Глава восьмая

На одном коне — Сарале — рысью подъехали двое к костру Саадака. Еще издали узнав жену, старик наш по-молодому побежал навстречу, однако на шею не кинул­ся — заговорил по старинному обычаю установленными словами:
— Все ли благополучно в нашем аале? Не нападают ли лютые волки на стадо, оставшееся без хозяина? Дет­ки мои здоровы ли? Твое как здоровье, жена? — и тут уж, не дожидаясь установленных ответов, дал себе во­лю. — Ох, и наскучался же я по тебе! Кажется, и смоло­ду не тосковал так… С чего бы? Вот и догадался послать сына, будто за молоком. А ты сразу поняла, приехала… Как хорошо!
— Мир и покой в нашем аале. А как же иначе? Не первый раз без хозяина остаемся, и по месяцу, и больше, сам знаешь, без тебя жили — ничего не случалось. А уж раз я к тебе приехала — значит, можно было их там оставить и мне ненадолго, глаз материнский не нужен. С удачей тебя! Еще и сынишка до нас не доскакал — быстрей Саралы весть долетела: ты удлиннил старый канал, на новые поля привел воду! А как увидела я меньшого в седле, сразу догадалась: это ты меня к себе зовешь. Только больше не пускай его в такой дальний путь верхом одного — вдруг злой конь попадется! А я вам кое-чего привезла…
Пока длился этот разговор, Саадак успел отвести Саралу в сторону, закинуть поводья на переднюю луку седла. А Сергекмаа открыла переметную суму.
Не мог наглядеться на жену Саадак! Так смотрел, будто не старик, а влюбленный юноша. Даже буднич­ная одежда на ней показалась ему нарядом дангыны — царевны из сказки. А ведь Сергекмаа модницей не бы­ла. Хотите — опишу вам ее наряд. Шапка на ней была черная, из мерлушки, своими руками сшитая,— впрочем, по образцу русской шапки, которую Сергекмаа видела как-то в магазине. Халат из голубой чесучи, стеганый, на вате, с высоким «стоячим» воротником и косой застеж­кой на правую сторону,— так у русских застегивается только мужская одежда, а у тувинцев — и женская. Кушак из синей далембы крепко обвивал талию, за него была засунута длинная красная трубка. Сапожки тоже самодельные: мягкие, легкие, носок кверху для красоты загнут, голенище узором украшено. А сама она какова? Да немолода уже. Ветерок шевелит волосы надо лбом — ранний снег уже коснулся их. Зато косы по спине сбе­гают, как у молодой: большие, черные, словно борозды свежей пахоты в поле. Тринадцать детей родила, а не расплылась и не ссутулилась, как бывает с иными. Глаза так и светятся добротой, любовью к мужу, к детям, ко всему вокруг и почему-то кажутся издали голубыми, хо­тя и известно: не бывает у тувинцев голубых глаз…
Ровно тридцать лет прошло, как стала Сергекмаа женой Саадаку, верной спутницей на всех дорогах его жизни. Сергекмаа всякую работу — и женскую, и муж­скую — знает и любит.
Всю жизнь Сергекмаа поднималась с постели рано, до солнца. Ни в каких часах не нуждалась, будто время само поднимало ее. Зимний день короче трубки; ночь еще темным-темна, а Саадак уже выходит из юрты, на звезды поглядывая. Чем раньше выйдет, тем скорей до добычного места доберется. И Сергекмаа уже на ногах: мужа на охоту снарядила или на осмотр капканов — сама зажигает светильник из лиственничного наплыва, малых детей кормит, а потом со старшей дочкой начинает готовить тувинский хлеб: на дне раскаленной чаши яч­менные зерна прожаривать. А мастерица какая! Сама и одежду шьет, и обувь. Мужу на охоте в тайге крепкая одежда нужна, прочная, и от мороза, и от снега, и от дождя чтоб укрыла, и об острые сучья не изорвалась… И детской одежды — сроду не покупала, все только са­ма да сама. И скроит, и сошьет — лучше магазинного! Заветная иголка есть у нее: в кожаной подушке хранит­ся, в особом кошельке. Эту иглу еще мать-покойница в подарок Сергекме покупала, двухлетнюю корову отдала за нее китайцу! Никому не дает Сергекмаа ту иглу, только сама шьет. Есть еще другие иголки — их уже Саадак позже и подешевле у русского купца купил. То­же строго хранит их хозяйка, однако старшим дочерям разрешает брать: надо же и им научиться шить! А на сундуке в юрте стоит швейная машина — новая, совет­ская. В кооперативе мужу дали за волчью шкуру. Сер­гекмаа на машинку глядит, как на чудо, а шить на ней первым делом научилась старшая дочь.
