Глава девятая

— Дядя, а в юрте-то поют. И голоса нетрезвые. Может, назад воротиться? — со вздохом спросил Чанчык.
— Ступили во двор аала — назад уже нам ходу нет, — отрезал Саадак. — Мужскую честь опозорим, коли воротимся. Сходи-ка к юрте, погляди да послушай, что за гости там собрались. Может, опять сваты или свадь­ба уже? Иди, иди, разведай, а я тут подожду. — Саадак начал привязывать к дереву быка.
Чанчык мигом прибежал. Доложил коротко:
— Родня какая-то в гостях. Днем еще, видно, пришли. Араку всю выпили, теперь сидят, поют.
— Не мы сегодня первые, значит… Такая уж эта юрта: три дня не проживет без гостей! Все равно: нам назад поворачивать нельзя. Послали бы нас свой брат мужики — другое дело, тогда и вернуться бы не грешно. Да вот беда: женщины нас послали. Знаешь пословицу: «Кто дверь не открыл, понапрасну стучался — мужчиной он был, да чурбаном остался!». Пойдем, поднесем араку родителям твоей суженой. Примут или нет — это уж де­ло ихнее. Бык пускай здесь, под тальниками, стоит, тут сухо. Угощение все возьмем с собой, а араку — не всю. Повеська пару фляжек на ветки, вон туда, повыше! — Распорядившись так, Саадак самую большую кожаную флягу закутал, как ребенка, в полу своего летнего ха­лата и зашагал с этой ношей к белой юрте.
В юрте на приветствие Саадака даже и ответить было некому: лысый старик Магадылаар пробормотал что-то еле понятно, а остальные и не пошевелились в полусне. Покачивались только, как ковыль на ветру. Хозяин юрты, Эзер-Чазаар, чуть не до земли свесил голову, поник, как хилое дерево перед бурей. Агана, положив голову на ногу мужа, что-то мурлыкала. Пожалуй, из всей компании один Магадылаар еще кое-что способен был понять: он сидел величаво, как Будда, и ноги скрестил, как Будда, и лысая голова его блесте­ла при свете керосиновой лампы, горевшей на расписан­ном драконами сундуке.
Новых гостей встретила Тоглаа: усадила на кошму, чаю налила, еду, какая еще оставалась, выставила…
Свято соблюдая обычай, Саадак протянул свою трубку старику. Тот, помаленьку трезвея, в обмен протянул свою. Оба пока молчали, и Чанчыку их безмолвие по­казалось даже грозным. Остальных гостей и хозяев Саа­дак не стал тревожить, предлагая им трубку,— пусть подремлют. Первоклассный охотник, он знал: раненого волка, отлеживающегося в логове, будить нельзя — се­рой пулей вылетит, кинется на человека. Не так ли и с пьяными людьми? Самые безобидные, и те во хмелю могут полезть в драку. Не мудрствованиями да разго­ворами, как он поначалу предполагал, а угощеньем ре­шил привлечь к себе обитателей сонной этой юрты и торжественно показал старейшему из них — Магадылаару — кожаную флягу с аракой.
— Ойт. Что это,   сынок? — лукаво спросил лысый, глаза его сразу заискрились.
— Целый день сегодня мы работали в лесу,— окольным путем начал Саадак.— Молодые березки рубили, штук восемь. Насилу-то нашли, какие нужно! Хараачу, обруч для закрепления жердей наверху новой юрты, делаем. Юрту ставить будем вон для этого парня. «День жаркий, работы много, отчего не выпить холодненько­го? — так нам сказала мать парня, моего покойного бра­та вдова, и дала на дорогу эту флягу. Ну, молодой па­рень пить не станет, а одному мне — куда же столько? Вот я и вспомнил про вашего сына, а моего давнего знакомца. Зайду, думаю, к нему в юрту… Я, главное, слышал уже, что вы проведать его приехали. Со старым мудрым человеком хоть раз в год да надо встретиться, так я думаю, значит. Вот и пришел к вам. Посидим, побеседуем… — Как видите, Саадак ни единым словечком не обмолвился о том, с какой целью послали его сюда хозяйки его аала. С трезвыми по-иному говорил бы, а тут — нельзя!
