Глава седьмая

В левой руке у Саадака мешок с зерном. Небольшой кожаный мешочек. То и дело погружая в него правую, он разбрасывает зерно не как попало, а равномерно, с расчетом.
Бросив последнее зерно, вздохнул, оглянулся: на невспаханной поляне Сарала с Борадаем приветствовали друг друга конским обычаем — хвост хвоста касается, а головы в разные стороны смотрят. Чуть подальше гля­нул — почти у самого костра рядом Пар-Хурен и Челер-Кара оседланные стоят, неподвижные, будто застыли. Правильно сделал Чанчык, что не расседлал их: день жаркий, кони взмокли, кажется, только кончики ушей сухими остались. Расседлай такого — живо ему спину раздует, как от ожога, и, считай, пропал конь… Кончи­лась страда — и человеку, и коню можно отдых дать… Ой нет, не кончилась еще страда весенняя!
Видно, скучно стало Сарале: поднял он копыто, ле­гонько ударил Борадая, поиграть пригласил. Но старому мерину какие игры? Вздохнув, отошел Борадай в сторо­ну, будто осуждая молодого за баловство. А Сарала да­вай кувыркаться на свободе, как заправский циркач! Три раза назад, три раза вперед, будто считать умеет… Легко вскочил на ноги, отряхнулся и стал щипать соч­ные травы. Опять покатились по горлу коня тугие ша­рики…
«Сарала, легконогий друг мой! Как ты гибок и бодр всегда! Словно бубен шаманский звонкий, так и ка­тишься по траве… Был ты маленьким жеребенком, как подумал я о тебе: вот скакун еще небывалый, не видал таких Хондергей! Быть на скачках славе не­малой, легкой быть и крепкой ноге!.. Нет, тогда я не обманулся, не напрасно тешил себя: плетью кожи твоей не коснулся и не нежил, покоем губя. Ты под­рос, и молва умолкла о других степных скакунах: на бегу настигал ты волка! Чуть привстану на стре­менах — и летит моя меткая пуля лютой смертью хищнику в лоб… Значит, верно укараулил, если зверь под копыта лег. Ешь траву! Залогом удачи в ней струит­ся целебный сок… Близко время весенних скачек — будь же крепок и легконог! Не таскал ты нынче весною за со­бою тяжелый плуг — испытанье тебе иное, жду других от тебя услуг. Ты как я: охотник и пахарь, ты в упряж­ке не раз ходил… Так иди на скачки без страха под серебряный звон удил! Прочь от нас, тревога пустая,— тучкой стань, пролейся дождем: на просторе степь рас­цветает, добрый конь испытанья ждет…»
С такими мыслями шел Саадак к костру. И всего-то шагов десять ему осталось до желанного отдыха, как вдруг выскочил из-за перевала неведомый конь в одной упряжке с волом. Вол был белый, а конь — караковой масти. Никто не погонял их, не было видно вблизи чело­века, но животные неслись быстрей грозной песчаной бури!.. Глупая мысль — память седой древности — мельк­нула в голове: не горный ли дух разгневался на людей за то, что они, дерзкие, очистили, оросили и распахали заповедную землю? Не он ли послал в наказание винов­нику святотатства грозных своих бойцов, одного превра­тив в коня, другого — в вола? Чуть не закричал наш старик, да сдержал себя: не напугать бы сыновей. Мо­жет, они и не видят такого чуда вовсе? Может, это ему одному перед карой небесной дан в назидание дар «двой­ного зрения» — как, бывало, шаманам?.. Но нет: разъ­яренные животные приблизились, и Саадак убедился, что оба самые обыкновенные, земные, и впряжены они в плуг. Какой же глупец запрягает в один плуг вола и коня? Разве могут они вместе работать!.. Плуг, которому следовало глубокие ровные борозды пропахивать в чьей-то земле, то подпрыгивал высоко в воздухе, то падал, сверкая под лучами солнца…
— Айт! — вскрикнул мальчишка Чакпажык.
— Молчать! — тихо и грозно приказал ему отец. Меньшой сразу осекся: вспомнил, что еще раньше от отца же слышал — нельзя взбунтовавшихся животных останавливать криком. Хуже только будет: заметавшись, в яму упадут или налетят глазами на острые колючки да ослепнут, а то и потопчут…
— На коня! — услышав негромкую, но решительную команду старика, Чанчык живо вскочил па Пар-Хурена, Чакпажык — на Челер-Кару.
— Не пугайте их, не гоните! — напутствовал сыно­вей отец.— Пусть бегут сюда, пусть прибегут! Только дорогу им закройте, чтоб некуда было дальше идти, чтоб остановились.
И двое молодых всадников помчались в разные сто­роны.
