбилось в грохочущий ком. Словно идет молотьба на гигантском току. Никакой передышки. 
Я скатываюсь в воронку, но рядом разрывается снаряд и меня присыпает землей. Взрывная волна такой силы, что отрывает подол у моей шинели. А шапку куда-то уносит. Изо рта и ушей, чувствую, течет кровь, двигаться не могу. 
Так и пролежал на холодной земле, в воронке, целый день. И лишь вечером, с помощью санинструктора Норжун Кыргыс, добрался до медсанбата. 

Вспоминает Чамзырын Кыргыс Шошкукович: 

– Хорошо помню бой за Дубно. Черный удушливый дым стлался над полями и перелесками, над сожженными селами и хуторами. Тысячи людей днем и ночью кидались в этом дыму и гари друг на друга, стреляли из пушек, танков и пулеметов, кололи штыками, били прикладами. 
В одной из траншей мы сцепились врукопашную с фрицами. Я стрелял из своего автомата короткими очередями и все время с опаской думал: «Только бы патроны не кончились до срока». А немцы все выскакивали и выскакивали из-за поворотов траншеи, из блиндажей. И каждый раз я опережал их выстрелами, продолжая беспокоиться, что вот щелкнет затвор, и очередной гитлеровец всадит пулю в меня. Сменить магазин было невозможно: вокруг метались, стреляли, били прикладами свои и чужие. Казалось, фашистов куда больше, чем наших. 
И все же в этой кутерьме, стрельбе, криках, топоте солдатских сапог и взрывах гранат я услышал слабенький щелчок затвора, которого ждал «Ну вот и все, — мелькнуло в голове. — Вот она, смерть моя». 
Передо мной стоял худой, щупленький, в очках с разбитым стеклом, немец. Черный глазок в стволе его автомата показался мне орудийным жерлом. Мелькнул перед глазами огонь. Зазвенело в ушах. Немец вдруг стал падать на спину, выронил автомат. Я оглянулся. Сзади меня стоял красноармеец в пятнистом халате с ножом на поясе, в кубанке с алым верхом. Ощерив прокуренные зубы, он крикнул: 
— Шархудинов моя фамилия, из полковой разведки! С тебя, дружок, причитается! — и побежал дальше. 
Я даже не успел его поблагодарить за то, что он спас мне жизнь. Торопясь, сменил магазин и последовал за разведчиком. А за мной бежит Оюн Дунгулак. Вдруг он вскрикнул и зашатался. 
— Зацепило? 
— Кажется, да. Но я пойду вперед. Я могу. 
Оюн Дунгулак держится за грудь. Потом опускается на землю. С трудом выговаривает слова, обращаясь ко мне: 
— Дети останутся сиротами… Отомсти за меня, земляк… 
Комок подступает к горлу. Сколько погибших уже видел, сам не раз смотрел смерти в лицо, но нет — невозможно к этому привыкнуть. 
Я хотел помочь ему. Однако железный закон атаки — все идут только вперед — не позволял этого сделать. Те, кто ранен, помогут друг другу, к ним подоспеют санитары. Живой должен стремиться навстречу врагу и поскорее убить его, иначе он сразит тебя. 
Бежим дальше, ко второй траншее. А в первой, на дне ее, остались лежать в серых шинелях те, кто несколько минут назад стрелял в нас из пулеметов и автоматов. 
Вроде бы из первой траншеи никто из гитлеровцев не убежал, но из следующей опять стреляли пулеметы и автоматы, мелькали зеленые блестящие каски. 
До вечера ходили еще в две атаки. Я ослаб, сил не осталось даже шинель таскать на себе. Вспомнил: сегодня мы не завтракали, не обедали, не ужинали. Вспомнил и ощутил, что совсем не хочется есть. Попить бы только. Чаю бы крепкого да горячего! 
Наш старшина обошел уцелевших солдат, сосчитал убитых, велел отнести их в лощину позади траншеи. А раненые сами, без всякой помощи, ушли в тыл. 
А потом пошли танки, и по траншеям вдобавок к немецкой артиллерии и минометам захлестали снаряды, пущенные из танковых пушек: выстрел — разрыв, выстрел — разрыв. Почти без пауз. 
Но у нас под рукой лежали теперь уже не хрупкие стеклянные бутылки с «горючим», а надежные противотанковые гранаты. И в каждом взводе были еще противотанковые ружья с длинными, словно водопроводные трубы, черными стволами. Они прожигали шкуру «тиграм», ослепляли их, сбивали с катков гусеницы. 
Я выглянул из траншеи: один танк уже крутился на одной гусенице, а другая, перебитая, железным удавом сползала на землю. Это из противотанкового ружья бронебойщик Ооржак подбил «тигр». 
