Александр Даржай. Из книги Щедрый очаг

Половодье

После долгих дождей,
долгих-долгих дождей проливных,
Словно кони на скачках,
рванулась из-под ледника,
Обезумев, вода –
и запела, взревела река,
Будто степь под копытами
скакунов от погони шальных

Застонала река,
затопила она берега.
По волнам, как наездники,
в гривы вцепившись коней,
Мчатся с гулом деревья
по горной реке, а стога –
Словно шапки аратов…
Стогов лишь ошмётки, верней.

Вдоль разлившейся звонкой,
живой широты, глубины
Рыщут пешие, конные –
брода не могут найти.
Только мы веселимся и скачем,
задрали штаны,
Будто нам половодье
открыло куда-то пути.

Я мальчишкою был,
я величие мира тогда
Ощутил в первый раз.
Я замёрз и до нитки промок,
Но прорыв половодья
в душе не умрёт никогда,
Но, не зная преград,
и летит, и бушует поток.

Благодарность юрте

В этот мир огромный — мир степей широких,
Рек неудержимых, гор — до звезд высоких,
В мир сердец открытых, в мир любви и света,
Из тебя я вышел. И тебе за это
Кланяюсь я низко, старенькая юрта.

Воды, что уплыли, не вернутся снова,
Мертвые уходят от родного крова,
Но летят к гнездовьям птицы год от года.
Так и я — хранитель, продолжатель рода —
Прихожу к истокам, дедовская юрта.

Птицы молодые рвутся в поднебесье —
Если жить на свете, надо жить как в песне
Я преодолею бури и печали,
Потому что где-то, в маленьком аале
Ты стоишь. Спасибо, старенькая юрта!

В этот мир огромный — зыбящийся, вьюжный
Где, как в грозной битве, каждый — самый нужный
Где клокочет время как река живая,
Из тебя я вышел, в общий ряд вставая,
Чтобы жить. Спасибо, дедовская юрта!

В этом мире бурном сердце помнить в силах
Все, чему так долго ты меня учила.
Наполняясь лаской, добротой и светом,
Обещаю жить я по твоим заветам,
Старенькая юрта, дедовская юрта.

Вера в себя

Ребенком, помню, сидя на холме
И силясь приподняться над землей,
Назад закинув руки, опершись
Ладонями о землю, я чуть-чуть
Приподнимался. И казалось мне,
Что подо мной колышется земля,
Вращается и хочет улететь,
А я ее пытаюсь удержать.

«Что делаешь! — ворчали старики. —
Нельзя взвалить на спину Землю!» Но,
Вцепившись крепко в грубую траву,
Держась за землю цепко, я смотрел
Вокруг: везде толпились цепи гор,
Леса теснили синий горизонт,
О чем-то пели звонкие ручьи
На крепком и крутом горбу Земли.

А вдалеке, в просторе голубом,
Белели снежно юрты чабанов —
Как будто на колени взобрались
Детишки к милой матушке своей,
И ластятся, и к ней любовно льнут…
И все, что существует на земле,
Земля хранит и пестует, как мать,
Спокойна, терпелива и щедра…

Давно я вырос и с тропы своей
Пастушьей в долы пышные сошел,
И предо мной раскрылся средний мир[1],
Словно медовый полевой цветок
Перед пчелой… Но где бы ни был я
И что бы я ни делал, не могу
Забыть упрек давнишний. И растет
Во мне уверенность, что прав был я.

Сейчас я словно великан могуч,
Руками достаю до облаков,
А ноги мои крепкие мощны,
Как лиственницы в семь обхватов, и
Мой зорок взгляд, остер язык, как нож.
А думы строги… Кажется, теперь
Нет непосильной ноши для меня,
А сила прибывает каждый час.

Зачем она? Чтоб Матери-Земле
Помочь. Но чтоб осилить страшный груз,
Не только сила дивная нужна,
Но и великая душа, и ум
Великий, и великая любовь,
И понимание, что, кто бы ни был ты, —
Титан, или атлант, или герой —
С земною ношей трудно совладать.
Ее нельзя осилить одному —
Вот в чем завет! И все же я беру
Ее на плечи крепкие мои

И чувствую: она по мне! По мне —
Такая ноша… Тяжесть велика,
Но я тебя не брошу, Мать-Земля,
И понесу сквозь годы и века
Как верный сын…
Да разве только я!

На вершине
Я рос, на вершину
Смолистой[2] горы
Взбираясь.
И часто
Смотрел на дворы
Родного села
И на старый наш дом.
Все детство прошло
На обрыве крутом!

Во дворике мама
Сновала моя.
Мне сверху казалось,
Что ищет: где я?
Ворчит и вздыхает:
«Ну что за пострел!
Куда-то пропал,
А не пил и не ел…»

Теперь по режиму
Давно ем и пью,
Но кто же мне маму
Покажет мою,
Когда, приезжая
В любимый аал,
Как в детстве
Смотрю на селенье со скал?

Прекрасны и милы,
Как раньше, просторы:
Поля и дубравы,
Долины и горы.
Но прежде всего.
Как и вечность назад,
На дворик родной
Опускается взгляд.
И жду я: не выйдет ли
Матушка снова?..
Но пусто до боли
У дома родного.
Повыше затем поднимусь,
И опять
В аале и дома
Ее не видать.

Я выше взберусь —
На другую вершину —
И там сиротливо
Надолго застыну,
Но мамы не вижу
Нигде все равно…
На кладбище
Милая мама давно.

Звезда

Ночь поздняя. Звезда. Луна.
Полночный лай собак.
Звезда испугана. Она
Летит к ручью, во мрак.
Луна, как опытный пловец,
Ныряет вслед за ней
И превращает наконец
Ручей в поток лучей.

Неторопливо стадо звезд
Бредет на водопой
По черным небесам вразброс
Нестройною толпой.
Унылое мерцанье их
Напоминает взгляд
Овцы, которая своих
Утратила ягнят.

Сижу на пне. А подо мной,
Журча у самых ног,
Зажженный звездочкой одной
Искрится ручеек.
И думаю, что в небесах
Немало звезд всегда,
Но ярче всех горит в глазах
Упавшая звезда.

