Глава десятая

Никто бы не догадался, отчего это вдруг повеселел пра­витель барыкских кыргысов Мангыр чейзен. И время такое, что радоваться нечему, и видимых причин для хорошего настроения ни с какого конца не сыскать.
А чейзен между тем перестал подмигивать Чаа-Холю и Чадану, начал щуриться на подножие Танну-Ола. Задумал он это давно и лишь теперь решил, что приспело время сбли­зиться со старым своим приятелем Опаем чаланом, близким родственником самого главного богача оюннаров Ажикая.
Из-за разлива рек перекочевки подзадержались, но травы в Кааке и Чээнеке поднялись густые и сочные. Дни стояли жаркие, солнечные, а мух и мошкары совсем не было. Вплоть до Хендерге укочевали аалы на чайлаги. В такую даль за­брались, понятно, те, что позажиточнее. Аал Сульдема распо­ложился поблизости от зимней стоянки — возле Чээнека. Чейзен же перегнал скот на прежнее место в южном Кара-Суге.
Как всегда, наготовил правитель вдоволь араки, пригла­сил шамана освятить родовое дерево. Тут, правда, вышло не совсем так, как хотелось бы: побывав через несколько дней У священной лиственницы, Мангыр чейзен огорчился — обильное угощение, принесенное в дар Хозяину земли, оста­лось нетронутым.
Но даже это не помешало правителю исполнить задуманное. На гнедом рысаке в серебряной уздечке, сверкающей даже ночью, отправился чейзен в гости. Взял с собой сына, усадив его в седло, лука которого была окаймлена маральим рогом. Если бы не богато украшенные серебром нож да огни­во на красном поясе, одетого в шелковый тон, смуглощекого   Чудурукпая   можно   было   принять   за   невесту.
Поехали отец с сыном в сторону озера Каак, где на бессо­лончаковом лугу поставил свои белые юрты Опай чалан.
— Ты уже мужчина,— наставлял чейзен Чудурукпая.— Надо уметь речь держать, когда среди взрослых людей находишься.
Сын слушал вполуха. Поездка занимала и тревожила его. Интересно было поглядеть на богатый аал, возле которого в такую пору табунятся чужие кони, всегда полно гостей, но не отпускало и беспокойство — знал Чудурукпай, для чего везет его с собой отец.
…Вокруг большущего загона для овец стояло пять или шесть юрт. Посреди аала просторная белая юрта в десять стенок, а рядом с нею — тоже белая, как яйцо озерного турпана, юрта поменьше. Чудурукпай догадался — это юрта дочери Опая чалана.
Пятнадцати лет ее выдали замуж, но вскоре молодой муж, обучая необъезженного коня, погиб под копытами. Ов­довела Ончатпа беременной. Ни за кого больше не вышла. С тех пор — ни много ни мало — десять лет минуло. Парни от нее отказывались: кому охота брать в жены женщину да еще с ребенком? Для парней и помоложе найдутся. За тех, кто ее старше, сама не соглашалась.
Оюннаровские девушки славятся красотой. А уж Ончат­па — красавица из красавиц. Никто не подумает, увидев ее, что она была замужем и даже рожала: тоненькая, как осинка с каакского склона, смуглая, словно спелая черемуха, губы — будто лаком покрыты… Ну, а возьмет она в руки двухструн­ный дошпулуур, заиграет на хомусе или запоет,— кажется, любой голову потеряет.
В общем, и слепой бы догадался, по какой причине при­одел чейзен Чудурукпая и отправился с ним на лучших рыса­ках к Опаю чалану. Ясно было, на что намекал Мангыр, говоря, что мужчина должен уметь держать речь в чужих аалах. Всё это с самого начала было понятно и Чудурукпаю. Однако не было у него желания по воле родителей жениться на женщине, которая старше его на восемь лет, да еще с девятилетним сыном. Но противиться открыто он не осме­лился.
Не успели гости переступить порог большой белой юрты, как Опай чалан поднялся им навстречу, первым поздоро­вался, протянув для приветствия руки ниже рук чейзена.