Мы выскакиваем из траншеи и бросаем под железные чудища противотанковые гранаты, отсекаем из автоматов немецких пехотинцев. 
На моих глазах погибает пулеметчик Ондар Самбуу: осколок от снаряда угодил ему прямо в грудь. Пулемет на время умолкает. Немецкие автоматчики приближаются к нашим окопам. Но вот «максим» снова оживает. Это помощник Самбуу — Очур Ховалыг, чаа-хольский ревсомолец, так строчит из пулемета, что ствол раскаливается докрасна. 
Танковую атаку кое-как отбиваем. 
На поле чернеют сгоревшие танки, опрокинутые автомобили, изуродованные пушки с разорванными стволами — все это, как и сотни вражеских трупов, заметает снежная поземка. 
— Что-то долго не везут жратву. Наверно, забыли о нас, — невесело бурчит русский парень с черным от копоти лицом. 
Его сосед-украинец невесело откликается: 
— Так устал, что и есть не хочется. 
Но сколько бы фашисты ни бесновались, а Дубно мы отбили и погнали их дальше, к польской границе… 
15 февраля. Сегодня в госпитале встречаю пулеметчика из взвода Сата Бурзекея Ховалыга Бурлээ. Спрашиваю, что нового в эскадроне? 
— Убит Бурзекей. 
— Бурзекей? Убит? Не может быть! — повторяю я и судороги перехватывают горло. Хочу подавить слезы, а они бесстыдно катятся, и губы дрожат, и не могут выдавить ни одного слова. 
Бурлээ отворачивается к окну, делает вид, что сворачивает цигарку. Жадно затягивается табачным дымом, говорит, все так же глядя куда-то в сторону: 
— Чем мне вас успокоить! Нечем. Сам хоронил. 
— Как это случилось? 
— Перед боем собрал нас Бурзекей и говорит: «Обстановка, не скрываю, сложная. Бой предстоит тяжелый. Я поручился за вас перед командованием». 
Мы, понятно, хором: дадим под зад немцу! 
Кусочек земли, занятый взводом, хорошо просматривался. И был он совсем невелик: до полусотни метров в глубину и несколько сотен шагов по фронту. Но этот кусочек следовало удержать любой ценой, чтобы дать возможность основным подразделениям нашего полка занять прочную оборону. Наша задача простая — не пропустить врага. 
— Ползи по цепи, проверь, как окапываются, а я здесь посмотрю, — попросил Бурзекей старшину Дажы-Серена. — Чую, день будет жаркий. 
— Мы все охотники. Не промажем, — заверил Оюн Туметей. Он двухметрового роста, скуластый, с глазами, которые вечно искрятся огоньком, весельчак, одним словом. Всех заражал своей жизнерадостной белозубой улыбкой. Когда Туметей припадал к пулемету, то можно было смело идти в атаку. 
Пока же нам предстояло отражать вражеские контратаки. Сколько их будет?.. 
Со стороны Дубно, стреляя на ходу, показались два танка. 
— Долго ждали дорогих гостей, — прищурил глаза Туметей. 
— Эх, руки чешутся! — поддакнул ему Чылбак. 
— Спокойно, ребята! Подпустим ближе и — в упор на полную ленту. Важно отсечь пехоту от танков, — подбадривал Бурзекей. Потом обратился к сержанту Донгур-Кызылу Ховалыгу: — Противотанковых гранат достаточно? 
— Хватит. 
— Тогда, сержант, за пулемет. Туметей, ленты! И чтоб стрелять по-охотничьи, без промаха, — предупредил всех командир взвода. 
Старшина Дажы-Серен пополз в сторону, где были установлены три противотанковых ружья. Подпустив передний танк на близкое расстояние, Дажы-Серен выстрелил. Танк продолжал двигаться. Старшина прицелился и снова выстрелил. Машина остановилась, окуталась черным дымом. Из люка показались фашисты. Бурзекей их сразил пулеметным огнем. 
Второй танк подбил Канчыыр-оол Сарыглар. Танк завертелся на месте, распуская по земле разорванную гусеницу. Под него полетела связка гранат Чылбака, и «тигр» загорелся. 
Прямое попадание мины. Убит пулеметчик Сарыглар Дидиржаа. Место у пулемета занимает Лакпа Хомушку. Молодой, озорной, он, чтобы казаться солиднее, носил короткие усики — под Чарли Чаплина. 
— Бей, пулеметчики! — кричит Хомушку и прибавляет трехэтажный «стимул». 
Убит сержант Донгур-Кызыл Ховалыг, первоклассный пулеметчик. К его пулемету подползает Оюн Удум-Бора, две недели назад раненный под Деражно и сбежавший из медсанбата. 