Как молния, пронзила высь
Небесную она…
О, если бы такая жизнь
И мне была дана!

Душа арата

Душа арата так чиста!
Как стеклышко светла.
К понявшему ее — всегда
Радушна и мила.

Душа арата так щедра,
Так доброты полна:
Воздаст за зернышко добра
Сторицею она.

Душа арата так тонка,
Хрупка как пиала.
С утра обидь ее слегка —
Весь день невесела.

Душа арата так полна
Любовью до краев.
Что первой чувствует она
Чужую боль без слов.

Душа арата так подчас
От радости звенит,
Что зачаровывает нас
Ликующий сыгыт[3].

Душа арата так в трудах
Живет и ночь и день,
Что вправду, а не на словах
Не ведает про лень…

Душа арата, как всегда,
Одной мечтой полна:
Побольше бы в ггепях скота,
А в закромах — зерна!

Сказочный вечер
Мне помнится вечер: мы с мамой сидим у крыльца,
Окрасило золотом солнце вершины вдали,
Летят тополя, ветерок шевелит ковыли
И волосы мамы. А мы ожидаем отца.

Корова жует, отгоняя хвостом комаров,
Табунщик косяк выгоняет в простор луговой,
А в небе спокойном — на алом шелку облаков
Узоры цветные рисуются сами собой.

Волшебные краски дымятся, нисходят ко мне.
И я, очарованный ими, лечу в высоту
По радуге звонкой на белом крылатом коне
За свадебным даром к владыке небес Курбусту[4].

Почудилось мне, что суй-белек[5] отцовский найти
Я вынужден сам, потому что одрях мой отец.
Я все испытанья пройду, чтобы Хан-херети[6]
Поймать, чтобы за ночь построить для хана дворец!

Я мчался по небу, волшебная песня лилась.
Как сказочный сад, золотился небесный простор…
Вдруг — лай Чурекпена[7]. Отец долгожданный, светясь
Счастливой улыбкой, въезжал на Сарале[8] во двор.

Колыбельная

Поздней ночью собаки
Так разлаялись злобно и громко,
Что тотчас раздалось
В колыбели рыданье ребенка,
И ягнята заблеяли жалобно
В темной кошаре,
И осины испуганно
Листьями затрепетали,
И река заходила
В своих берегах от испуга —
Встрепенулась, проснулась,
Восстала ночная округа.
Вся природа: и лес,
И река, и долины, и горы,
Даже черные тучи,
Даже звездные, выше, просторы, —
Все вокруг изменилось.
И слышались бури порывы.
Почему-то всем стало
В огромной ночи сиротливо.
Лишь со склона горы.
Из-под черной разлапистой ели,
Красноватые волчьи глаза
Напряженно смотрели.
Что хотел этот волк?
Что мечтал он умчать из аала?..
Но сверкнула свеча,
Но тихонько во мгле зазвучала,
Поплыла над аалом,
Над черной рекой, над долиной
Колыбельная матери,
Тихо запевшей для сына.
Так светло и печально,
Так нежно она ее пела.
Что вокруг все притихло,
Заслушалось и присмирело,
Материнскую грудь
Пососало дитя и уснуло,
Замолчали ягнята,
Луна из-за тучи скользнула,
Звезды ниже спустились
Смотреться в зеркальную воду —
И великий покой,
Словно душу, заполнил природу.
Замечталась река,
Безмятежно затихли осины,
Словно верные стражи,
Застыли ночные вершины,
Серый волк задремал,
Устало глаза закрывая…
И плыла, и плыла
Колыбельная песня ночная.
И баюкала землю.
Как грудное дитя мать родная,
Напевая ребенку,
Но пением мир обнимая.

Моление старого хлебороба
Небо, небо, уймись!
Две недели дожди проливные:
Почернели стога.
Поразмыты дороги степные,
Полегают хлеба,
И речушка луга затопила.
Мы хотели дождя.
Но теперь ничего нам не мило.

Небо, небо, уймись!
Знойных лет было семь или восемь:
Мы молили дождя,
Л теперь неба чистого просим.
Так редки были даже
Обильные свежие росы.
Но зачем нам дожди
В пору жатвы и в дни сенокоса?

Небо, небо, уймись!
Ты аратов сердца иссушило,
Ты в жару речку детства
До самого дна испарило.
Мы поили поля,
Мы над каждой былинкой дрожали,
Мы растили на горькой,
Горячей земле урожаи.

Небо, небо, уймись!
И плоды и хлеба полны сока.
Им теперь бы еще
Только жаркого солнца немного.
Посмотри, подпирают тебя
Хлеборобов молящие взгляды.
Заслоняют поля
И душою и телом араты.

Небо, небо, уймись!
Мы просили погоды как дара,
Но валили снега,
И тощала без корма отара.
Или падали овцы
У высохшего водопоя.
Сколько горя испили,
И снова несчастье такое!

Небо, небо, уймись!
Табуны твоих струй затоптали
Все, о чем целый год
Старики и ребята мечтали.
Посмотри на людей,
На мозоли кровавые эти:
Мы не только земли —
Мы, о небо, твои еще дети.

Небо, небо, уймись!
Не совсем ты бездушно, быть может.
Мать-земля, чем могла,
Помогала, и снова поможет.
Ну а ты, неужели
Безжалостным демоном стало?
За себя не молю.
Не губи бессердечно аала!

Небо, небо, уймись!
Пощади нас, великое небо!
И оставь хоть немного,
Хотя бы для детушек, хлеба!..
Но гудят небеса,
Заливают поля и седины.
И сочатся глаза,
Заполняя слезами морщины.

Деревья

Они как люди. Взращивают душу.
У каждого свой нрав и голос свой,
Хотя у всех с землею корни дружат,
А кроны — со звездой и синевой.

В свирепые тувинские морозы
В полете каменеют воробьи,
Но непреклонно держатся березы —
Родные, белоствольные мои.

Нет дерева прекрасней и священней,
Чем лиственница. Мы убеждены:
Она была прабабкой нашей древней —
Тувинцы почитать ее должны.

Я вырос в деревянной колыбели,
Скакал на деревянном скакуне,
Деревья мне мои мечты напели,
Стать деревом, глядишь, дано и мне.

