Часть вторая. Не женское дело — война

ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН 

8 декабря 1943 года в Снегиревку Смоленской области прибыли на конях, в красноармейских шинелях, 206 тувинцев-добровольцев. Среди них десять девушек. На плацу старший подразделения капитан Кечил-оол доложил командиру 31-го гвардейского кавалерийского полка о прибытии, и добавил: все обучены стрельбе, джигитовке. 
Ефим Абрамович Попов прошел перед строем, внимательно всматриваясь в скуластые лица. Удивленно хмыкнув, остановился перед хрупким подростком. 
— Как тебя зовут? Сколько тебе лет? 
Подтянувшись, юная тувинка смущенно молчала. 
— Она плохо знает русский, жила в сумоне, — пояснил Кечил-оол. 
— Ну и ну! — Попов глянул на заместителя. — И ее… и всех остальных барышень — на кухню. У меня кавалерийский полк. 
Кечил-оол перевел слова командира. Тувинка птицей взлетела на коня и пустила его с места в галоп. Перемахнула придорожную канаву и, выхватив из ножен клинок, несколько раз стремительно взмахнула им. В снег уткнулись срубленные с кустов веточки. Бросив поводья, девушка сорвала с плеча карабин, звонко по-тувински прокричала… 
— Видишь шишку на вершине сосны? — перевел Кечил-оол. 
Прогремел выстрел. Шишка разлетелась вдребезги. Тувинка повернула коня. Это была Ооржак Байлак. 
— Все у вас такие, капитан? — командир полка не скрывал восхищения. 
— Все, товарищ гвардии полковник. Дети гор и степей с детства в седле… 
— Приказ отменяю! Эскадрон тувинских добровольцев в полном составе зачислить в полк. 

ФРОНТОВЫЕ БУДНИ 

Вспоминает Тулуш Лама:  

– Послал нас, двоих бойцов, командир эскадрона в разведку. Надо было определить пути подхода к траншеям противника. А там минное поле. Только мы с Алдын-оолом за кустик, что на «нейтралке», выползли, как ахнет дурочка, за ней вторая. Глядим, рядом с нами снег черный. Фашисты ставят мины, а от детонаторов в разные стороны оттяжки делают. Кто-то из нас зацепил эту оттяжку, они и стали поочередно взрываться. В этом месте нас не задело. Пронесло. Ползем дальше. Определили подходы и стали возвращаться обратно, а тут артобстрел. Наверное, нас заметили фрицы и теперь снарядов не жалели. Как начали крошить! Всю поляну исковеркали. Визг пролетающих снарядов, тупые удары падающих сверху комков мороженой земли — все слилось в отвратительный грохот. Мы, не сговариваясь, короткими перебежками бросились от одной воронки к другой. Вдруг чувствую: пальцы руки онемели, голова закружилась. Глянул, а кровища из плеча так и хлещет. Зазнобило меня, затрясло, тошнота подступила, все тело отяжелело, чужим стало. Ну, думаю, Лама, лежать тебе здесь, в низинке этой, весной травка через тебя прорастет. Только слышу, теребит меня кто-то. А это, оказывается, сестренка Байлак. Я-то вон какой вымахал — под два метра, весу больше центнера. Она мне как раз под мышки приходится. Маленькая такая, в чем душа держится. 
Перевязала рану, взвалила меня на спину и поволокла. Как перетащила через «нейтралку», не представляю. Ведь эта поляна у фрицев была, как на ладони. Они всю ее снарядами вспахали. 

