Глава девятая

У правителя барыкских кыргысов свои заботы. Лопнули его расчеты — не удалось породниться и сблизиться с Опаем чаланом и могущественным Ажикаем. На свою голову сунулся к проклятым Сульдемам на свадьбу — ладно еще легко отделался. Устроил им в отместку переполох с пожаром, а чего добился? По-прежнему на душе скверно…
Спасение в одном — как можно больше прибрать к рукам. Он один — правитель Барыка. Только богатство выделит и отличит его. Пусть хоть десяток чейзенов рядом будет. Никто не должен сравняться с ним, Мангыром чейзеном.
По весне Мангыр отправил несколько групп охотников в Тоджу — за маральими пантами. В Хендерге и верховьях Эжима велел поставить амбары для сушки рогов. Теперь, когда не стало в Туве китайских купцов, только панты могли приумножить его богатство, только за их счет мог он попытаться сравняться с Ажикаем.
Туда, на Хендерге, погнал он Чудурукпая — проверить, как идут дела у охотников, много ли пантов добыли. Это от­туда возвращался Чудурукпай, когда повстречался с Буяном. Отцу он ничего не сказал об этом, чтобы не злить его.
Недели не прошло, Мангыр снова велел сыну собираться в дорогу…
— Поедешь в Эжим.
— А как туда попасть? — попробовал отговориться Чудурукпай. — Может, сам съездишь?
— Стыдно мужчине так говорить! Проедешь через перевал Ууле, в Эжиме спросишь, где сушат панты. Любой скажет.
Возражать было бесполезно. Назавтра чейзен отправился по своим делам к оюнам, а Чудурукпай — как было велено, — в Эжим.
В Салдаме сделал остановку у табунщика Когела. Тот должен был переправить его через Улуг-Хем. Когелу что — лодка наготове. Положили в лодку седло и потник Чудурукпая, коня взяли за повод и — вперед.
Чудурукпаю никогда раньше не приходилось плыть по реке, и как только отчалили, как только сдвинулись с места берега, на него напал страх. Пожелтело лицо, будто желчь разлилась, закружилась голова.
— Плохо мне! — застонал он. — За что держаться? Давай назад!
— Не смотри в воду, — насмешливо сказал Когел.
— Глаза закрыть, да?
— Ложись лицом вниз.
Чудурукпай плюхнулся лбом на днище лодки. Зад его приподнялся, и Когел едва удерживался от смеха: до того нелепый и жалкий вид был у хозяйского сынка. А тот слышал шум реки, плеск волн, удары весел и, лежа ничком, молился, чтобы все кончилось благополучно, клялся, если останется жив, если нога его ступит на сухую землю, никогда, ни за что больше не садиться в лодку.
В детстве мать близко не подпускала его к воде. И когда ребятишки бегали на Улуг-Хем купаться, мать наговаривала такие страсти, что пропадала всякая охота лезть в воду. Сейчас он припомнил ее слова. У воды, говорила она, ни хвоста ни гривы нет, ухватиться не за что… И лежал удалой парень, выставив в небо свой зад, и дрожал от страха.
Прошла целая вечность, прежде чем зашуршала галька под днищем лодки. Чудурукпай так и не поднял голову, когда лодка ткнулась о берег.
— Приехали! — крикнул Когел. — Теперь нечего бояться. Сын чейзена открыл наконец глаза и увидел, что корма все еще на быстрине. Он с такой поспешностью выпрыгнул прямо в воду, что едва не опрокинул лодку вместе с Когелом.
— Куда торопишься? — удивился табунщик.
— А-аа! — Чудурукпай держался за сердце. — Больше никогда не сяду…
— А как назад переберешься?
Не сразу нашелся Чудурукпай что и ответить.
— Плот велю сделать. Говорят, плот не переворачивается.
— Хорош! — Когел не скрывал насмешки.
В иных обстоятельствах сын чейзена не простил бы табунщику пренебрежительного к себе отношения, но тут ему было все безразлично. Он чуть не на четвереньках выбрался на прибрежный лужок и свалился.