Дубравы, рощи без конца и края…
Маралы солнце вздели на рога…
Живи, сердца людские возвышая,
Кормилица — кедровая тайга!

Деревья! Мы без них, наверно, стали
Другими бы какими-то людьми.
И потому полны сердца печали,
Когда их видим срубленными мы.

У каждого из них своя отвага,
Своя душа и тихий голос свой…
И пахнет даже белая бумага
Зеленой хвоей и лесной смолой.

Чаа-Хольские ночи

В Чаа-Холе[9] ночная стоит тишина.
За аалом струится лесная река.
Словно лодка плывет молодая луна
Сквозь прозрачные перистые облака.

Воздух свежими травами и серебром
И целебною хвоей отчизны пропах.
Если треснет сучок под ногою, — кругом
Отзовутся собаки тотчас во дворах.

И мгновенно умолкнут. В такой тишине
Разве можно им лаять, а людям кричать?
Может, даже по всей необъятной стране
Безмятежней и тише села не сыскать.

Если кто-то идет по тропинке ночной,
Умолкают влюбленные в сочной тени.
А прохожий обходит их сам стороной,
Чтобы начали снова беседу они.

В Чаа-Холе подлунном всегда тишина
И прохладна пахучая свежесть ночей.
Только кровь горяча, только песня вольна –
Из сердец так и пышет, как жар из печей.

Юрты

Под небом голубым, как шелк без швов,
У синей, чистой, как слеза, реки,
В кайме высоких бирюзовых гор
Стоят рядами юрты, как грибы.
Там девушки тувинские коров
На зорьке доят, на подъем легки,
И стадо выгоняет на простор
Пастух, когда туманы голубы.

Речушка светлая, где часто в сайзанак1
Играл я камушками до звезды ночной.
Дымы пастушьих юрт, где грезил я,
Не перестанут сердце согревать.
Доколе мчится жизни аргамак.
Дотоле будут в дымке голубой
У речки синей, чистой, как слеза,
Рядами юрты белые стоять.

Старая мать

Когда старушка летом и зимой
Бредет с вязанкой хвороста домой
И в полдень яркий и в вечерний час –
Всегда одна, за ней десятки глаз,
Наполненные жалостью, глядят.
Но жжет ее нещадно каждый взгляд
Ей кажется: все стали презирать
Ее за сына, бросившего мать.

Тоска по коню

Было время: в степи, на лихом скакуне,
Кроме ветра, соперников не было мне.
Ветер в уши свистел, но нередко вдали
Оставался в горячей полынной пыли.
Редкий мог состязаться со мною арат.
Сколько зим это было и весен назад?
Сколько ливней и вьюг на земле пронеслось,
Сколько молний сверкнуло и кануло звезд?

Я уздечку ни разу в руках не держал
С той далекой поры, как покинул аал.
Здесь иные ветра и другие грома,
Словно скалы стоят городские дома,
Здесь по улицам, как по ущельям чужим,
На автобусах тесных мечусь, недвижим:
Словно куклу они доставляют меня,
Только выход из них — как паденье с коня.

Эх, в аал бы! В свободные степи опять
Вихрем на своенравном коне ускакать!
Усмиряя строптивцев — лихих скакунов.
Оставлять позади ветер свищущий вновь,
Чтоб мелькали деревни, леса и поля,
Чтоб летящая чуть округлялась земля,
Чтоб отчаянней, зорче, сильней и вольней
Был я с каждым мгновеньем полета по ней.

Эх, да кони же были! Не кони — огни!
Сколько раз меня сбросить пытались они!
Но могуч, словно кедр на загривке горы,
Выходил победителем я из игры,
Будоражащей кровь, беспощадной, мужской.
И, коня как судьбу усмиряя рукой,
Мимо стад, мимо юрт и красавиц скакал
Все быстрей…
Эх, опять бы в родимый аал!

Тоска по отчему краю
1. Весной
Росточек маленький, — зеленая игла —
Прошил асфальт.
Из моего села
Сюда, в бетонный город, как ты смог
Пробиться,
Из родимых мест росток?
Прошил асфальт
И сердце пронизал,
Напомнил про далекий мой аал.
Там, за Саянами, в просторе голубом,
Где небо нежит степь своим крылом,
Среди красивой, как ковер, земли
Белеет юрта
Мамина вдали.
А травка из асфальта зов степей
Передает…
Удастся ль выжить ей?

2. Осенью

Я книжный, настойчивый труд полюбил
И мамину юрту почти позабыл.
Ложится на улицы пестрый ширтек*
Березовых листьев. А скоро и снег
Засыплет асфальт и накроет бетон —
И снова напомнит о родине он:
О том, как струится в долинах туман,
О том, как сверкают вершины Саян,
Как вьется в предгорьях, в начале дорог.
Над белою юртою белый дымок…
Все вспомню — ив горле моем запершит.
Из сердца польется печально сыгыт:
«Зачем я в долину спустился с вершин
И вдаль ускакал, неприкаян, один?..»

После кино

После кино я за тобой крадусь,
Как невидимка, до твоей калитки.
Молю, чтоб оглянулась. И боюсь
Окликнуть. Нет безжалостнее пытки.

Шаги услышав робкие мои,
Ты думаешь: «Прохожий…»
Дорогая!.. А я дрожу от нежности, любви,
Намеренно тебя не настигая.

В ночной тиши, в зеленой тишине
Свою калитку открываешь смело…
Как ветер по листве, казалось мне, —
Мое «прощай» вослед прошелестело.

Знакомые голоса

Когда конь-гора, сбросив солнце с седла,
Ускачет стремглав в темноту.
Как спелую ягоду, сочная мгла
Роняет в долину звезду.

Здесь иволга нежно свистит средь ветвей
В лимби[10], уводя от дорог.
А я уж не мальчик, который за ней
Бежать опрометчиво мог.

Но все ж напрягаю, как парус, свой слух,
Во тьму устремляю глаза.
И чудится мне: раздаются вокруг
Знакомые мне голоса.

Как будто нет тайны в ночи никакой.
Лишь свежестью пахнет покос,
Лишь детский безудержный смех за рекой’
Не мой ли! — несется до звезд.