Гордый красавец, караковый конь Доруг никак не хотел стать яремной парой быку. Он летел, не разбирая дороги… Попался на пути кряжистый куст караганника, — последний оставшийся на очищенном Саадаком по­ле, — Доруг смело перемахнул через куст. Тут-то лемех плуга и врезался в толстый корень. Белый вол упал, словно мертвый, а Доруг все еще рвался вперед, копытил землю, пытаясь выдернуть плуг…
«Хозяин мой… Я считал тебя мудрым. Ты с кем соче­тал меня нынче утром? Глядеть не хочу на его рога — скорей бы избавиться от врага!» — гневно рванулся ка­раковый, зашатался, упал, но все же нашел в себе силы вскочить снова…
А парни наши — тут как тут: Чанчык крепко сидит в седле, аркан из маральей шкуры наготове; Чакпажык, привстав,  —   отцовское-то седло высоковато для двенадца­тилетнего! — в руке плеть с красным кнутовищем сжи­мает. И ни один не шелохнется: от отца слова ждут. «Вот бы опять побежал этот караковый! — мечтает Чак­пажык.— А я бы его нагнал и остановил…» «Пустить бы коня в степь да и изловить арканом, как дикого! Про­учить, чтоб знал, как от хозяина бегать. Уж я ли не на­кину ему на шею петлю на всем скаку!» — думает и Чанчык. Только без отцовского наказа ни тот, ни другой с места не двинутся.
— Аай! Аай! Стой, стой,— тихими шагами, не крича, а уговаривая, подошел Саадак к коню Доругу, зашептал ему чуть не в самое ухо: «Стой, не спеши — в степи да по лесам набегался… Отведай-ка овса! Я полные ладони поднесу, мешок, коли не хватит, принесу».
Бык лежал, высунув язык. А конь Доруг смотрел на старика в упор и дышал часто-часто, как умирающий от чахотки.
Улеглась тревога, успокоились и люди и животные — тут-то и прибежал — кто бы вы думали? — наш знако­мец Узун-Кулак. Разинув рот, отдышался, откашлялся, ладонью даже себя по груди постучал, по старой памяти богу помолился:
— А богда! Господи, помилуй!..
— Дурак же ты! — не привык Саадак ругаться, а тут сдержаться не смог. — Где ты видел, чтоб коня с во­лом вместе запрягали? Бык коню не пара — так посло­вица говорит. Худо жили, хуже некуда, а такого не до­пускали! Я же тебе предлагал со мной объединиться, а ты — посмотрим да поглядим!.. Вот тебе и поглядел и увидел ночь среди бела дня!
— Человека ведь едва не погубил я…— простонал в ответ Узун-Кулак.
— Кого это? Кто с тобой работал? Уж не сына ли? Где твой сын?
— Вон он, идет… Доруг мой трижды подпрыгнул — он и слетел, как пушинка, легонький… — и Узун-Кулак, до этих слов покаянно державшийся за голову, ткнул пальцем в степь, где еле виднелась фигура мальчика.
— Чего же ты у меня коня не попросил?
— А ты разве дашь?.. Знаешь, как просить тяжело: к одному придешь — отвернется, к другому зайдешь — посмеется, третий и согласен вроде бы, да условие у него: «отработай, дескать, на меня, пока я сев не закончу, а там уж и тебе коня на время дам»…
— Ой, хитришь, лисья шапка! Значит, ты у меня не напросил потому, что боялся, как бы я тебя не заставил караганник со мной вместе корчевать? Легкой жизни ищешь, сосед!
— Говорить-то и ты мастер. Покажи, каков ты на деле — дай мне сейчас же хоть одного из своих коней! В ножки поклонюсь,— задорно начал, а под конец взмо­лился Узун-Кулак.
— Иди, выбирай рабочего коня. Сейчас же и запря­жешь его.
— Да я уж выбрал! Дай мне ненадолго Саралу.
— Ишь чего захотел! Нет, брат, этого не могу. Сарала у меня — конь не рабочий, а запасной. Ни разу за всю эту весну я. его в плуг не запрягал. Берегу. Ни на час никому не дам — самому нужен.
— Так я и думал! И то сказать — кто я такой, что­бы ты мне лучшего коня одолжил? Был бы я минист­ром…
— И министром был бы — все равно не дал бы я тебе Саралу. Конь этот для верховой езды, а не для па­хоты.
— Эх, пустой ты, я вижу, человек! Только что обе­щал любого коня —   и вот тебе, «не могу»! Нет уж, кто жадный — тот жадным и останется. Знал я, что ты не только коня, быка на время не дашь, оттого и не просил у тебя. Придется снова, что ли, Доруга с быком запря­гать…
— Болтун ты, а не красноречивый вестник! Неужто бы допустил я, чтобы ты второй раз такую глупость со­творил! Бери вон Борадая — он и смирный, и сильный, он парой любому коню может стать. Да иди, работай скорей, весна не ждет! — невозмутимо, будто и не оби­жали его, сказал Саадак. Вид в это время у него был прямо-таки величавый.