Когел тем временем вывел его коня, заседлал. Сел рядом с Чудурукпаем. Закурил. Оба молчали. Желтая степь Салдама, покрытая караганником, едва угадывалась на той стороне Улуг-Хема. Лишь теперь можно было представить, как он широк.
— Вставай, — сказал Когел. — Пора ехать. Дороги не знаешь, можешь засветло не успеть.
— Пора, — согласился Чудурукпай, но не подумал вста­вать.
— Поедешь вверх по Буурзеку на перевал Ууле. Дорога там одна, с пути не собьешься. Если снега на перевале нет, то ничего. А бывает, заносит, и увязнешь в сугробах. Я раз чуть не замерз там…
Больше Когел ничего говорить не стал, чтобы не пугать и без того еле живого от страха парня. Прутом на песке нарисовал, как доехать до становища охотников.
Чудурукпай вроде бы отошел. Сел на коня и пустил его вскачь. Даже не простился.
Когел проводил его взглядом и, сплюнув, оттолкнул лодку от берега. Улуг-Хем легко подхватил ее и понес на крутых своих волнах.
Без всяких приключений и не очень спеша Чудурукпай доехал до Эжима перед заходом солнца. Амбар для сушки пантов он увидел издалека. Охотников там не было. В шала­ше находился только старик пантовар.
Выполняя наказ отца, Чудурукпай осмотрел все ста­новье. Жили охотники в убогом шалаше, крытом корой лиственницы. Зато амбар был сделан основательно. Внутри, на вешалах, сохли пар двадцать рогов: немало!
«Куда их отец девать станет? Кому продаст? — подумал Чудурукпай — Наверно, Севээн-Орус возьмет. Увезет за Саяны, а там сбудет еще дороже…»
– Охотников второй день нет, — сказал пантовар. — Если убьют марала, сразу сюда прискачут: нельзя долго рога держать — испортятся.
Чудурукпай томился от безделья. А тут еще полил дождь. В дырявом шалаше стало совсем скверно.
Охотники вернулись только на четвертые сутки, мокрые, голодные, усталые.
— Мошкара расплодилась, — жаловались они. — Маралы в горы высоко ушли, где еще снег лежит. А у нас припасы кончились… Вот и пришлось с пустыми руками к шалашу возвращаться…
— Надо торопиться, — напустил на себя строгость Чудурукпай. — Рога костенеть начинают. Подешевеют панты…
«По дорожке отца идет, — хмурились охотники. — Люди голодают, мокнут, гнус заедает, а этот только о цене беспокоится!»
Двум охотникам Чудурукпай велел навьючить на коней готовые панты и везти в Барык, а остальным снова приказал поторапливаться.
Теперь и он мог возвращаться.
…Перевал Ууле закрыли черные тучи, до краев наполненные влагой. Они словно ждали, когда Чудурукпай начнет взбираться на гору, и сразу выплеснули всю скопившуюся в них воду. С неба лились потоки воды, растекаясь по дороге взбухшими ручьями. Ехать дальше было невозможно.
Чудурукпай слез с коня, укрылся под густой елью, но и ее ветви не могли сдержать хлынувшего потока.
К счастью, дождь вскоре кончился, но прежде он сменился градом — посыпались куски льда с кулак величиной. И враз все стихло. Небо еще не прояснилось, на промокшей Дороге было скользко, ущелья оставались затянутыми сеткой мороси, однако ждать дольше было рискованно. Промокший и продрогший Чудурукпай сел на коня. До вершины оставалось не очень далеко, но и подъем по такой Дороге был труден. Лошадь чуть не на каждом шагу спотыкалась. По спине Чудурукпая стекали холодные струйки воды.
Вот и конец мучительного подъема. Но радоваться было рано: на перевале выпал снег…
Вот когда холод пробрал до костей. Легко одетый, он сообразил, что лучше идти пешком. Кое-как сполз с седлав Окоченевшие руки не гнулись. Зубы стучали. Непослушные ноги заплетались. Он заставил себя идти быстрее и даже немного согрелся на ходу. Спуск стал положе, снег остался позади.