Да где-то звенят и звенят стремена
И слышится топот коней…
Не юность ли скачет моя и меня
Зовет на свидание с ней?

Я тихие звездные ночи люблю,
Где всюду пронзительный свет.
Где заново жизнь проживаю свою,
Где не было таинств и нет.

Одинокое окно

Напротив дома моего
горит всю ночь окно,
Горит — как будто бы зовет
скорей помочь оно.
Раздвинув шторы, в нем стоит,
дыханье затаив,
Старик и смотрит в синих звезд
пылающий разлив.
Иль, может быть, не в даль пространств,
а в глубину времен,
В свои минувшие года
тоскливо смотрит он?
Иль где-то путница ему
знакомая видна:
За красной солью
далеко уехала она[11]?
Надежный, крепкий посох он
навеки потерял
И, безутешен, сиротлив,
перед окошком встал,
И по щеке его ползет
тяжелая слеза,
Когда не звезды видит он,
а скорбные глаза
Его покинувшей жены
на месте тусклых звезд,
Когда
перед глазами вновь
встает глухой погост.
Мне кажется, что свет кричит,
что как подранок он,
Что раздается в тишине
невыразимый стон,
Что одинокое окно,
словно дитя в ночи.
Скорбит, печалится, да так,
хоть самому кричи,
Хоть самому кричи и вой
при звездах и луне…
Неужто одиноким быть
когда-нибудь и мне?
Неужто всем нам суждено
такое испытать:
У одинокого окна
себя тоской пытать?..
О люди!
Как беспечны мы,
пока не грянет час
И свет, как колокол ночной,
не растревожит нас!
Всмотритесь в окна.
Если свет,
там кто-то одинок –
От тишины, тоски и звезд
полночных изнемог.
Спешите люди к людям, чтоб
не опоздать помочь,
Чтоб сердце он не пережег,
тоскующий всю ночь!
…Но почему-то не всегда
торопимся на крик,
И безутешно у окна
всю ночь стоит старик,
А одинокое окно,
словно дитя в ночи,
Горит, печалится, да так,
хоть самому кричи!

Старый тополь

Над рекою синей — белый,
В переливах света
Стоит тополь престарелый,
Похожий на деда.
Глядя в сторону заката,
Поник головою:
Как там живы тополята –
Племя молодое?

Как-то волны в половодье
Вышвырнули семя —
И оно вгрызалось в годы.
Ввинчивалось в время.
Время — небо, годы — скалы…
Деревце упрямо
Вглубь и к солнцу вырастало –
Стало великаном.

Под корнями многозвонно
Реченька шумела
Крона облаком зеленым
Над водой висела,
Засевая скалы всюду
Пухом тополиным…
И затеплилась, и чудо! —
Ожила пустыня.

Злились вихри и метели,
Буйствовала вьюга —
Заслонить от них сумели
Тополя друг друга.
Все смелее, все сильнее
Подрастают дети!
Да и деду веселее
Жить на белом свете.

Корни тянутся в глубины,
Кроны рвутся к звездам.
«Поспевать бы тополиным
Душам вслед за ростом…» —
Так мечтает дед угрюмо.
Были б живы дети!..
Что ему о смерти дума,
Да и о бессмертье!

* * *
Подражая ржанью жеребенка,
Что в ночи отстал от табуна,
По-над степью коршун кычет громко,
А вокруг жара и тишина.
Смотрят вдаль немые истуканы.
Коршун в жарком небе мечет круг.
Тишина. Могильные курганы.
Я в степной дали увидел вдруг
Поле боя, древнее сраженье.
Страшных мертвецов расположенье…
Коршун кычет в небе утром рано.
Вдруг меня накрыло тенью зла:
Я увидел образ Чингисхана,
Что над миром распростер крыла.

Ручей

Как стригунок, бежит ручей — дитя горы,
Летит в долину, на степной простор лугов,
Где, по-весеннему радушны и пестры,
Ждут берега его с охапками цветов.

И только там он вдруг споткнется и замрет,
Дитя беспечное, очнется, одинок,
И затоскует: как же гору-мать найдет?
И загорюет: потерял навек исток…

Ручей, ручей, иди вперед и не робей!
Нальешься силой и рекой покатишь вал.
И я ведь был когда-то мал, тебя слабей,
И я не вдруг окреп в пути, мужчиной стал.

Кужурлуг[12]
Солончаки,
И кочки здесь лежат в пыли, как козы, белы.
Устал и вял,
Течет меж них, бьет из земли ручей несмело.
Ни деревца.
Кругом пустырь, в морщинах весь, как лик старухи,
Да юрты вон
Плывут вдали, как пики гор, белы и сухи…
Я с детских лет
Запомнил лес — меня в ветвях качали кедры.
Я, точно рысь,
В них ловок был, я весь пропах смолистым ветром.
Солончаки.
Защиты нет от жарких стрел степного солнца.
Солончаки.
Как рыбка я, что на песке горячем бьется!
Здесь жизни нет.
Лишь суслик вон, да коршун кружит в поднебесье…
Так почему
Тут человек про эту степь слагает песни:
«О, как богат
Мой край родной! Красивей нету Кужурлуга…»
Ни речки нет,
Ни леса нет, так чем же держит тут округа?
И чабанам,
Сынам степи, смеясь, я подал мысль такую:
«Ну, что вам степь?
Пора съезжать на нашу сторону лесную».
Но древний дед
Сказал в ответ, бородку грустно оправляя:
«Скажи, мой сын,
Ты знал людей, что матерей своих меняют?»

То буду я

На склоне дня, на склоне дня, седой-седой
Пойдет к околице старик, взяв посох свой,
Пойдет вечернею зарей взглянуть в луга,
Где бегал некогда босой, — то буду я.

Глаза прищурив, гряды гор окинет, тих.
Мальчонку вспомнит, что не раз там лазил, лих.
Все добывал хая-чугу[13] — болела мать.
Чуть в пропасть как-то не упал — то буду я.
Он улыбнется, вспомнив вдруг, — опять удал,
Как черноокую одну здесь поджидал,
Как ненасытно целовал, от счастья пьян,
Как будто разум потерял, — то буду я.