Вспоминает Андрей Сундуй:  

– А разве можно забыть фронтовых подруг Бичен Ховалыг, Полю Оган, Багбуужап Иргит. Сейчас их нет с нами, безвременно ушли из жизни. Стойко, наравне с мужчинами, сражались на фронте. 
Ховалыг до войны работала машинисткой в ЦК Народно-революционной партии. Под стать профессии была и сама Бичен — скромная, застенчивая девушка. Но как сражалась! О ней командир медицинского отделения гвардии лейтенант Тулуш Хургулек говорил так: «Ховалыг Бичен у нас настоящий солдат — любому сто очков вперед даст». 
Ховалыг постоянно можно было видеть на линии огня. Ящерицей подберется она к раненым. Быстро и ловко перебинтует раны. Взваливает на себя и тащит в безопасное место. Только в боях под Деражно и Ровно она оказала первую помощь пятнадцати тяжелораненым. А всего более сорока человек обязаны ей своим спасением. 
Приходилось ей в тяжелую минуту и самой брать в руки автомат, отбиваться от наседавших врагов. 
Был случай под Дубно. Командира третьего взвода Калбака ранило, и тогда над полем раздался звучный девичий голос: «За мной! Вперед!» И бойцы, дрогнувшие было, устыдившись того, что женщина первой бросилась в атаку, дружно поднялись на врага. 
В бою Бичен Ховалыг была грозной и неукротимой воительницей, а в часы затишья сникала и тушевалась. Устроится в углу землянки, улыбается улыбкой Джоконды, ремонтирует одежду или наводит порядок в своей медицинской сумке. 
Тихая, скромная Бичен Ховалыг, одна из первых в эскадроне, получила орден Отечественной войны I степени. 

Вспоминает Оюн Пилчир-оол:  

– Хорошо действовала Кыргыс Сынаа на фронте. Как-то она заметила группу гитлеровцев и из-за укрытия открыла по ним огонь. Четырех немецких бандитов девушка убила, трое, побросав винтовки, убежали, скрываясь от метких выстрелов. 
Во время освобождения городов Ровно, Дубно, деревень Похорельце, Сурмичи Сынаа показала себя настоящим бойцом, оказывала помощь раненым, смело вступала в бой. 
За боевые подвиги Сынаа Кыргыс награждена орденами Отечественной войны I и II степени и Орденом Республики. 

Вспоминает Тулуш Хургулек:  
– Посмотрели бы вы, как вела себя во время боя, член партийного бюро эскадрона сержант Севил Ооржак. На фронте ее звали Надя. Росточком она, как и Бичен Ховалыг, небольшая, щупленькая на вид, казалось, ей более двадцати килограммов и от земли не оторвать, а она… Сколько раненых из-под огня вынесла! Под пули и снаряды не боялась лезть, как заколдованная была. Откуда только и силы брались? Раненная в плечо, Севил трех тяжелораненных танкистов вынесла с поля боя на себе. Жизнью ей обязаны Кужугет Очур-оол, Кара-оол Тулуш, Бюрбю Монгуш, Сирин Ондар, Таржа Тонгак… 