Конь принял седока и сам резво взял с места. Видно, и ему хотелось тепла. А день близился к концу. Новая; тревога охватила Чудурукпая: где застанет его ночь?’
Он уже не думал, что впереди переправа через Улуг-Хем. Мечтал только об одном: хоть кого-нибудь встретить, спросить, как добраться до Баян-Кола.
Как ни спешил Чудурукпай, ночь настигла его посреди дороги. Снова полил дождь, но здесь, внизу, он был теплый. Вокруг простиралась ровная степь, не было поблизости ни кустика, ни деревца, чтобы укрыться. Пасмурное небо слилось с темнотой ночи.
Чудурукпай направил коня вдоль берега. Отыскать в этой кромешной тьме чей-нибудь аал он и не надеялся, но наверняка знал, что, держась Улуг-Хема, не заблудится.
Сколько он так проехал, сколько еще оставалось до рассвета, определить было невозможно. Дождь то переставал, то вновь припускал. Стало опять холодно, но шлепать по грязи, в которой временами увязал конь, не было никакого желания.
Должно быть, ему померещилось — впереди, ближе к берегу, мелькнул огонек… Даже будто потеплело. Он придержал коня, но сколько ни вглядывался — вокруг была сплошная тьма. Нет, снова мелькнул! Отчетливо! Чудурукпай повернул на огонь. Через несколько минут он был возле юрты.
Сквозь широкую щель в неплотно притворенной двери виднелось колеблющееся пламя очага. Чудурукпай вошел в юрту.
— Думал, замерзну… — сказал он, поздоровавшись. У очага копошился старик.
— Ив дырявой юрте не теплей, — отозвался со вздохом. — Решил вот огонь развести, а то дети застынут…
Чудурукпай стащил с себя мокрый тон. Хозяин протянул ему войлок — подстелить. Подождал, когда он ляжет, накрыл тулупом. 
Он бы, наверное, спал да спал, но расшумелись ребятишки. Чудурукпай протер глаза и не сразу вспомнил, где находится. Как ему повезло! Ночью наткнуться на одинокую юрту! Сейчас он оденется, выпьет на дорогу чая и поедет.
Обвел равнодушным взглядом юрту, копошившихся у очага детей. Что это?! Глазам своим не поверил… Напротив него сидела Анай-Кара…
— Переправь, дочка, этого человека на ту сторону, — сказал хозяин юрты.
Анай-Кара будто язык проглотила.
Ох! Знал бы Аржаан, кого к ним занесло недобрым ветром! Знал бы, кого он велит везти через Улуг-Хем, — сам бы онемел.
Она взяла весла, направилась к берегу, так ничего и не сказав старику. Чудурукпай, держа коня в поводу, пошел за нею, все еще не веря случившемуся.
До лодки было далековато.
…Аржаан, спасший Анай-Кару, считал ее своей дочерью, и она относилась к нему с благодарной любовью.
Той злосчастной весной аал Аржаана располагался в Улуг-Алааке, на берегу Улуг-Хема, где река растекается меж островами десятками проток.
После новогоднего праздника шагаа несколько дней держалась теплая погода: С крыш кошары снег почти совсем сошел. На протоках Улуг-Хема появились широкие полыньи.
Весна есть весна: на дню несколько раз погода переменится. Так и тогда: внезапно похолодало, повалил снег.
Аржаан и вся его семья сидели в юрте у очага. Они перепугались, когда к ним вошла полураздетая, в мокрой и обледенелой одежде босая девушка. С ее длинных кос, превратившихся в сосульки, стекала вода…
Как она попала сюда? Откуда? Если пришла от реки — как совсем не замерзла? Пока воду с реки несешь, и в теплой шубе так продрогнешь, что не сразу согреешься, а тут чуть ли не нагишом…
Ребятишки в испуге, словно птенцы от ястреба, кинулись к матери, прижались к ней. Та тоже растерялась. И даже сам Аржаан не сразу сообразил, как могла очутиться здесь эта девушка. Купалась ц такую стужу? А может, сама хозяйка реки? Говорят, она выходит иногда из воды и явля­ется людям… Тогда жди беды…
Аржаан подумал о своих детях и, чтобы успокоить их, спросил, заикаясь:
– Откуда ты, дочка?