По обычаю, как старшему — и по чину и по возрасту — ему полагалось бы держать руки сверху…
Желание породниться давно созрело у обоих чиновников. Опай чалан хотел одного — пристроить дочку с ребенком. Сын барыкского чейзена, человека достаточно состоятель­ного, вполне его устраивал. Мангыр глядел дальше. Пусть Ончатпа старше Чудурукпая, пусть у нее сын — какая беда! В долине Барыка не сыщешь невесты богаче ее. Но и это — не главное. Опай чалан — близкая родня знаменитого Ажикая. Вот где самая сердцевина! Через невестку чейзен полу­чал возможность породниться с богачом из богачей, узнать его способы и умение умножать богатство, а там — кто знает! — и стать надежной опорой, посохом Ажикая…
Вот куда занесли мечты Мангыра чейзена… Сколько слы­шал он легенд о богатствах Ажикая, но все они ничего не стоили в сравнении с тем, что было на самом деле,— чейзен это знал. Знал он, как покупал Ажикай себе и сыну один за другим высокие чины и звания. И только с его помощью смог бы и чейзен изменить цвет своего шарика на шапке.
Опай и Мангыр завели долгую беседу о благополучии скота и отсутствии болезней — обычный пустой разговор, не решаясь прежде времени начать о деле, ради которого встретились. Жена чалана поставила перед ними медный кувшин с серебряными ушками, когээр с аракой, жирную баранину.
Серебряная чарка переходила из рук в руки. Хозяин и гость соблюдали все правила угощения и обмена любез­ностями, какие положены по обычаю.
— Что же мы забыли о вашем сыне,— спохватился чалан.
— Чудурук с этой горечью еще незнаком,— похвалился
чейзен.
— Я ничего… Мне не надо…— пробормотал Чудурукпай.
Отворилась строченая войлочная дверь, и в юрту вошла молодая женщина в изумрудно-зеленом тоне, перехваченном в талии красным шелковым кушаком.
Чудурукпай прежде несколько раз видел ее, но не так близко. Тут же, бросив один только взгляд на ее бездон­ные черные глаза, почувствовал, как часто забилось у него сердце, как пахнуло жаром в лицо.
Не остался равнодушным к прелестям дочери чалана и Мангыр. В хмельной голове его зашевелились блудли­вые мысли: «Растяпа Чудурукпай!.. Был бы я таким моло­дым… Подумаешь, старше она его! Не-ет, я бы не расте­рялся…»
Жена чалана поднялась навстречу:
— Ты что же, дочка, так врываешься? У нас гости…
— Ой, да откуда мне было знать! — притворно удивилась Ончатпа.— А если б и знала…
Она отбросила за плечи черные косы с вплетенными в них серебряными чавага[1], прошла, рассыпая смех, перед посу­дной полкой, присела на койку, взяла в руки дошпулуур, на­чала настраивать его. Слегка коснулась тоненькими пальцами струн, сыграла одну мелодию и небрежно отбросила инструмент, так что струны жалобно звякнули.
Чудурукпай слышал, что за песню поют на только что сыгранный мотив оюннаровские парни:
В табуне коня лихого,
Вороного не догнать.
Оюннарка смуглолицая
Не любит никого…
Ончатпа, покачивая плечами, направилась из юрты.
— Пойду-ка за скотом присмотрю,— сказала жена чалана и вышла вслед за дочерью.
Сквозь стенки юрты было слышно, как они говорили между собой:
— Где сын?
— В юрте.
— Чего там сидеть в такую жару? Отправь его к сестре. Пусть несколько дней у нее побудет.
— А захочет?
— Еще чего!
Голоса их смолкли, и вскоре, жена чалана вернулась.
— Что ты будешь сторожить пьяных мужиков, сынок,— ласково сказала она.— Пусть они тут остаются, а мы с тобой в соседнюю юрту сходим.
Чейзен встрепенулся:
— Иди, иди, Чудурук. У вас, молодых, тела огненные… Курдюк-грудинку с детства едят по наследству…
Если Мангыр начинал поминать курдюк с грудинкой, мож­но было не сомневаться, что арака основательно ударила ему в голову.