Пулеметчики косят немцев. Бурзекей подбегает то к одному, то к другому пулемету. Не успели отбить одну атаку, последовала вторая. 
Чернеет снег от трупов врага. Кончаются гранаты и патроны. Взвод Бурзекея полуокружен. Над головой висят «хейнкели». Они бомбят, обстреливают нас из пушек и пулеметов. Убиты Балчий-оол Ховалыг, Шойдакпан Салчак, Оюн Туметей, Бады Соян, Ондар Самбуу. Стонет Монгештей: ему оторвало ногу. Затих у своего «максима» Кыргыс Сенчен-оол. Дыртык-оол Донгак перевязывает рану Базыру Монгушу, которому осколком мины разорвало живот. Мины накрывают бойцов Дыртык-оола Донгака, Сарыглара Канчыыр-оола и Базыра Монгуша. Сразу замолкло три пулемета. Немцы оживились. 
Подбит из противотанкового ружья бронетранспортер. Фашисты приближаются вплотную. Пытаются сбить нас с высотки. Мы отбиваемся. Мы — это я, Ак-оол, Биче-Кыс, Лакпаа Хомушку, Чылбак, старшина Дажы-Серен и командир взвода. 
Дошло до рукопашной. На Чылбака Монгуша Дуктуг-ооловича, здоровяка из Сут-Холя, набросились сразу два гитлеровца. Одного из них он свалил прикладом, а другого приколол штыком. Хватает немецкий автомат и в упор расстреливает семерых немцев. Но вдруг, как подкошенный, замертво падает. Осколок от разрыва немецкой гранаты угодил ему в висок. Тяжело ранен Дажы-Серен. Но и немцы бегут. 
Бурзекей строчит им вдогонку из пулемета. Кончились патроны. Замолкает еще один пулемет: убит Лакпа Хомушку. Бурзекей подползает к нему и ложится за «максима». Отбита еще одна контратака фашистов. Враг уверен, что теперь-то сомнет нас. Но мы отбиваем и третью атаку. 
Фашисты обрушивают на нас массированный артиллерийский и минометный огонь и снова идут в наступление. И в четвертый раз они не проходят. 
Тяжело ранен в ногу Биче-Кыс. Осколками мины изрешетило руки Ак-оола. Бурзекей подползает к раненым и приказывает покинуть поле боя. Помогает Ак-оолу уложить на плащ-палатку истекающего кровью Биче-Кыса. 
Кончились патроны. А немцы вновь идут в контратаку. Бурзекей подзывает меня и приказывает: 
— Красноармеец Бурлээ, срочно доставь боеприпасы! 
Скатываюсь в траншею, бегу за патронами. Две ленты повесил на плечо, а две банки с патронами несу в руках. Бегом к Бурзекею. Но не успел добежать, как меня снова ранило.. Слышу, немцы кричат: 
— Рус, сдавайся! 
Бурзекей отбивается гранатами. А много ли было их у него? Две-три, не более. Немцы, видимо, решили взять его живым. 
— Рус, сдавайся! — кричат. 
— Я не рус, я тувинец. Подходи! 
С этими словами Бурзекей бросил под ноги последнюю гранату. Он что-то еще выкрикнул по-тувински, но взрыв гранаты заглушил его крик… 
То же самое я услышал и от раненого Данзы-Белека: 
— Немцы окружили Бурзекея. Когда кончились патроны, он две гранаты бросил в них, а третьей со словами «Тувинцы в плен не сдаются!» подорвал себя и больше десятка гитлеровцев. Эти слова я слышал, когда раненый лежал в окопе. 
…До сих пор не верю случившемуся. Сат Бурзекей — самый лучший из нас. С ним многие дружили, даже ревновали друг к другу. Надежный был товарищ. Много не говорил, больше слушал. А как он любил детей!.. Помню, до войны жену с дочкой только-только из роддома привез, а он уже на пороге: «Дай подержать». И дети его очень любили. Наша Лена без ума была от него. Только зайдет к нам — она уже на коленях у него сидит, ручонками за шею обхватит. Мы семьями дружили. Бывало, его Зоя Ловайовна и моя Надя варят уху или играют с детьми, а Бурзекей сидит на берегу Енисея и поет про Чапаева, про Щорса. Любил рисовать пейзажи родной Тувы. Вместе с ним я учился в Тамбовском кавалерийском военном училище. Веселый, простой, старательный, он добился своей цели стать военным. Как только началась война, все время просился на фронт. Когда нас провожали на фронт, я слышал, как он сказал жене Зое: «Моя хорошая, расти наших детей. Расти, чтобы были добрыми». 
Таким, как Саг Бурзекей, надо ставить памятники, чтобы в веках помнили о них люди. Я потерял самого лучшего друга — вместе с Сатом Монгушем и Кууларом Дончутом. Пока живу и дышу — они будут жить в моей памяти. 