Девушка расплакалась.
— Спрячьте где-нибудь… За мной гнались. Я из Усть-Барыка… — Дыхание у нее перехватило, она с трудом произносила каждое слово. — Я его не убивала… Он сам полез. Я нарочно в ногу выстрелила…
Жена Аржаана оказалась более находчивой. Она набро­сила на плечи дрожащей от холода девушки шубу.
— Снимай скорее все мокрое — простынешь.
Теперь и Аржаан обрел дар речи:
— Мы про тебя никому не скажем. Видишь, сколько у нас детей? И все девчонки.
А жена уже командовала:
— Все, все снимай, доченька! Стесняться нечего. Мы старше тебя. Такие же, поди, как твои родители. Давай, давай, раздевайся.
Анай-Кара с трудом стянула с себя холодное, мокрое платье. Никак не могла унять дрожь, и голос ее тоже дрожал.
— Мать у меня умерла. И два брата умерли. Только отец остался.
— Ты сказала, в человека стреляла? — спросил Аржаан.
— Да, — кивнула Анай-Кара. — Выстрелила в него и убежала. У меня свадьба была.
— На кого же ты подняла руку?
— На Мангыра чейзена.
Глаза девушки блеснули ненавистью.
Услышав имя правителя, Аржаан поджал губы. Кто не знал этого зверя!
Больше Анай-Кару ни о чем не расспрашивали. Все было ясно без слов.
Хозяйка уложила девушку поближе к огню, укрыла ее потеплее, села рядом с нею.
Не жар костра и не теплая постель, а ласковые руки этой женщины согрели ее. Жена Аржаана напоила Анай-Кару горячим чаем, дала ей супа с диким укропом, и девушка уснула.
На всякий случай Аржаан пошел на берег. От реки к юрте вели по снегу следы босых ног. Он тщательно затоптал их, потом к этому же месту пригнал коров на водопой, и они размесили копытами весь снег на берегу.
Никто из соседей, похоже, беглянку не видел, так что опасаться было некого. Но среди ночи девушка стала громко кричать: «Буян! Буян! Я не убивала! Он сам виноват!» Она металась в жару и забылась лишь под утро, а весь следующий день проспала, но тоже неспокойно, то и дело выкрикивала те же слова.
Аржаан с женой хоть и приняли девушку, обещали скрыть ее, все же побаивались. А вдруг помрет? Что тогда делать? Посоветовались, позвали соседей. Люди все свои, чего от них таиться? Те заступились за беглянку: «Человек доверился вам. Если просила никому не говорить про нее, зачем объявлять? Молодая, поправится, не помрет…» Ну и, понятно, обещали тоже помалкивать.
С той стороны приезжали после какие-то люди. Все острова обшарили, все полыньи объехали, все большие льдины облазили. Аржаан тут струхнул, было дело. Так и не приходившую пока в сознание девушку закидали всяким тряпьем. Только в юрту Аржаана никто не заглянул. К соседу наведались. И ведь не спросили, видел ли кто такого-то человека. Сказали лишь, если вода выкинет на берег женское тело, сообщить об этом барыкским кыргысам. С тем и ускакали. После этого в аале Аржаана никто не появлялся.
Через неделю примерно девушка пришла в себя. Тогда и назвала свое имя — Анай-Кара.
Опять стали совет держать. Сговорились прятать ее. Такую вину кто ей простит? В самого чейзена стреляла! Вскоре откочевали из Улуг-Алаака. Соседи в одну сторону, Аржаан — в другую: в Кара-Булун.
Так решили — как бы трудно ни пришлось, что бы ни случилось, девушку чейзену не выдавать. И отцу Анай-Кары решили пока ничего не сообщать. Мало ли что? Дойдет до ушей правителя — тогда несдобровать. Как говорится, траве вечно не зеленеть, времени на месте не стоять. Мало ли что может в жизни произойти. Там видно будет.