Достанет трубку, табачок наш старичок.
На травку сядет, и дымок вспорхнет, высок,
Окинет взглядом тополей зеленый строй,
Что посадил когда-то сам, — то буду я.

Вздохнет, что подвиг им в бою не совершен,
Что кровь за родину свою не пролил он.
А все же, старый человек, поймет, ей-ей,
Что прожил честно меж людей, — то буду я.

Налюбовавшись красотой зари ночной,
Он снова мыслью обоймет свой век земной.
Обнимет внука, потеплев: «Вот мой рассвет!
Род мой на свете не умрет!» — То буду я.

На лугу
Я опять возвращаюсь в родное село.
Этот луг мне до тонкой травинки знаком.
Пробежать бы по тропкам его босиком,
Материнской земли ощущая тепло.

Как мы в детстве барахтались здесь на траве,
Как скакали на выдуманных скакунах!..
И сейчас детвора, на зеленом ковре,
Так же скачет, бездумного счастья полна.

Я гляжу на ребят — вот бы с ними войти
В озорную ватагу, как годы назад!..
Растревожился я. Слышу смех позади:
Там девчонка-смугляночка щурит глаза.

Что за чудо! Не вправду ли детства пора
Возвратилась ко мне на зеленом лугу?
Удивленный вопрос я сдержать не могу:
— Это ты, Чодураа?

Улетели от нас на крылатых конях
Озорные мальчишки — в далекую даль…
А девчонка пытливо глядит на меня,
И знакомую родинку я увидал…

— Что вы, дяденька, — маму зовут Чодураа!
Я похожа на маму, но я — это я… —
…Убегает девчонка, как память моя,
Лугом детства — по топким зеленым коврам.

Журавли — парные птицы

Журавли… Во все века
тувинцы
в этих птиц не выпускали стрел —
чтили как богов. Считали люди —
нет священней птицы,
чем журавль!

Если на него поднимаешь руку —
то гляди — не миновать беды!
В трудный час
рука твоя отсохнет,
и во сне
убьет тебя стрела.

Птица, оказавшись сиротою,
на стрелка пошлет
свои проклятья,
содрогнется он,
да будет поздно,
род его
исчезнет на земле…

Три зимы, родимые,
три лета
одинокий крик
кружиться будет
над болотами, над гиблым местом,
где подруга пала камнем вниз.

Три зимы, родимые,
три лета…
Не с кем улететь навстречу солнцу,
любоваться синевой озерной…
Только в небе равнодушный коршун
занят бесконечною охотой.

Коршун хоть и птица, его сердце
несравнимо с сердцем журавля.
Коршуны не знают о любви,
ведь им не дано такого чувства.

…Журавлиную увидя стаю,
слыша крик прощальный и печальный,
в этой жизни нас с тобой, родная,
сравниваю с парой журавлей.

Счастлив я, и весел, и тревожен:
у меня — великое богатство,
целый мир в моих руках любовных —
преданная, как журавль, жена.

Но не век мне радоваться счастью,
и придет черед
за красной солью
ехать —
в этом нет моей вины.
Ты тогда, прошу,
не плачь, так сильно,
как журавль,
от скорби почерневший,
встанет солнце,
будет все как прежде…

Солнце снова озарит долину,
где мы юрту ставили впервые…
И в глубинах сердца
сокровенных
сохрани навек ты
образ друга.
Так не будем долго
мы об этом.
Полетим над широтой полей
ты да я да пара журавлей,
радуясь свободе и земле,
согреваясь в солнечном тепле…

Полетим, как пара журавлей,
у тебя одной — любви просил…
Полетим…
Никто ведь из людей
в Шамбалу не рвется
что есть сил…

Напутствия родителей перед дорогой

Слово матери

Пиала в руке моей
тяжела и глубока,
ты в дороге не развей
теплый запах молока,

обойди хоть целый свет —
крепче нет домашних уз.
Ты запомни этот цвет,
ты запомни этот вкус!

Также знай, родной сынок:
жизнь доверием светла, знай:
добро — хоть с ноготок —
но осилит горы зла.

Ты — счастливый человек,
ты уйдешь за перевал,
через много гор и скал,
проплывешь семь быстрых рек,

но надеюсь —
видит бог! —
все равно в родном краю,
на скрещении дорог,
ты найдешь
судьбу свою…

Я хотела б, чтоб не знал
ты худые времена,
чтобы жизнь свою связал
с той, что нежности полна…

Будь судьба твоя легка.
Если сбудется она —
не гляди же свысока,
помни наши имена,
помни запах молока…

Слово отца

Будь, сынок,
всегда мужчиной!
Этим званием гордясь,
не ударь лицом ты в грязь
перед злом
или кручиной.

Да, настал он,
твой черед,
у тебя — иные цели.
Смело ты иди вперед
там, где мы порой робели.
Да, настал он,
твой черед!

Ты воспитан
высью горной,
мягкой степью — все твое!
Тенью предков
быть позорно —
предки сделали свое.

Коль в пути найдешь подкову
знай, в дороге — не один…
Славу гордую,
отцову
умножает
честный сын!

Не пугайся, коль морщины
вдруг родятся —
дань судьбе.
Знай же:
главный враг мужчины
в трудный час —
он — сам себе!..

Будь в своих мечтаньях
чистым!
Чти, люби родимый край!
Но, гордясь,
не возгордись ты,
кверху нос
не задирай…

Зеленый конь

Доводилось не раз слышать мне
В детстве сказку от древних старух:
Мол, блуждает в родной стороне
Ээрен[14] — добрый дух.

Мол, коль встретит его человек
Там, где сходятся девять дорог,
Человек проживет целый век
Без забот и тревог.

Ээрен ему будет служить,
Господина кормя и храня.
«Хорошо бы и мне так прожить!» –
Мысль томила меня.

Целый день, выбиваясь из сил,
Я искал ээрена кругом.
А средь ночи он сам приходил
Невидимкою в дом.
В час глубокий, заветный, ночной,
Когда морем колышется тишь,
Представал добрый дух надо мной:
«Что прикажешь, малыш?»