Письма из бессмертия 

«…Милая моя Зоя! Мои детки Ким-оол и Тамара! 
Ах, как хорошо на сердце, когда получаешь от вас письма, когда видишь в них ласку и чистую любовь. Вот почему хочется жить и наносить проклятой немчуре удар за ударом. Хочется кричать, кричать проклятия фашизму, который разорил наше счастье. Тут, совсем недалеко от города Дубно, была деревня Малестина, а посреди нее церковь. Так вот однажды на машинах нагрянули фашисты, они под дулами автоматов согнали всех жителей в эту церковь, закрыли двери, облили бензином и подожгли ее. В один час сгорела церковь, а в ней 800 ни в чем не повинных людей. В основном женщины, дети и старики. Когда видишь это, сердце перестает биться. Лишь одно чувство — ненависть. 
За два месяца войны пришлось пережить и испытать огонь, много горя и страданий. Но, несмотря ни на что, все мое существо полно решимости бить и бить ненавистного врага. 
Сердце очерствело. Хочу написать хорошее письмо, выразить что-то большое и сокровенное, но не получается — обстоятельства не позволяют. Снаряды рвутся совсем близко, даже земля с потолка блиндажа сыплется. 
Только ты, дорогая, смотри, не сдавайся. Береги детей! Ведь ты да наши малютки всего дороже для меня на свете. Пиши письма. Крепко обнимаю. 
Сат Бурзекей». 
(Геройски погиб под Сурмичами 12 февраля 1944 года). 

Вспоминает Комбуй Ооржак Чээнекейевич: 

– Я был помощником командира взвода старшего лейтенанта Сата Бурзекея. 11 февраля 1944 года в боях за Сурмичи был тяжело ранен. Потерял сознание. Когда пришел в себя, узнал, что лежу среди таких же раненых. Ко мне подполз русский офицер и проверил мои руки. Они у меня были в порядке. Тогда он вручил мне связку гранат и что-то стал говорить, показывая влево. Я почти не понимал по-русски, но хорошо знал слово «танки». 
В темноте ночи на нас надвигались огни фар. Оглянулся по сторонам и вижу: лица суровые, решительные. Я приготовил гранаты. Когда огни совсем приблизились, мы поняли, что это не танки, а санитарные машины. 
Нас привезли в Ровно, а оттуда на самолетах доставили в Киев. 
Однажды лежу на койке и вдруг слышу: «Тыва кижи бар бе?» Меня как ошарашило. Однако откликнуться воздержался: вдруг ослышался? Чувствую голос удаляется, тогда закричал: «Бар! Бар!» 
Возле меня остановился огромный человек с перебинтованной головой. Я узнал его сразу: это был Донгак Бегзи-Хуурак из Улуг-Хемского хошуна. Он был трижды чемпионом ТНР по хурешу, и в эскадроне его звали не иначе, как Моге-Бегзи, то есть Силач-Бегзи. 
— Что с тобой, Моте? — спросил я, удивленный необычным видом земляка. 
— Не видишь, что ли, немцы полголовы продырявили, — отвечает он. 
Радости моей не было предела: нашелся хоть один человек, понимающий по-тувински. Когда врачи спрашивали меня о чем-нибудь, я отвечал одним словом «билбес» и качал головой. «Вдвоем не страшно», — думал я, как будто в этом случае прибавилось знаний русского языка. 
Вскоре рана почти зажила. Я прошел медкомиссию и снова поехал на фронт. Донгак остался: у него ранение оказалось очень серьезное. Из госпиталя на фронт мы поехали с Данзын-оолом. Прошли с боями Чехословакию и где-то на границе Венгрии нас обоих ранило. Снова госпиталь. Данзын-оол по-русски мало-мальски говорил. В госпитале нам передали, что Тувинский эскадрон снят с передовой и в настоящее время находится уже в Туве. Когда мы выздоровели, то и нас отправили домой. Выглядели мы так: у Данзын-оола одной ноги нет совсем, он на двух костылях: а у меня костыль один. Вот так мы и приехали в Москву. 
Немного поковыляли по городу, оказались рядом с военной комендатурой. Подошел к нам какой-то майор, поговорил с Данзын-оолом. Тот, должно быть, неправильно выразился по-русски и… нас посадили на гауптвахту. 
— Мы находимся среди дезертиров, — объяснил мне Данзын-оол. 
Недоразумение, однако, выяснилось быстро. Нас накормили и на легковой автомашине привезли в Тувинское посольство. Генерал, ехавший с нами и давший нагоняй майору, который нас задержал, извинился перед нами и нашим послом Ензаком. От него мы впервые услышали, что наша республика добровольно вошла в состав Советского Союза… Радовались этому событию, как маленькие дети… 