Как дошел до дремлющих смысл сказанного Саадаком, утверждать не берусь. Ясно одно: все они поняли, что речь идет о новой выпивке. И оживились.
— Редкий гость к нам пришел. Какими судьбами? — сказав это, Эзер-Чазаар поднял голову жены, постарал­ся и ее, толстую и беспомощную, усадить, как поло­жено.
— А я-то слышу — голос будто знакомый,— забормотала Агана, с трудом пытаясь разлепить узкие щелочки опухших глаз.— Это ты, Саадак? Какой же у тебя конь худой, как поздно привез к нам! Всю араку уже выпили, ни капельки не осталось тебе. Ой, стыдно мне! Какая же я хозяйка — встречаю с пустыми рука­ми!.. Ладно, прощай, арака! Иди сюда, моя трубочка, покурим хоть с Саадаком!..
Тут наклонил Саадак тисненную узорами кожаную флягу и налил полную чашку самой крепкой араки. Чистую спичку взял, разбрызгал немного по обычаю: ог­ню — в очаг, небу — в дымоход… Потом поднял чашку обеими руками и поднес старейшему — Магадылаару.
— Ай, да что же это? — нарочито удивился тот и сделал вид, что возвращает чашку.
— Выпейте, отец, чтобы сердца наши были добрыми! — как перед алтарем земного бога, взмолился Саа­дак. Осторожно принял чашку старик; правда, от возраста ли, от выпитого ли прежде — руки у него задрожали, заплескалась арака, словно озеро в горной котло­вине, когда ветер налетит, — однако ни капли не пролилось. Может, она так волновалась в чашке, ища самого жаждущего из всех?.. Магадылаар отпил малень­ко и передал соседу. Пошла чаша по кругу людей, сидев­ших вокруг очага — не старинного, каменного, а рус­ской железной печки. По солнцу пошла, как положено, и снова оказалась в тех же старческих руках. А этот обычай — не пустой, он людей сближает, друзьями и родней делает.
«Вижу ведь я, все вижу, Саадак! Не просто так посидеть да выпить ты к нам пришел: дело есть у тебя, и доброе дело! По правде сказать, давно должен бы ты сюда явиться с аракой да с подарками: девчонка-то с парнем твоим слюбилась уже! Что ж, и она у нас не­плоха, и парень, видать, здоровый да работящий — пусть живут, пусть много детей и много друзей будет у них! Красивей и счастливей жить будет, чем та, что выйдет за старого да богатого! С весны еще вижу их вместе. За их счастье пью твою араку. Да не они бы — разве бы мне привелось такую крепкую попробовать!.. Пусть закипит с первого глотка моя старческая кровь. Пусть молодость ко мне вернется, придет со старинной свадебной песней!» — с такими мыслями, однако ни слова не говоря, осушил чашку до дна Магадылаар. Чуть не захлебнулся и, погладив белую бороду, похва­лил:
— Хороша-а!
Из одной, круговой чаши пить — таков закон, оставленный предками тувинским аратам. Саадак во второй раз налил полную чашку и пустил ее по кругу, только теперь начал уже с Эзер-Чазаара.
— Слыхал я, сынок, ты недавно от такой чашки араки отказался, — хитро заговорил Магадылаар.— Сегодня не отказывайся. Знай, с кем араку пить, а с кем — по­временить!
Третью чашку поднес Саадак хозяйке юрты Атане. Она сунула руки себе под мышки, крепко зажала и покачала головой — отказалась.
— Пейте, хозяюшка! — настаивал Саадак.
— Да я ведь пьяная уже, — доверительно сообщила Агана. — Куда еще пить? — вытаращенными глазами она глядела в лицо Саадаку, поскрипывая зубами.