Я приказывал, чтобы дворец
Золотой он мгновенно вознес,
Чтоб крылатый меня жеребец
Поднимал по желанью до звезд,
Чтобы мне, и родным, и друзьям
Богатырскую силу дал он,
Чтобы радостно жить было нам
До скончанья времен.

Чтобы в нашем дому каждый был
Всем доволен — хоть мал он, хоть стар,
Чтоб всегда от печи исходил
Боозы[15] пряный пар,
Чтобы полон добра и скота
И в лихие года был аал…
И мои повеленья всегда
Ээрен исполнял.

А наутро летел я во двор.
Сну поверив, стрелою чуть свет.
Помню горе свое до сих пор:
Ничего нигде нет.
Только бабушка доит козу,
Да Чурек[16] нежно лижет меня,
Да кукует кукушка в лесу,
Не меня ли дразня?

Где стада, где хоромы мои.
Где богатство, и сила, и власть?..
«Исполняются добрые сны, —
Мать сказала, смеясь. —
Но стремленье нажиться — к чему?
И зачем выбирать легкий путь?
Все, что нужно в судьбе и в дому.
Сам руками добудь!»

Не поверил я. Вновь в сладкий плен
Отдавался желаньям во сне.
И старался во всем ээрен
Угождать снова мне.
Ненасытною жаждой томим,
Без мечтаний уже и без сил,
«Как с рабом распрощаться моим?» —
Я у мамы спросил.

И сказала мне мама в ответ:
«Встретишь вновь ээрена во сне —
Попроси-ка о том, чего нет:
О зеленом коне».
И когда я об этом коне
Своему ээрену сказал,
«Хорошо!» — кратко молвил он мне.
И ушел. И пропал.

Где он рыщет по свету теперь —
Может, служит другому кому?
Конь зеленый — невиданный зверь —
Попадется ль ему?
У меня же — достаток во всем:
И в дому, и в судьбе.
Все, о чем помечтаю, трудом
Добываю себе.

Даже — чудное чудо —
Проступает порой между строк
Конь зеленый! Откуда
Прискакал ты на этот листок?
И метешь своей гривой
По зеленым цветам луговым,
Нарисованный сыном —
Жеребенком зеленым моим.

Уголек
(Поэма)

1
Для милой матушки моей
Незваных не было гостей:
Любого гостя было ей
За счастье принимать.
Зимой студеной как-то раз
Мы засиделись в поздний час,
Беседа теплилась у нас.
И попросила мать:

«Сыночек, сделай к печке шаг:
Горит огонь или зачах?
Поленьев подложи в очаг…
Быть может, где-то вскачь
К нам путник мчится. Всюду мгла,
Дороги вьюга замела.
Пусть будет наша печь тепла
И чай всю ночь горяч!»

Я дверцу печки приоткрыл:
Меж углей потухавших был
Один, который сохранил
До ночи пыл жары.
Отчаянно, кроваво ал,
Он в черноте сплошной стоял
Как бурундук, что луч поймал
Вечерний у норы.

Ну надо ж: что за молодец
Червонно-золотой столбец!
Вокруг него горел венец
Из искорок цветных.
Красой волшебною маня,
Он будто глянул на меня…
Летали искры у огня,
А я смотрел на них.

Спросила матушка, смеясь:
«Сыночек, нагляделся всласть?
Но чья заворожила власть
Тебя на целый час?»
Был у нее душевный нрав —
И мать, без слов меня поняв,
Взглянула в ночь и, просияв,
Сказала: «Гость у нас!»

И в тот же миг наш бедный дом
С одним-единственным окном
Преобразился, стал дворцом —
Так мама расцвела.
И целый вечер, гостя чтя,
Она не помнила себя
И раскраснелась как дитя
От света и тепла.

«Давай накормим гостя: он
Так голоден и утомлен!
Им тяжкий путь преодолен», —
Сказала мама и,
Как девочка, не чуя ног
Из шкафа принесла творог
И масло, чтоб воспрянуть мог
Ослабнувший в пути.

Она раскрыла щедро горсть:
«Немало вытерпеть пришлось
Тебе, но насыщайся, гость!..»
Голодный уголек
И не подумал возражать —
Стал пищу белую вкушать:
Кусочками скормила мать
И масло и творог.

«Что делаешь ты и зачем?» —
«С древнейших пор известна всем
Священная еда «ак чем»,—
Ответила она. —
Народ привык огонь кормить
В знак поклоненья.
Может быть,
Обычай сможет прояснить
История одна.

В далеком детстве, в поздний час
Я тоже не смыкала глаз
И услыхала этот сказ
От старших у костра:
На все и всех с чего-то зла
Когда-то женщина жила
В долине дальней. И была
Такая же пора.

Хозяин юрты был незлой,
Но редко приходил домой —
Охотиться любил зимой,
Подальше от жены.
А полновластная жена
Варила чай и суп одна,
Была ее душа темна
И помыслы черны.

Она не жгла напрасно свеч,
Любила спать пораньше лечь
И как-то заглянула в печь:
Там уголек стоял.
Среди тускнеющей золы,
Забившей черные углы,
Он вызывающе из мглы
В лицо ей засиял.

«Ах ты, проклятый уголек!
Смеяться вздумал. Кто бы мог
Сейчас наш перейти порог», —
Вскричала вгорячах
Она. И вылила в очаг
Весь кипяток, и тот запах
Мгновенно, будто тлен и прах,
И огонек — зачах.

А темной юрты в тот же миг
Какой-то треск и гул достиг,
Вдали раздался жуткий крик —
Упала в полынью
Сестра хозяйки.
Ей во мгле
Светил лишь уголек в золе…
Так погубила в страшном зле
Сестра сестру свою.

А та спешила день и ночь,
Чтоб чем-нибудь сестре помочь,
Сумела стужу превозмочь,
Осилить дальний путь —
И канула во тьму тотчас,
Как уголек вдали погас…
Сынок! Великий грех для нас
Ее не вспомянуть.
Сынок! Бывают иногда
Болезни, голод, холода.
Но человек — не сирота
Среди людей других.