А какая она рассказчица! Пока отец на охоте — це­лыми вечерами не умолкает, бывало: руки свое делают, а ребятишки сидят с открытыми ртами, заслушавшись… И чего только не расскажет им мать! И разные исто­рии — печальные и веселые — из жизни аратов, и на­стоящие волшебные сказки… Уснут ребятишки, продол­жается сказка в их снах, только мать все еще сидит у очага: руки свое делают, а сердце ждет…
— Да мы уже скоро и закончим работу. Вот еще надо мне здоровенный этот куст караганника выкорче­вать, что среди поля стоит,— докладывал между тем же­не Саадак.— Крепко засел, проклятый! Оставишь его — отводки по всему полю от корней пойдут, сгубит сорняк посевы. Ну, теперь у меня сил прибудет: ведь ты со мной! Сынок, а ты чего тут, под нотами вертишься? Сту­пай, сушняку принеси матери для костра. А потом на охоту пойдешь, петли да капканы проверишь, не попал­ся ли суслик. Капканы все сними да подсчитай:  хоть один потеряется — можешь на стан не приходить. Пет­ли снова насторожи: они не ржавеют…
Вот все и на местах, все работой заняты: Саадак во­зится с тем упрямым кустом, Сергекмаа у костра хлопо­чет, обед готовит, Чакпажык на сусликов войной пошел. Невелик зверек суслик, а хлебу первый враг. Оттого и не жалеют грызунов мальчишки в наших местах.
Когда подошел Чакпажык к очагу — мать навстречу, восклицает восторженно:
— Хаа! Ого! Да ты весь в отца пошел, великим охот­ником будешь!
— А папа другое говорит,— отозвался сын.— В шко­лу, говорит, отдам тебя: как я на вершины гор под­нимаюсь, так, говорит, ты поднимись до вершин на­уки…
— В школу, в школу пойдешь,— закивала головой мать. — Знаю уже. Ты ведь у меня и так грамотный, сам выучился газеты читать да старший брат помог… Ну, а в школе учителя настоящие, всему тебя научат, что только сами знают. Отец у нас в прошлом году на школьной стройке работал, он мне еще тогда наказывал: отпусти, мол, сынишку в школу. А я побоялась: мал ты еще был, затосковал бы… Теперь ты большой, сынок? Ты скучать по маме, сестренкам, по своей юрте не бу­дешь? Мы ведь далеко в горы укочуем на зиму, как всегда…
— Прошлой зимой мы с папкой вместе ходили на охоту. Я сам белковал, с утра до ночи в лесу — и ничего не боялся. Неужто я побоюсь жить в ин-тер-нате, с дру­гими ребятами? А к вам приходить буду, когда отпус­тят… Мама, угадай, сколько я уже сусликов убил?
— Не знаю, сынок.
— Сто сорок, вот сколько! А куда я шкурки дену — угадай?
— В кооператив, наверное, сдашь, как отец, бумаги и карандашей себе купишь для школы…
— Нет, мама! Карандаши и тетрадки мне в школе дадут. Чаю, целую плитку зеленого кирпичного чаю тебе куплю — пейте зимой с сестренками да вспоминайте меня!
— Как же ты вырос, сынок! И ростом, и разумом. Охотником я назвала сейчас, а ты уже и настоящий хо­зяин!..
— Мама, можно я тебе расскажу… — Чакпажык по­мялся и, видя, что мать готова слушать его, продол­жал: — Мы с Чанчыком коней на водопой каждый день водим. Только придем к реке — девчонка большая тоже приходит, ведро у ней деревянное, а ковшик медный, она им черпает воду, пока через край не перельется. И все-то они с братом говорят, не знаю о чем, а кони напьются, им домой надо. Брат меня скорей с ними про­гонит, а сам с той девчонкой идет в схоронку — тайное место, куда не всякий доберется…
«Вон оно как!» — подумала Сергекмаа.
Полдень пройдет — и вниз спускается солнце: холм обойдет, потом во тьму унесется… Пору любви упу­стишь — светлую юность — ты не зови ее, назад чтоб вернулась… Не заманить ее ни стоном, ни песней… Что же винить? Дорога парня — к невесте!
— Сбегай, сынок, к отцу,— весело сказала мать,— зови их с Чанчыком на обед. Если не справились еще с тем кустищем, пусть бросают. После обеда выдернут. Беги скорей, пока горячее не остыло!
Словно коня подшлепнув себя ладонью, Чакпажык побежал.
Огромный куст стоит, как холм ветвистый. Теперь гляди на ветви и дивись ты: надежным, крепким скру­чены арканом, они шумят и стонут неустанно. Как буд­то бы разбойника связали и смерть стоит перед его гла­зами…
Все глубже подкапывался Саадак под корни злопо­лучного куста. Тонкие корешки перерубил уже, прика­зал Чанчыку:
— Берись за аркан, тяни — может, выдернем!
— Чеве! — потянули аркан Чанчык со стариком. Нет, не покорилось гордое растение, только сухие ветки захрустели.