БОИ ЗА ДУБНО 

Уже несколько дней полк стоит вблизи города Дубно, глубоко зарывшись в землю. Рыли окопы и бойцы, и офицеры. Мерзлая земля поддавалась плохо: у Дарыи Куулар на ладонях вспухли кровавые мозоли. 
День был низкий, туманный и тихий, и все же к обеду принесло откуда-то чертову дюжину — «юнкерсов». Они сбросили бомбы на окопы. Дарыя Куулар, вскинув голову, считала мощные взрывы. 
— Железобетонные, — сказала Ооржак Байлак. — Из цемента. По тонне каждая. Я точно знаю! 
— Ну и что? 
— А ничего. Воронка с целую юрту. Озеро потом нарождается. 
Над лесом, где укрывались лошади полка, клубился серый прах: истошно, не по-лошадиному, визжали и ржали кони. Стреляли наши зенитки. 
«Юнкерсы» описывали круг за кругом, казалось, между небом и землей крутится чертово колесо. Взрывы доносились глухие, словно из-под земли. «Юнкерсы» отбомбились, а на смену им из той же лиловой тучи показались «хейнкели», похожие на куцых ворон. Они шли еще медленней, а потом начали, как из мешка, сыпать бомбами. 
Не успели удалиться «хейнкели», как вскоре появились фашистские танки, а за ними — автоматчики… 
Наконец-то отхлынули немцы. Наступило затишье. На землю опустились сумерки. Дарыя Куулар сильно уставшей ввалилась в землянку, где сидели на нарах ее боевые подруги. Дарыя в чем была, с санитарной сумкой на плече, повалилась на нары, сквозь слезы приговаривая: 
— Да когда же она, проклятая, кончится?.. 
— Кто? — встревожилась Байлак. 
— Эта чертова война! — и Куулар громко расплакалась. 
— Что с тобой? — бросилась к подруге Норжун Кыргыс. 
Дарыя, успокоившись, рассказала: 
— Не забуду, пока жива. Сегодня связному Чудуруку Хомушку было поручено поддерживать в исправном состоянии линию связи от командира полка. Несколько раз парни устраняли обрыв линии. Уже погибли два связиста, одного ранило. И снова оборвалась связь. Чудурук пошел исправлять проводку, А за ним — его друг Иргит Маадыр-оол. Чудурук исправлял проводку в одном месте, а Маадыр-оол — в другом. Я перевязывала раненного связиста, и находилась неподалеку от них. 
Вдруг слышу крик Иргита. Я быстренько подползла к нему и увидела Маадыр-оола с запрокинутой головой. Осколок от разорвавшейся мины разворотил ему живот. Но побелевшие пальцы земляка крепко сжимали оголенные концы проволоки. Через эти пальцы, через тело умирающего шли команды с полкового КП. 
Голос у Куулар дрогнул. Она, чуть помедлив, продолжила: 
— Салчаку Чалзыпу во время атаки осколок от снаряда угодил в грудь. Но он продолжал ползти вперед. Так он метров сорок полз на животе, оставляя кровавые следы на снегу. Когда я подползла к нему, Салчак Чалзып уже был мертв. 
Душа кричит и корчится, когда вижу гибель молодых ребят. Ведь Чалзыпу всего двадцать лет. Ему бы жить да жить… 
— Не плачь, Дарыя, у тебя пошаливают нервы. Выпей горячего чаю, все пройдет, — успокаивала Норжун Кыргыс. — Война без потерь не бывает. Хоть и погибло сегодня много наших земляков, но фрицев-то — много больше. Успокойся, Дарыя, все равно мы победим. 
— Я тоже не меньше твоего пережила сегодня, — стала рассказывать Амаа Монгуш. — Шум моторов, вой падающих бомб, грохот взрывов — все слилось в один протяжный гул. Я выглянула из окопа: очередной «юнкерс» разворачивался для атаки. От него оторвались бомбы и полетели прямо на меня. Я легла на дно окопа. Рванула рядом земля, что-то сильно ударило в спину. Ну все, думаю, конец! Однако никакой боли не ощущаю. Минут пять лежала без движения, боясь пошевелиться. Потом двинула рукой, затем ногами, приподнялась… Живая и невредимая! Оказалось, меня всего-навсего ударило по спине большим куском глины. 
Девушки на нарах рассмеялись. 
— Вам смешно, а я, кажется, поседела. — И Амаа стала рассматривать в зеркальце прядь волос на виске. 
— И мне сегодня не легче было. Девять раненых вынесла, — подала голос с нар Поля Оюн, — Семеро в сознании, их было легче тащить. А вот двое… С этими досталось. 
Снаряды рвутся кругом, а я тащу на плащ-палатке раненого, остановлюсь, ухо к груди приложу — стучит сердце, значит, живой, и опять тащу. 
До места добрались — повалилась на землю и закрыла глаза. А там еще один меня дожидается и тоже тяжелораненый. И его доставила в безопасное место. До сих пор ни рук, ни ног не чувствую. 
— А я видела сегодня то, что, не дай бог, увидеть каждому, — тихо проговорила Бичен Ховалыг. — После артподготовки все бойцы взвода Оолака выскочили из окопов и бросились со штыками на врага. Я тоже последовала за ними. Вдруг позади себя слышу шум. Оглянулась. Вижу, пожилой солдат, опираясь на винтовку, ковыляет на одной ноге. Усы, как у моржа, обвисли. Он подпрыгивал на правой ноге, а левая — вся в крови — болталась. Поравнявшись со мной он спросил: «Сестрица, у тебя есть ножик?» 
Ножик у меня при себе: всегда пригодится, то бинт разрезать, то консервную банку открыть. Достала из санитарной сумки нож и подала его раненому. Солдат сел рядом со мной, подтянул сапог и одним махом перерезал обнаженное сухожилие, на котором держалась левая нога. Когда он, дико оскалившись, отрезал свою ногу, мне стало плохо. Я чуть не свалилась на землю. Гляжу, а солдат мой лежит без сознания — крови много потерял. Только я оттащила его до пункта медицинской помощи, как вновь началось… Куда ни сунься, отовсюду брызжет свинец, летят снаряды, шлепаются мины. Так и косит осколками во все стороны. Когда мина приближается к земле, свистит так, будто кишки у тебя из живота тянут. Думаешь: вот, наверное, твоя. А она, глядишь, ударила но другой траншее. Я бегу, а спиной чувствую: еще с полминуты можно бежать, но уж потом — падай и влипай в землю… 
Что-то пролетело через меня и шмякнулось впереди — перепрыгиваю… Через что я перепрыгиваю? Убитый немецкий солдат лежит вверх лицом с распростертыми руками. Падаю рядом. Вжимаюсь в землю. Вещмешок сорвало взрывом с моей спины и унесло куда-то… Чуть оклемалась, встала на ноги. Спрыгнула в первый попавшийся окоп, чтоб передохнуть малость. За мной следом прыгает казах-боец из эскадрона Каташова. Спрыгнул и орет во всю глотку: 
— Дай закурить! 
— Не курю, — отвечаю. 
А он тем же громовым голосом: 
— Достань кисет в моем полушубке. 
Достаю кисет, подаю ему, а он хрипит: 
— Заверни! — И поясняет, почему сам не в состоянии это сделать: — Пальцы оторвало. 
Смотрю, и правда, рукава его полушубка залиты кровью. Кое-как свернула «козью ножку», сунула ему в рот и стала перевязывать руки. 
Наступило короткое затишье. Казах вылез из окопа и быстро зашагал на ПМП, па ходу бросив: 
— Сестричка, спасибо за помощь! 