— Человек тебе с почтением подносит, а ты ломаешься? — осуждающе произнес Магадылаар. — У него уж, поди, руки устали, сколько можно на весу полную чашку держать! Хоть бы в руки взяла, — он набивал та­баком медную головку длинной трубки.
— О-оой! Свекор ты мой почтенный! Взяла бы я, да сердце не велит,— заголосила Агана.
— Беда с ней, — принялся объяснять Магадылаар. — По пьянке недавно натворила было дел. Хмельная уже была, а старый Чогдур поднес ей еще немножко — сов­сем разум потеряла, пообещала выдать дочку замуж, со­гласия у самой-то девчонки не спросив, да и хозяина не послушавшись. Ну, что потом было — об этом и говорить не стоит, дело семейное. Вспомнила она про это, видать, вот и отказывается теперь. Ничего, поломается да выпьет,— и лысый старик улыбнулся.
— Пейте же на здоровье! Мы с вами люди немолодые, с детства друг друга знаем, да вместе, видать, и со­старимся. Что ж нам не выпить вместе! — Вот как об­ходительно умеет говорить Саадак.
— Ого! Да ты, Саадак, и детских наших игр еще не забыл, оказывается, — засияла Агана. — Вот уж что вер­но, то верно: с другом детства встретиться да не вы­пить! Грех был бы, — и она двумя руками взяла чашку, одним глотком выпила до дна.
Теперь уже чашка летала по кругу без всяких задержек. Все заговорили, каждый со своим соседом, а о чем — и не разобрать.
Лысый старик запел. Хоомей — горловое пение, с давних времен сохранившееся в народе тувинском; необычен и странен хоомей для стороннего слуха, непонятно даже сперва, как это один человек на два голоса поет! Но когда ровно и плавно гудит нижний звук, а верхний переливается серебристым ручейком или перекатывается, словно камушки в русле горной реки, — кто не подивится и не восхитится! Здесь, в юрте, все знали хорошо, что такое хоомей, да не все бы могли петь так, как Магадылаар. Одна только негромкая теноровая рас­певка прогнала печаль души, а дальше уже казалось, что напев этот принес сюда запах чистого снега с самых высоких вершин, свежесть девственных лесных цветов… Каждому дарила песня лучи радости.
— Не для пустых разговоров — по важному делу пришел я к вам сюда, — наконец решился открыть ис­тину Саадак. — Ради будущего сближения наших семей, наших детей пришел. Единственный сын моего покойного брата с вашей старшей дочерью сдружился. Сами они познакомились, сами друг друга нашли, мы и не знали ничего. Никто их не принуждал, никто не заставлял, как в старину, значит. Теперь и о свадьбе подумать по­ра. Сенокос скоро, сами знаете: в сенокосную пору да в жатву свадеб не играют. Пока не началась страдная по­ра, справим свадебку, тихую, без шума. Вот что я хотел сказать, дорогая будущая сватья, а теперь примите-ка от меня еще чашечку! — прямо к ней, к Агане, обращался Саадак, понимая: уговорить ее, привлечь на свою сторо­ну — уже половина успеха.
— Ох, и крепка-а! Прямо спирт! — вскрикнула, будто ожегшись, Агана. — Что за хозяйка делала такую!..
— Невестка моя делала, а этому парню — мать,— кивнул Саадак на Чанчыка.
— Вот мастерица! Что ж я, дура, не знала, что та­кая в наших краях есть? Давно надо было к ней в гости прийти. Неужто она будет моей сватьей! Сама решила? Вот это хозяйка так хозяйка, и детям родным, и сватам угодить сумеет!.. А что ж — у нас девка, у вас — па­рень… Эй, мужик, мужи-ик! Не прикидывайся больным. Вставай. Выпьем еще. Ну, чего разлегся!.. — теперь уже Агана за шиворот подняла мужа, подложившего было руку под правую щеку и готового задремать снова. Ве­селье продолжалось. Гуляла по кругу чашка, то и дело заново наполнявшаяся аракой,— все запасы Чочагай­ман и Сергекмы пошли в ход. Одни молча уплетали жирную вареную баранину, как будто целый день ру­били лес и проголодались. Другие, не налегая на еду, болтали невесть о чем… Каждый, как говорится, был сам себе царем.