Держи всегда открытым дом,
Делись с голодными куском,
Сердечным словом и теплом
Спасай гостей своих».
И тут же показалось мне,
Что путник в белой пелене
Бредет по снежной целине.
Он страшно изнемог,
Но в душу холод не пустил,
Но зубы яростно сцепил,
Но верит из последних сил:
Заблещет огонек!

И быстро я к печи шагнул,
Подбросил дров, огонь раздул,
Поставил чайник… Ровный гул
Заполнил дымоход.
И, слушая метельный вой,
Ждал: путник в шубе снеговой,
Завьюженный, едва живой
Появится вот-вот…

2

С тех пор прошли десятки лет,
Давно на свете мамы нет,
Но мудрых наставлений свет
Струится сквозь года.
Мой дом всегда гостям открыт,
В печи всегда огонь горит,
И чайник на плите стоит
Нестынущий всегда.

Как много-много лет назад
У мамы, у меня гостят,
Всегда желанны, стар и млад
Во всякий день и час.
И мне среди моих забот
Теплей. Как юрта — мне народ.
Друзья — как шуба. Воздает
Добро добром тотчас.

Как поезда летят года.
Увы, жизнь наша непроста —
Дела, дороги, суета:
Тут — нынче, завтра — там.
Но где б я ни был, предо мной
И знойным летом и зимой
Открыты двери. Как домой
Иду к своим друзьям.

А мне наград дороже всех
Улыбка друга или смех,
И мне милее всех утех
Его спокойный сон.
А если в час нелегкий сам
За помощью приду к друзьям,
Уверен: не услышу там
Пустопорожний звон.

Мы знаем, в чем добро и зло.
Нам в жизни крупно повезло,
Что друг за друга и село
Мы за село стоим,
Что помогает краю край,
Что пусть покуда жизнь не рай,
Но трудовой наш каравай
Мы сообща едим.

Я твой завет исполнил, мать:
Гостей достойно принимать.
Но не могу спокойно спать,
Покуда на земле
Одни — бездомные бредут,
Голодные, в обрывках пут,
Другие — сладко жрут и пьют
В достатке и тепле.

И гневно я смотрю на мир,
Где рядом с нищетою — пир,
Где жадный, подлый — как вампир
Сосет чужую кровь,
И, свой народ благодаря,
Другим помочь мечтаю я
И шлю в далекие края
Участье и любовь.

И, по ночам кормя очаг,
Чтоб не окутал землю мрак,
Чтоб всюду и всегда бедняк
Найти дорогу мог,
Я вспоминаю мать свою
И молча у огня стою,
И пищу белую даю:
И масло, и творог.

Кались, горячая плита!
Кипи, кипучая вода!
Веселый огонек, всегда
Глухую тьму пронзай!
Надеждой землю озари
И от зари и до зари
Гори, мой уголек, гори…
Гори не угасай!

Матери
(Венок сонетов)
1
Ночная свежесть веет тишиной.
Пасутся в небе звездные отары.
Запела мама тихо надо мной —
Не там ли, где затеплились стожары?

Струится свет из сочной темноты,
Где будто чудо-дверца отворилась.
С улыбкою неизреченной ты
Как сказочная дарийги1 явилась.

В Туве прекрасной — океан цветов,
Но что цветы? Иной букет готов:
Преподношу тебе венок сонетов.

Сквозь марево в твое лицо смотря,
Пою тебе впервые, мама, я.
Дарю тебе мелодию букета.

2
Дарю тебе мелодию букета.
Пусть годы сдвинет песен волшебство,
Пусть аргамак мой по дорожке света
Несется в царство детства моего.

«У коновязи ждет встающих рано
Оседланный скакун». И я вставал
Всегда, как ты меня учила, мама,
Лишь первый луч ложился на аал.

Я видел: солнце горы оседлало,
И сердце потихоньку понимало:
Чудесный конь — да это труд земной!

Не забывая никогда об этом,
Трудился, мама, я зимой и летом.
Осталась, мама, честь моя со мной.

3

Осталась, мама, честь моя со мной.
Весь путь мой озарен твоей улыбкой.
Но как-то раз от чести стороной
Пошел я в детстве по дорожке зыбкой.

«У друга — сына крупного дарга[17]
Игрушек куча, — рассудил я строго. —
А мне, мол, справедливость дорога:
Возьму одну, ведь у «его их много».

И я украл. «Где взял — туда отдай!
И впредь своим чужое не считай!» —
Сказала ты. И, красный, в дом соседа

Вернулся я. И больше никогда
Ты за меня не ведала стыда.
Вот исполненье твоего завета.

4

Вот исполненье твоего завета:
Всегда мой дом открыт моим друзьям,
Я до ночи работаю с рассвета —
Всего, что надо, добиваюсь сам.

Размеренно моя на косовице
В траву ныряет острая коса.
«Судьба, подобно пойманной жар-птице,
В твоих руках», — мне говорят в глаза.

Слова такие — высшая награда.
Ты за меня была бы, мама, рада.
Так жил, живу и буду жить я впредь.

Как на ладони, людям в человеке
Заметно все. Но за меня вовеки
Односельчане не должны краснеть.

5

Односельчане не должны краснеть…
И дома и далече от аала:
Везде я, мама, буду песни петь,
Что соками отчизна напитала.

Счастливый тем, что юртой были мне
Мои друзья и мой народ веселый,
Стремлюсь добром за все воздать вполне
Засеять счастьем и холмы и долы.

Воздать сторицей! Но того тепла,
Что дали люди и что ты дала,
Не возвратить за срок многовековый.

А помнить о добре, добру служить
До гроба буду. До седин прожить
Хочу с душою чистой, родниковой.

6

Хочу с душою чистой, родниковой
Пройти сквозь весь двадцатый бурный век —
И встретиться с родной землей ковровой,
Преодолев десятки гор и рек.

Да разве можно землю ту оставить,
Где и пылинка малая мила,
Где нет числа тому, что надо славить,
Где ты и жизнь и Родину дала!

На родине живу как среди сада,
Где воздух свеж и древо жизни надо
Взрастить любовью, добротой согреть.

Оно растет, как наша совесть, прямо.
И я клянусь вам, Родина и мама,
Достойно жить, достойно умереть!