Письма с фронта 
«Мама, спешу сообщить, что жива и здорова. От Деражно до Ровно мы отбили у немцев с десяток деревень, помню некоторые из них — Бронники, Грабу в, Ставки, Обарово. Как только мы занимали эти деревни, то оставшиеся в живых жители нам рассказывали, что у немцев есть специальные команды факельщиков. Отступая, фашисты все дотла сжигали. Намотают на палку тряпку, обольют бензином, подожгут и тычут под соломенные крыши домов и сараев. 
Женщины села Обарово поймали трех таких факельщиков, скрутили им руки. Когда мы подъехали верхом на лошадях, одна пожилая украинка обратилась ко мне: 
— Дай-ка, красавица, мне твою винтовку! — И, грозная, подошла к фрицам. — Ну, гады, падайте на колени! На колени, кому говорю! 
Один рыженький фашист уже елозил на коленях, плакал. Двое молчали… Трупы этих мерзавцев часто снятся мне по ночам. 
Мама, я получила твое письмо. Спасибо. Ты спрашиваешь, страшно ли на войне? Конечно, страшно. Но только, как увижу раненого — обо всех страхах забываю. 
Вначале только и думала: не наступить бы на мину, не попасть бы снайперу на мушку. А потом ничего, привыкла… 
Но ты за меня не беспокойся. Я должна вернуться с фронта целой и невредимой. 
Шлю всем вам горячий привет и массу наилучших пожеланий. 
Представлена к награде, больше ничего нового нет в моей жизни. 
Ниши почаще. Я сижу в окопе. 
Твоя дочь Амаа». 

* * * 

«День добрый, родные!.. 
Жизнь мчится своим чередом, и у нас всякое бывает. Немец сидит в земле, за бетоном, за полями мин и колючей проволокой. Нам гнать его надо, и мы гоним его… Мы освободили на Ровенщине уже свыше 80 населенных пунктов. Немец пятится и сжигает украинские деревни, угоняет в Германию молодежь, но скоро, скоро… 
Мои родные, я была ранена в ногу, но сейчас здорова. Духом по-прежнему бодра и не унываю: победа будет нашей. Будьте здоровы! 
Ваша Сынаа Кыргыс». 