«Хозяин и вожак кустов зеленых, корнями в степь це­линную вплетенных, я здесь стою. И сколько грозных бурь пытались оборвать мою судьбу! Стою, цвету, встре­чаю ветер хмурый. А кто из вас, скажите, сладит с бу­рей? Вы прячетесь от бури. Перед ней дрожите… Чем же вы меня сильней? Не тратьте лучше сил своих впу­стую: корнями я в земле, я существую, земля — моя, я прочно связан с ней — не троньте, глупые, моих кор­ней!..»
Удивленно обходя кругом степного богатыря, глядели Саадак с Чанчыком на его обнаженные крепкие корни и головами качали.
— А ну-ка мы тебя рычагом! — крикнул Саадак и еще выше засучил рукава рубахи.
Чанчык подсунул под аркан — словно за пояс — бе­резовый ствол, очищенный от ветвей и служивший ры­чагом, рванул — тонкие корни порвались один за другим. Подстреленным волком взвыл непокорный куст, но устоял.
Тяжкие мысли овладели Саадаком: «Состарился Саадак. Иссякла буйная сила! Подумай: тебя, чудак, дерево победило! Вспахать-то поле вспахал, да где уберечь посев! Склюет воробей-нахал, с собратья­ми налетев. Не вырастишь ячменя и проса не уберешь — у радостного огня гостей ты не соберешь. Беда тебе, Саа­дак! Позор для твоих седин… А все оттого беда, что тру­дишься ты один…»
— Да-а, силища! Так нам ее не одолеть. С умом на­до,— сказал он вслух.— А все же я нашел, что эту гро­мадину с землей связывает.— Арат наш трубкой ткнул в направлении толстого корня.
— Топором перерубим? — с готовностью спросил Чанчык.
— Стоит ли тупить топор? Дай-ка мне лучше лопату: навострю ее как следует и перерублю этот кряж.
— Мама обедать зовет! — запыхавшись, прибежал Чакпажык.
Но отец как будто ничего не слышал. Стиснув зубы, он ухватился за гладкую ручку остро отточенной напиль­ником лопаты и с силой ударил! Но словно что-то от­бросило лопату обратно — так неподатливы были пере­крученные древесные волокна.
— Обед стынет. Мама ждет,— торопил Чакпажык. Отец только сурово глянул на сына и снова, со злостью, рубанул по корню: лопата чуть не выскользнула из рук.
— Папка! Давай обрубим колючие ветки, а корень оставим,— придумал Чакпажык.
— Экий ты мудрец, малыш мой! Думаешь, так мы с ним сладим? Не-ет! Через месяц еще кудрявей прежнего разрастется. Врага, всегда надо уничтожать с корнями, наследников ему не оставлять,— больше себе, чем сы­нишке, сказал Саадак, смахнув с лица пот.
И раз, и другой глубоко вздохнул старик. Свежая струя воздуха придала ему сил. Он так выхватил лопату из рук Чанчыка, словно и парень, и сама она были ему не помощниками, а смертными врагами. С презрением взглянув на израненный корень, арат наш закрыл глаза и вдруг нанес откуда-то сбоку хитрейший удар — у са­мого в затылке отозвалось, да так больно! С трудом вы­рвал лопату из-под куста — нехотя повалилось набок степное чудо…
— Вот то-то! Так тебе и надо, попила нашей кро­вушки, зверюга! — выругался Саадак.— Тащите ее, ребята, туда, где все остальные свалены. Потом сож­жем.
Чакпажык потянул. Сваленный куст не тронулся с места. Ухватился Чанчык, и вдвоем они едва дотащили поверженного врага до кладбища кустов, предназначен­ных на топливо. Черная полоса осталась на целине там, где коснулись земли ветки. Подбежали к отцу…
— Идемте, ребята. Пора нам поесть и отдохнуть! — устало поднялся Саадак. Над его головой как бы висела в небе, чуть шевеля крыльями, ласточка, серебряный голосок ее славил мирный подвиг арата…
Шагов сто прошел Саадак, и голова закружилась. Земля будто покрылась серой пеленой, слилась с синим небом, тоже цвет потерявшим… Потом серый цвет вдруг сменился оранжевым, кругами пошел… Задрожали руки, по затылку пробежал ледяной холод… Не пулю ли по­слал в него невидимый враг, не ранен ли он, не убит ли? — мысль промелькнула. Но Саадак, шатаясь, тихо шел к костру, молчал, не хотел печалить сына с пле­мянником. Увидел у очага жепу — такой молодой, стройной да красивой она ему показалась! — приободрился. Дошел до костра и уж тут свалился подрубленной лист­венницей.
— Что это с тобой? Уж не голова ли опять заболела, как, помнишь…— забеспокоилась жена.— Да ты почер­нел весь! Поешь, вон я какой вкусный обед сварила… Водицы дать? Может, лучше молочка холодного вы­пьешь — сразу полегчает…
— Ничего. Я здоров. Просто устал,— с трудом, но отчетливо выговорил Саадак. Отпил глоток молока и опу­стил голову на лежавшее у костра седло Саралы.