Вспоминает Очур Ховалыг Даргый-оопович: 

– Я был помощником пулеметчика во взводе Сата Бурзекея. Хорошо помню бой под Сурмичами. Бой не прекращался весь день. Противник применил против нас шестиствольные минометы, но мы выдержали обстрел. Враг пытался подавить нашу оборону ударами бомбардировщиков. Вначале над нами появился самолет-разведчик, или, как его называли между собой, «Костыль». После него волнами пошли пикировщики. Спускались так низко, что едва не задевали верхушки деревьев. От их воя леденела кровь. Затем в атаку бросились вражеские автоматчики, и снова вокруг все затрещало, засвистело, завыло. Но бойцы, казалось, привыкли, хотя вряд ли можно привыкнуть к этой чертовой карусели. 
Автоматчиков отбили, но на нас двинулись танки. Минами накрыло сразу три пулемета. Убит мой командир Ондар Самбуу, осколок от разорвавшего снаряда угодил ему прямо в грудь. 
Сат Бурзекей кричит: 
— Очур, живо бери пулемет и вперед, за мной! 
А атака продолжается, фрицы наседают. Замолчали еще два пулемета. Остался один мой пулемет. Но я тоже ранен в руку. Бурзекей подполз, перевязал меня и стал бить по фашистам. 
Кончились боеприпасы, я пополз к рядом стоящему пулемету, чтобы забрать оттуда боекомплект, но тут рядом разорвалась мина, и я потерял сознание. Как очутился в госпитале — не знаю… 

Последняя запись в дневнике Оолака: 
«10 марта 1944 года. Лежит Сат Монгуш под Деражно, Дончут Куулар — в Ровно, Сат Бурзекей — у Сурмичей. Сколько их здоровых, молодых, жаждущих жизни, лежат на полянах, в лесах, в болотах!.. 
Я вижу их не в земле, а упавшими на поле брани. Как сказочных богатырей — с распростертыми руками. 
Сколько же горя несет война! Разве можно его измерить? Оплакать? И всей жизни не хватит на слезы печали. Надо спешить отомстить! 
С этого дня я стал торопиться на фронт. Это не было желанием отличиться и показать свою удаль — нет, я хотел мстить за верного друга Сата Бурзекея, за всех земляков, что пали на Ровенской земле. Будто что-то окаменело в груди, и чтобы там стало легче, надо было, я чувствовал, скорее оказаться на передовой. И бить фашистов, бить много и беспощадно. 
Доктор и слушать не хотел, мол, надо еще хотя бы с недельку подлечиться. 
— Я здоров, — настойчиво просил я. — Только на фронт! 
Через день получил направление в свой полк и дорожный паек. Распрощался с Байыскыланом, Данзы-Белеком, Такпажыком, с Гришей Пилипчуком и пошел на передовую. Снова в бой… 

* * * 

На этом дневник обрывается. Остается только добавить, что его автор вскоре был вновь ранен. Долго лечился в госпиталях и только глубокой осенью сорок четвертого вернулся в родную Туву. 
Много лет спустя, он среди личных бумаг отыскал пожелтевшую тетрадку. Это был его, майора запаса Оолака, фронтовой дневник. Он переписал его в новую общую тетрадь, сильно дополнил давнишними воспоминаниями. Получился не совсем обычный дневник — литературные записи о пройденном, пережитом. О войне. Великой Отечественной.