Анай-Кара сразу почувствовала себя своей в семье Аржаана. Люди они были добрые. Девчонки все младше Анай-Кары, так она у них за старшую сестру стала. Старики ее и звали дочкой. Кто не знал про нее ничего, думали, что она и в самом деле родная им. А другим говорили, что племянница это, из Уюка приехала младших детей нянчить.
Так и жили тихо, мирно. Рано только успокоились. Надо же было наткнуться на их юрту не кому-нибудь, а сыну Мангыра чейзена!
…Чудурукпай еще не опомнился от неожиданной встречи, когда сообразил, что ему опять в лодке через Улуг-Хем переправляться. Хоть и зарекался, да что мог поделать? Не покажешь же себя трусом перед девушкой.
Брел он позади Анай-Кары, и его раздирали сомнения.
Сказать или не говорить, что она скрывается в Кара-Булуне? А может, как только переплывут реку, схватить да увезти ее? Нет, брать с собой нельзя. Отец Анай-Кару в живых не оставит. Правда, не слыхал Чудурукпай, чтобы женщин когда-нибудь наказывали смертью, но от такого человека, как отец, всего можно ждать…
Новые мысли лезли в голову. Может, Анай-Кара забыла Буяна? Может, столько перетерпев, его, Чудурукпая, полюбит? Если бы! Тогда ему ни отцовского золота, ни скота его не надо.
Анай-Кара спустилась с крутого берега, отвязала лодку, легко столкнула в воду. Бросила в нос седло, взяла за по­вод коня, привязала к корме, села на весла.
Оба так и не произнесли ни слова. Чудурукпай безмолвно ухватился за повод и уставился на девушку широко раскрытыми глазами. Лицо у нее было бледное, хмурое, но стала Анай-Кара еще красивее. Мягкая, нежная красота… Крутые плечи, сильные руки, пухлые губы… Если бы улыбнулась!.. Разве сравнишь ее с Ончатпой? Та, конечно, тоже красива, да грудь у нее плоская, пальцы тонюсенькие, смеется беспричинно. За одну улыбку Анай-Кары золота с конскую голову, серебра с волчью голову не жалко отдать!
Над рекой еще стлался туман. Сквозь рваные клочья его видно было ничем незамутненную голубизну промытого ночным дождем неба. Свежий ветер поднимал зыбь на реке, скручивал на бессчетных омутах в тугие воронки волны, и они с громким плеском ударялись в борта лодки.
Анай-Кара сильными взмахами весел быстро гнала лодку, и чем ближе была середина Улуг-Хема, тем выше вздымались волны, тем сильнее раскачивало их челнок. Как ни крепился Чудурукпай, страх все же одолел его. Вцепившись в борт лодки, так что пальцы побелели, он дер­жался из последних сил, только бы не осрамиться перед девушкой.
— Отпусти повод! — крикнула Анай-Кара. Он не понял.
— Пусти повод, говорю!
Чудурукпай послушался. Конь фыркнул и встал на ноги. Вода не доходила ему до холки. Берег был близок.
Вдруг Анай-Кара бросила весла, и лодку понесло по течению. Ее развернуло, и она то поднималась на крутой волне, то куда-то проваливалась. Течение втянуло лодку в большой водоворот и закружило на одном месте. Чудурукпаю показалось, что кружатся берега, зеленые деревья, вода, небо… Он упал лицом вниз и закрыл голову руками.
— Насмотрелся? — спросила Анай-Кара. — Что теперь делать будешь? Может, к отцу своему поведешь?
Чудурукпай не отвечал. Жизнь его была в ее руках. Она могла столкнуть его в воду, а могла просто оставить в лодке и уплыть — чего ей стоило?
До того жалкий был у него вид, что Анай-Кара рассмеялась. Несколькими сильными гребками пригнала лодку к берегу. Выкинула седло и потник. Взяла за руку трясущегося Чудурукпая, вывела на сухой песок. Тут же развернула лодку и налегла на весла.
Туман над рекой рассеялся. Вылезло солнце, пригрело. Успокоились волны, и только легкая рябь нежно серебрилась на широком просторе Улуг-Хема.