Тоглаа и Чанчык незаметно выскользнули во двор и давай обниматься, давай говорить — все о будущем… Ни капли не выпили в общем застолье ни он, ни она, а хмельней хмельных казались. Снова зашумели в юрте — не поймешь, не то одобряют тихую свадебку, не то воз­ражают. Парень с девушкой зашли туда, стали пристраивать самых старательных выпивох на ночлег.
Все так же, скрестив ноги, сидел старик Магады­лаар, покуривал трубку с медной головкой и всех при­зывал:
— Пейте, дети мои! Веселитесь! С хорошими людьми грех не выпить!
Было уже далеко за полночь.
— Ойт, что это со мной? Кажись, я падаю? — испу­ганно захлопала тяжелыми веками Агана. — Мужи-ик, чего сидишь, как чурбан? Вместе пили, тебе ничего, а я качаюсь, как осина на ветру… — Эзер-Чазаар не слы­шал ее: он крепко спал сидя, уперев локоть в войлочный пол и положив щеку на ладонь. Жена, увидев, что муж спит, наклонилась, чуть не свалившись при этом, но тут же выхватила трубку изо рта у него и принялась курить.
Старый Магадылаар снял с козлиного рога тувинскую скрипку — игил, увенчанную конской головкой из дерева, взял было в руки, но вдруг уронил наземь. За­стонали волосяные да жильные струны, и от их стона окончательно опомнилась хозяйка:
— Гляди-ка — вот чудеса! И свекор мой зашатал­ся! — засмеялась она и, как ни была толста и непово­ротлива, наклонилась, подняла игил, подала старику.
— Нет, не пьян я, дочка моя… Сама знаешь, какие у меня руки: восьми пальцев не хватает! Семис-оол, проклятый хищник, отнял их у меня. Не знаю, чем провинился я перед баем,— может, просто завидно стало ему, что на игиле играю хорошо, как же, бедняку — и вдруг такой дар! Только приказал он своему слуге зажать мои пальцы клещами-саспалга — да вывести меня на мороз. Долго простоял я, пока вовсе не перестали руки чувствовать боль, пока на сухие сучки не стали похожи пальцы. Вот тогда вышел бай из своей теплой юрты, по­дошел ко мне вразвалку и дважды хлестнул по рукам кнутом. Вижу: летят в снег мои пальцы, сверлят снег… за что же? А вот за что, вспомнил — да и не забывал никогда, по правде-то говоря: проехал я мимо его аала в такой день, когда не велено было бедным ему на глаза попадаться. Что и говорить, не я первым, не я и последним был… Остались обрубочки коротенькие, трудно удержать ими такую большую вещь. А играть, назло тому проклятому чагырчи, все-таки не разучился!
— Никак не хотела я вас, почтенный мой свекор, обидеть. Ненароком сказала, будто пьяны вы. Не сочтите за грубость. Сыграйте нам, повеселите нас чудными звуками, — подлаживалась к старику протрезвившая Агана.