— Вот спасибо так спасибо!.. Не знаю, как и благо­дарить тебя, душевный ты человек! — рассыпался Узун-Кулак перед Саадаком, забыв, что только сейчас корил его за жадность. — Работать — это я быстро, это я умею! Э-эй, Хараалдай, сынок, беги скорей! Да не хнычь, му­жичок ты мой! Второго коня я нашел, желанное выпро­сил! Да пошевеливайся ты, пока хозяин не передумал! — уже перестав заискивать, грубо закричал он вдруг на пасынка.
Молча выпряг Узун-Кулак измученного белого вола, передал его повод — бурундук — мальчику. Доруга хо­зяин нарочно оставил в упряжке; крепко схватившись за удила, ногой яростно пнул коня в бок. Доруг с силой рванулся вперед, но увязший в корне караганника плуг не пустил его на свободу. Весь в пене, конь печально покачал головой: кончилась, мол, моя буйная сила…
Теперь, когда было ясно, что больше Доруг не взбун­туется, незадачливый пахарь стал подпрятать к нему Борадая. Снял упряжь с вола, надел на Борадая, поста­вил его в плуг.
Дружно дошла пара коней до дороги — хороший при­знак. Несуетливо подошел к ним Саадак, спокойно снял путы с ног Дорута. Согласно прошли кони почти до са­мого костра, и тут Чанчык остановил их.
— Довольно уже. Испытание новая пара прошла, можно и пахать,— уверенно сказал Саадак. Чанчык, услышав это, тотчас же слез с коня.
Узун-Кулак почти выхватил из рук сына шерстяную веревку — повод вола, накрутил ее на рога не повинного ни в чем животного, тугим узлом завязал:
— Пошел домой, ты, черепаха! Лодырь, толку от те­бя никакого! Смотри, не заблудись! — Он ударил вола под брюхо, и тот, махнув хвостом, поплелся прочь.
Молча стоял мальчишка Хараалдай. Был он чуть по­старше Чакпажыка, как и тот, умел делать любую рабо­ту — в юрте, в поле, на пастбище, но не смел даже рта раскрыть в присутствии отчима. Хотел Узун-Кулак и сейчас прикрикнуть на мальчишку, да боязливо огля­нулся на соседа…
— Ну, чего замешкался? — спросил его Саадак.
— Всадника хорошего нету у меня…
— А орленок твой, чем не прирожденный конник? Гляди, какой ловкий — на лету на ноги встал, не рас­шибся. И смелый. Спокойно стоит, а ты трясешься, как шаман в пляске.
Узун-Кулак понял эти слова так: одобряет, мол, Саадак его намерение посадить парнишку на коня. На­чал было:
— А ну, сыпок…
— Э-э, нет,— прервал его Саадак.— Садись сперва сам. До своего поля доедешь благополучно — слезешь, а мальчонка заменит тебя.
Доруг и Борадай тихо тронулись с места, потянули за собой плуг. Мальчик шел рядом.
— Да вознаградится ваша весенняя страда благодат­ным хлебом осени! — напутствовал соседей по обычаю Саадак.
— Ачай! Папа! А когда мы домой вернемся? — спро­сил тут соскучившийся по матери и сестренкам Чак­пажык.
— Не скоро еще, сыночек.
Кто родился мужчиной на свет — должен трудности знать с малых лет… Знал уже эту поговорку Чакпажык _и потому слушал, не переча, когда отец начал объяснять ему, что надо еще выкопать совсем узенькие, неглубо­кие канавки, по которым они с Чанчыком вдвоем сами будут пускать летом воду для орошения поля, очистить их, выровнять… Наградой мальчишке были неожиданные слова отца:
— А закончим всю летнюю работу, соберем уро­жай — непременно тебя осенью в школу отдам. Ты пер­вый в нашей семье по-настоящему учиться будешь! Уче­ным человеком станешь… Стрелять из ружья, белковать ты давно научился. Нынче весной выучил я тебя и ка­навки лопатой копать. Но не все же человеку только за чапыги плуга держаться! Надо и карандашом писать по бумаге. Сам я школу строил прошлым летом, так моему ли сынку не учиться в ней?.. А сейчас садись-ка ты на коня, поезжай домой да привези молока. Ехать быстро придется, а дорога не близкая, у Челер-Кары нрав дур­ной — как бы не взбрыкнул, испугавшись чего… Садись на Саралу. Он смирный, он все понимает. Чанчык тебе поможет его оседлать.
Ни разу еще не разрешал отец Чакпажыку одному ездить на Сарале! Каким же счастливым почувствовал себя сейчас мальчишка! Вся душа у него пела: «Я муж­чиной стал, я мужчиной стал!..»