7

Достойно жить, достойно умереть —
На родине. Вершины грозовые,
Леса, что могут небо подпереть, —
Вот корни, вот истоки вековые!

О, родина! Меня корней лишить —
Я идолом степным окаменею,
И будет ворон падаль сторожить,
Спустив крыло на каменную шею.

Забыть отцовский посох пастуха,
Могилу матери — нет тягостней греха.
Учусь у вас, народ и лес кедровый:

Врастая в землю, достаю звезду,
Тянусь из древней бездны в высоту,
Связав собою старый мир и новый.

8

Связав собою старый мир и новый,
Навстречу буре буду я идти.
И непогодь, и грозный град свинцовый —
Мужчина должен все перенести.

«Смотря вперед, не забывай, что было.
Учись за все, что сделал, отвечать.
Расти себя. Не сломит волю сила.
Раз мальчик ты — мужчиной надо стать», —

Ты говорила, мама. И завету
Я следовал, идя по белу свету:
Не сетовал, не трусил, не нудил.

Не поддаваясь бедам и тревогам,
Шагал по трудным, но прямым дорогам,
Из пламени красивей выходил.

9

Из пламени красивей выходил,
Дороги жизни преодолевая,
До крови ноги о каменья сбил,
Но под ногами! — туча грозовая.

Слетев с седла, над пропастью вися,
В объятиях предсмертного дурмана —
«Держись, сынок!» — твой голос слышал я
И откликался еле слышно, мама.

И так, в тебе опору обретая,
У самого задерживался края,
И выбирался, и как тень сквозил

По жизни. Но по-прежнему тропою
Шел честною, завещанной тобою.
И постепенно набирался сил.

10

И постепенно набирался сил,
И в исполненье древнего завета
В печи дежурный уголек хранил
Для путника ночного и соседа.

«Хвала руке, сварившей вкусный чай!» —
Пьют гости пиалу за пиалою.
У нас в дому перебывал весь край —
Тебя все вспоминают с похвалою.

К невестке с плиткой чая приходить
И трубкой[18], и на свадьбе пригубить
Кумыс тебе, родная, белопенный

Не выпало… Но всюду и всегда
Ты с нами… Я в далекие года
Вспоен тобой, землею и вселенной.

11

Вспоен тобой, землею и вселенной,
Я часто, мама, думаю о том,
Что лаской материнскою священной
Все взращены, и словом, и трудом.

А мать жены! Как и тебе, немало
Испить пришлось из чаши жизни ей,
Но родила она и воспитала
Достойно, как и ты, своих детей.

А после под горою постелила
И навсегда глаза свои закрыла…
Но мы растим детей — кедровник свой.

Он — наш итог и смысл всего на свете,
И первое, что знают наши дети:
Весь мир подарен мамой и Тувой.

12

Весь мир подарен мамой и Тувой.
Но ближние и дальние светила,
И степь, и лес, и цветик полевой —
Ничто, ничто тебя не заменило.

«Конь пал, но уцелела коновязь»,—
Увы, неумолим закон суровый.
Но странная порода развелась
Людей: теряют мать живой-здоровой.

В дом престарелых мать свою отдали
Знакомые. Глаза ее кричали,
Как над сыновьей крышкой гробовой…

Как мы пред матерями виноваты!
Как слезы матерей чисты и святы!
Восславим мать и край родимый свой!

13

Восславим мать и край родимый свой:
Поля и горы, небеса и реки!
Любите и храните мир живой,
Не обижайте мать свою вовеки!

Пускай подольше от ее седин
И добрых глаз струится свет приветный.
Ей кажется мальчонкой даже сын
Уже седой, пятидесятилетний.

Придешь с работы — мама тут как тут,
Хлопочет. Вечно создает уют.
Покой неведом матушке согбенной.

Чем родина и мать, милей для нас
Нет ничего. И потому сейчас
Споем, друзья, им йорээл[19] священный.

14

Споем, друзья, им йорээл священный.
Рабочий, воин, труженик полей,
Седой старик, юнец сверхсовременный
В долгу у нежной матери своей.

Мы с материнским молоком впитали
Все доброе. Советник и судья
Она в часы веселья и печали…
Не только маму вспоминаю я.

Не только матерей родного края,
Но чудо материнства воспевая,
Мечтаю: пусть повсюду в час ночной

Прекрасных матерей лучатся лица,
Над миром колыбельная струится,
Ночная свежесть веет тишиной.

15

Ночная свежесть веет тишиной.
Дарю тебе мелодию букета.
Осталась, мама, честь моя со мной:
Вот исполненье твоего завета.

Односельчане не должны краснеть.
Хочу с душою чистой, родниковой
Достойно жить, достойно умереть,
Связав собою старый мир и новый.

Из пламени красивей выходил
И постепенно набирался сил,
Вспоен тобой, землею и вселенной.

Весь мир подарен мамой и Тувой.
Восславим мать и край родимый свой!
Споем, друзья, им йорээл священный!

Перевод с тувинского В. Евпатова, А. Смольникова, И. Слепнева, Д. Самойлова.
Москва, «Современник», 1985

[1] В мифологии тувинцев вселенная состоит из трёх миров: верхнего (неба), среднего (земля) и нижнего (подземного).

[2] Смолистая – название горы.

[3] Сыгыт – горловое пение.

[4] Курбусту – в тувинской мифологии владыка небес.

[5] Суй-белек – подарок, выкуп. В сказке это означает, что отец юноши дарит отцу девушки слиток золота величиной с голову коня, серебра – с голову волка.

[6] Хан-херети – Жар-птица.

[7] Чурекпен – Сердечко, кличка собаки.

[8] Сарал – соловый.

[9] Чаа-Холь – название одного из районов Тувы, села и реки.

[10] Лимби – тувинская свирель.

[11] Уехать за красной солью – умереть.

[12] Кужурлуг – название местности. В переводе – солончак.

[13] Хая-чугу – мумие, горная смола.

[14] Ээрен – добрый дух в тувинской мифологии.

[15] Бооза – мясное блюдо.

[16] Чурек – кличка собаки.

[17] Дарга – начальник.

[18] Здесь: старинный тувинский обычай сватания.

[19] Йорээл – благопожелание.