Закрыл старик глаза и вмиг изменился. Куда только исчезли и смешная блестящая его лысина, и обрубки пальцев! Когда правой рукой он то медленно, то все быстрей водил смычком по струнам, а левой нажимал то выше, то ниже, казалось — все пальцы целы у него, да такие тонкие да чуткие!.. Четыре струны из конского волоса — но как поют они! То призывный осенний рев марала слышится, то будто птицы поют, празднуя про­буждение весны…
Взгрустнулось Агане. Вспомнила, как в тихий зимний вечер впервые пела колыбельную песенку старшенькой, маленькой птичке своей — Тоглаа… Тут старик заиграл новую мелодию, удивительно быстро зашевели­лись его обрубленные пальцы под конской головкой игила. Как будто высокий и чистый девичий голос за­звучал в глуши сурового леса, нашел тоску-злодейку и гонит ее прочь из юрты, прочь из здешних мест — до ледников к вершине горы Кошкарлыг гонит! Но и там, на высокой вершине, не дает песня покоя злодейке-тоске, и летит та дальше, к черным бродягам небесным — тучам, чтобы зимой превратиться в снег, жарким ле­том — в дождевые капли. Гони ты, песня, тоску, не да­вай ей даже напомнить людям, что едва не погубили они молодую свою дочь, едва не отдали за немилого!..
Эзер-Чазаар опал. Он уже не сидел, а лежал на по­лу, чмокая губами, как ребенок, — видно, казалось ему во сне, что сосет он свою неразлучную трубку. Тоглаа быстро встала, взяла детскую шубку, заботливо подло­жила под голову отцу.
— Слабый человек,— заговорила было Агана.— Выпьет маленечко, уже и на боковую…
— Не о том говорить надо, сноха, — поправил ее Магадылаар, снова повесив игил на козлиные рога. — Парень с девушкой знают друг друга и любят — пускай женятся, об этом я и играл.
— Почтенный мой свекор, о чем вы говорите? — как будто не поняла Агана.
— О добром деле говорю. Нет ли паренька, чтоб крутился вокруг твоей юрты, сноха? — спросил старик.
— Ой, не знаю… Вспомнила, вспомнила! Дочка коров доить идет — какой-то парнишка ей помогает, телят ло­вит да держит, чтоб не тянулись к вымени… Этот, что ли? А больше никто не ходил, никаких и сватов не было, что глупости говорить! Девка у нас, конечно, взрослая, я ей давно и приданого наготовила, хоть сейчас может замуж выходить. Ойт, ведь песенка есть — старинная: «Парень глупеньким бывает, девка ум свой забывает»… …С чего это я вспомнила-то ее? А, вон с чего! Может, они уже натворили тут… чего? Пускай тогда с сегодняшней ночи будут мужем и женой! Благослови молодых, доб­рый мой свекор, почтенный дедушка! Самовольничают они, конечно, сами сдружились, сами слюбились — ну, поглядим, как дальше-то у них будет. Где жить будут, у нас ли, у них ли, да не останется ли через годок их юрта пустой… — снова разговорилась Агана.
Над дымовым отверстием юрты засияла утренняя заря. Тоглаа сварила чаю с молоком, первую чашку подала Саадаку, потом уж — всем другим. Вареного мяса еще много осталось в большой деревянной тарелке, но его почему-то не трогали. Все со вкусом жевали орешки из теста — боорзаки. Саадак, быстро допив чай, засоби­рался в дорогу.
— Домой спешишь? — хрипло спросил  Магадылаар.
— Нет, на стройку! Дело к концу идет, скоро в клубе играть будешь, отец!
— Ну, Саадак, не обижайся на нас, коли чего не так… Сваты мы с тобой теперь. Пусть эта свадьба будет для наших молодых первой и последней! — Конечно же, Агане принадлежало и здесь решающее слово.
— Допейте же, отец, остатки со дна последней фляги! На дне-то, говорят, всего крепче! — Саадак выцедил все до капли и протянул опять чашку Магадылаару. Ху­дые руки старика обрубленными пальцами приняли под­ношение.
– Полдень пройдет — холодный вечер наступит. Юность пройдет — ив зрелость молодец вступит. Вижу:
судьба на радость детям досталась — счастливо жить и вместе встретить вам старость! А на возраст — что обижаться. Любой возраст хорош, если душа у человека жи­вая. Счастья нашим молодым! — хлебнул старик Магадылаар и последние капли разбрызгал в очаг, чтоб вечно горел огонь человеческой любви.