Без особого желания, но и не без любопытства отпра­вился Чудурукпай с женой чалана в белую юрту, похожую на яйцо турпана. Не напрасно пошел. Глаза его быстро обежали богатое убранство — пестрые аптара с дверцами-задвижками, расписанные одинаковым орнаментом, войлоч­ные подстилки такой белизны, что на них боязно было сту­пить. Тут же увидел он и мальчишку, с надутыми, как го­ворят, в четыре пальца губами и мокрыми от слез глазами. Должно быть, ему только что досталось от матери, но при появ­лении Чудурукпая Ончатпа принялась ласково его угова­ривать и гладить по голове.
— Я тебя сразу заберу. Поезжай на своем белом стри­гунке.
Сынком назвать его Ончатпа не рискнула.
— Так и сделай,— тут же подключилась жена чалана.— Ты у нас послушный. И не плачь, а то дядя расскажет про тебя своим братишкам…
Застыдившись постороннего, мальчик с большой неохо­той вышел из юрты.
— Не знаю, что с ним такое случилось… Никогда так себя не вел,— стала оправдываться жена чалана.
— В аале сестры от мальчишек нахватался,— поддер­жала ее Ончатпа.
— Он совсем не капризный. Мы сами виноваты, балуем его. С колыбели воспитываем. Он мать не признает. Нас зовет отцом и матерью,— не умолкала хозяйка.
— Где уж ему меня слушаться, если он даже спать здесь не остается.
— Ойт! Чего это мы разболтались, будто не о чем поговорить,— встревожилась жена чалана.— Где же угощенье? Для нашего старшего… Для нашего младшего…— Она сов­сем запуталась, не зная, как лучше назвать гостя.
Ончатпа бросила на Чудурукпая обжигающий взгляд и вкрадчиво произнесла:
— Не нужно придумывать, мама. Говори, как есть. Вы ведь младше меня, мой старший брат? — и рассмеялась.— Что же я сама-то зову вас акый, когда вы дунмам!
Чудурукпай поддался на нехитрую уловку:
— Конечно, дунмам! Ох, и я не то говорю…
— Ха-ха-ха! — засмеялась дочь чалана.— Ха-ха-ха! Они назвали меня младшей сестрой!..
Не удержался и Чудурукпай. Он хохотал отрывисто, будто дятел по стволу клювом постукивал. То ли желая под­держать молодых, то ли ей и в самом деле стало смешно, раз­веселилась и мать. Она смеялась тихо, отворачиваясь в сторону, чтобы скрыть от гостя беззубые десны, и вздрагивала от сдерживаемого хохота, как сухая валежина, попавшая на речную быстрину.
Ончатпа несколько раз, переводя дух, повторяла одно только слово — «дунмам», и опять все трое закатывались. Первой остепенилась мать.
— Что же вы, дети мои, старого человека до слез довели! — попеняла она, вытирая рукавом глаза.— Давно так не мучилась.
— Какое же мучение смех, мама?!
— А как же! Трудно смеяться беззубой.
Решив, что нитка уже заправлена в игольное ушко, она, тут же придумав какую-то причину, поспешила уйти и оста­вила молодых вдвоем. Ончатпа взялась за угощение. Однако с каждой минутой вспыхнувшее было оживление стало ути­хать, точно костер под частым мелким дождем, хотя Ончат­па и подбрасывала в него хворост.
Чудурукпай без особой охоты отведал понемногу всего, что было подано, но даже арака не взбодрила его, и у острой на язык дочки чалана постепенно, иссяк запас дровишек для поддержания огня.
Мог бы, конечно, Чудурукпай забыть и о ее возрасте, и о ее мальчишке, тем более что Ончатпа как будто готова была подчиниться родительской власти, но из ума у него не выхо­дила ядовитая частушка, которую распевали парни по всему Барыку и которая здесь, в белой юрте красивой оюннарки, жгла его, как крапива:
Твой хваленый конь —
Всего лишь хромоногий стригунок.
А любимая подружка —
Поседевшая старушка.
Нет, годы ее никуда не денешь! Вот и будут болтать все, кому не лень: «Да у нее сын такой же, что и Чудурукпай! С другой стороны, женись он на ней, богато станет жить, богаче отца. Дорого стоит такая женщина! Женщина… Не­ужто на его долю девушки не найдется?..»
Терзаясь сомнениями, Чудурукпай все меньше и меньше обращал внимания на красавицу, тоже постепенно терявшую интерес к нему.