* * * 

«Дорогие мои мама, брат и сестра! 
Пишу вам в перерыве между боями. Сегодня утром, в шесть часов, наш тувинский эскадрон пошел на левом фланге в наступление, с утра была артподготовка. 
Мама, немного прервусь, с воздуха нас атакуют немецкие бомбардировщики, бросают бомбы куда попало. 
…Уже атака отбита, пишу дальше. 
Дорогая сестрица Долана, получила я от вас письмо и чувствую сейчас, будто нахожусь дома, вместе с вами, Я за эту неделю твое письмо, может быть, 50 раз уже прочитала. Как гляну на почерк, так мне кажется, что держу я твою руку в своих руках. 
Дорогие мои, живите честно, работайте дружно, за меня не беспокойтесь. Скоро победим фрицев, и я вернусь домой. 
Крепко обнимаю — ваша Оюн Поля». 
Вспоминает Норжун Кыргыс: До сих пор в обиде на Андрея Сундуя: винтовку во время боя у меня отобрал. А дело было так. В боях за Деражно Сундуй впереди атакующих бежал, а я — следом за ним. 
Вдруг он остановился и направился ко мне. В руках у него винтовка с раздробленным прикладом. Он бросил ее в снег и кричит мне: 
— Дай свою винтовку. 
Я не даю. Он начал вырывать из моих рук. Я плачу, но он ведь сильнее, вырвал винтовку и давай стрелять по убегающим фашистам. 
Вдруг рядом с ним разорвалась мина. Взрывной волной Сундуя отбросило в сторону. Я подбежал к нему, а он ранен. Смотрю, моя винтовка рядом лежит и тоже без приклада. Я быстренько перевязала ему рану и потащила в безопасное место. Тащу Сундуя и свою винтовку с разбитым прикладом. Ее ведь не оставишь: чем я докажу, что не бросила ее на поле боя. Ведь так можно и под трибунал угодить. 
Полежал Сундуй под деревом, отдышался, подобрал чей-то автомат и давай строчить по немцам, которые пошли на нас в новую контратаку. 
За этот бой Андрей Сундуй был награжден орденом Славы III степени, а я получила медаль «За отвагу». 
Бывало, пишу письмо домой: «Не убивайтесь по мне, вернусь целой и невредимой». Подруги говорят: «Норжун, сглазишь, не давай такого зарока!» Но я упорно продолжала так писать. Бывало, такая перепалка идет, чирикнет осколком — и нет тебя! А я — знай свое: не убьют! Но от смерти не бегала, не хоронилась — таких она скорее доставала. 
Помню, как мы форсировали реку Икву, что рядом с городом Дубно. Река не широкая, но вброд не перейдешь, надо переплавляться на подручных средствах, на лодках, на самодельных плотах. 
Впереди нашей колонны, сразу за дозорными, шел капитан Кечил-оол со своим связным Ламой Тулушем. А замыкал колонну, как всегда, комиссар Байыскылан, который следил, чтобы никто не отстал или не сбился с пути. Шли-то ведь ночью. 
Главная цель состояла в том, чтобы бесшумно преодолеть болото у реки Иква. Фашисты считали его непроходимым, а наше командование решило преодолеть его и неожиданно ударить по противнику с тыла. 
Станковые пулеметы и боеприпасы тащили на волокушах. Справа и слева то и дело вспыхивала автоматно-пулеметная перестрелка, она четко означала линию переднего края. Изредка он освещался ракетами, тогда мы приседали и не двигались. 
Иногда залетали снаряды и глухо рвались в зыбкой болотной почве, вздымая столбы грязи. 
Вдруг в середине колонны кто-то вскрикнул. Оказалось, один из бойцов оступился и вместе с автоматом провалился по пояс в болото. Его вытащили. 
…Отбили мы у фашистов город. Смотрю, около обгоревшей хаты стоит старушка, а рядом с ней мальчонка лет десяти. Он держал кусок хлеба между двух культяпок. Севил хорошо знает русский язык, спрашивает: где руки-то потерял? 
— Фашист отрубил, — негромко ответил подросток. 
— За что?! — в ужасе воскликнула Севил. 
— Офицер ихний был у нас на постое. Хотел, чтобы я ему каждое утро сапоги чистил. Не стал чистить. Тогда он взял топор и… — Глаза у мальчонки сверкнули недетской ненавистью: — Ну ничего, ему досталось, подлому… 

Вспоминает Монгуш Багбуужап:  

– День и ночь. Когда тяжелей, сказать трудно. Днем бомбежки, обстрелы, атаки, танки, раненые, убитые. Ночью изнурительные морозы в окопах. 
Каждое новое утро похоже на вчерашнее, каждая новая ночь такая же трудная, как и прошедшая… Нет, они отличаются друг от друга — фронтовые дни и ночи! С каждым днем все меньше бойцов остается в нашем эскадроне. С каждой ночью трудней с продовольствием, водой. Пить хочется все время, а вода по норме. Сначала фляжка, а потом половина. Да и с питанием — все время впроголодь… 
Вначале не могла смотреть на открытые раны, с превеликим трудом вытягивала на плащ-палатке с поля боя тяжелораненых. А потом привыкла. Привыкла и к фронтовой бане, землянке, окопам. Фронтовая баня это не то, что городская: простая яма, прикрытая сверху куском брезента. Рядом с ямой костер, над ним подвешена железная бочка, набитая снегом. Вот тебе и «горячая вода». На дно ямы набрасывают еловых лапок или досок настелют, чтобы ноги не вязли в грязи. Ежась от холода, разоблачаешься прямо на снегу. Затем ныряешь под брезент и там моешься. Волосы торчком от мороза стоят, а что поделаешь — мыться-то надо. 
Не лучше была и фронтовая землянка. Правда, здесь яма побольше, да и над головой не кусок брезента, а два наката толстых бревен, засыпанных землей. 
Земляные выступы заменяют нары, еловые ветки на них — вместо матрацев, в изголовье вещевые мешки или санитарные сумки. Стол из жердей. На столе коптит светильник из гильзы противотанкового снаряда. Консервные банки служат кружками. А вместо печки-буржуйки железная бочка стоит. Вот такова она, фронтовая землянка. Хоть ее внутренний вид не ахти какой, но она надежно защищала нас от стужи и непогоды, от обстрелов артиллерии и налетов авиации. 
Здесь, во фронтовой землянке, можно было посушить отсыревшую одежду, портянки, обувь, отдохнуть между боями, написать письма домой. 
Но большей частью мы проводили время не в землянках и блиндажах, а прямо на морозе, на снегу, в окопах — на переднем крае. 
Передний край! Последняя черта нашей земли, дальше, в двухстах-трехстах метрах, — фашисты. Окоп — это канава, выкопанная в рост человека. Сыро в ней, вода по щиколотку. Ни сесть, ни прилечь, а все же — защита. 
Конечно, не очень уютно чувствуешь себя, когда перед носом появляются фонтанчики земли от пуль или над головой летят мелкие осколки. Но потом обвыклась… 
Не сразу поняла, что спокойствие пришло ко мне от бойцов и командиров. Они, во всяком случае, большинство из них, спокойно делали свое дело, обживались в окопах, траншеях, на огневых точках. Закуривали, когда утихал бой, даже шутили. И это не было бравадой, не выглядело кощунством по отношению к раненому, убитому. Те уже сделали, как могли, свое дело, а дальше и за себя, и за ушедших продолжать, им, живым… 
Помню, в продолжение целого месяца мы ни разу не уснули в помещении. Да и на открытом воздухе спать приходилось большой частью на ходу. «Спали вприсядку, ели вприглядку», — была такая шутливая поговорка. Лица черные и закопченные. Грязь впиталась в кожу. Пили воду, вытаянную из грязного снега. Как можно было вытерпеть такое? Уму непостижимо! 
Да, не женское это дело — война. Но мы все выдержали. Выдюжили. Устояли. Потому, что речь шла больше, чем о наших жизнях — о судьбе Родины.