Нудно тянулось время. Наступил вечер. Выглянув из юр­ты, Чудурукпай прислушался — тихо. Сунулся туда, где си­дел с хозяином отец. Обоих уложила арака. Потихоньку, чтобы не разбудить их, пристроился рядом. Спал беспокойно, тревожно, поднялся чуть свет и отправился к берегу озера. Когда, набродившись, наслушавшись птичьего щебета, вер­нулся в аал, все уже были на ногах.
Мангыр чейзен, еще не вполне пришедший в себя от тяжко о похмелья, обрадованно уставился на него, подумав, что Чудурукпай — бедовый парень! — провел славную ночку. На то же втайне рассчитывали и чалан с женой. Никто, понят­но, расспрашивать не стал — не принято.
Опай чалан и Мангыр сели на коней. Как и было заду­мано, направились к Ажикаю, будущему старшему свату чейзена. Ох, как долго мечтал об этой поездке Мангыр!
— Незачем смотрины устраивать,— сказала жена ча­лана.— Вашему сыну просто надо стать нашим зятем. Сколь­ко мы еще проживем, такие старые?.. Хочется поскорее вру­чить, что нажили, в крепкие руки.
— Чудурук не маленький, все понимает,— уверенно ответил Мангыр чейзен.
На чайлаге в Межегее, куда прибыли будущие родст­венники, к великому огорчению чейзена, Ажикая не оказа­лось. Их гостеприимно встретил сын Ажикая.
Мангыр успокаивал себя: лишь бы дорожку сюда про­торить, а там, глядишь, и дружба наладится. Зависть мучи­ла его. До чего же богат Ажикай! А чем он лучше Мангы­ра? Мангыр тоже поднакопил немало золота и серебра. Как и он, может купить себе высокий чин. Суметь бы…
Высоко вознесся чейзен в своих мечтах. Пришлось, однако, спуститься с небес на землю: все его будущее в руках Чудурукпая. Только сын может навести мост через реку Элегест, стать лестницей к вершине Танну-Ола…
На обратном пути Мангыр наглядеться не мог на бес­счетные стада Ажикая в долинах Элегеста и Межегея. И возле озера Каак паслись его табуны — «тысячи вороных». Не зря говорили: «Когда вороные Ажикая пьют воду, река убывает. Когда голова табуна Ажикая подходит к берегу Элегеста, хвост его еще пасется на лугах Межегея». А от реки до тех лугов — всего ничего: каких-нибудь тридцать — сорок верст!
Да что табуны!.. Если по осени Мангыр чейзен снаряжает в Тоджу десяток охотников, у Ажикая в тех местах по­стоянные зимовья, склады для пушнины, амбары для сушки пантов. У Ажикая связи с Монголией и Китаем. В Урге он монастырь строит. Года на три затянулось там строитель­ство — людей не хватало, так Ажикай выпросил у Богды­хана пятьсот рабочих. Скоро монастырь будет готов. А до Ажикая четыре калга Монголии объединялись, чтобы по­строить монастырь, да так и не смогли…
Могущественные люди — Ажикай и его сын. Ну да и Ман­гыр чейзен с Чудурукпаем смогут быть не хуже их.
Вернулись в аал Опая чалана через три дня. Чейзен остался очень доволен поездкой. Много узнал за эти дни, ив глазах у него посветлело. Теперь долина Барыка казалась ему тесной. Ничего, он еще покажет себя! Всему начало — свадьба Чудурукпай.
В аале чалана Чудурукпая однако не оказалось.
— Только вы уехали, он сел на коня и за вами следом,— не скрывая досады, сказала жена Опая.
— Все будет, как мы хотим, — заверил Мангыр. Чудурукпай же, оставшись в чужом аале, увязался за парнями — ловить необъезженных трехлеток. Сначала он и вправду гонялся вместе с ними за табуном, размахивая арканом, но незаметно отбился и направился другим берегом озера домой. Нахлестывая коня, он напевал во все горло:
Захудалая косуля
Пусть гуляет по Танды,
А смуглянка дорогая
В юрте у отца сидит.
 
В шкуре вылинявшей выдра
Пусть живет себе в реке,
А смуглянка дорогая
В юрте матери сидит!