Глава третья

В вечной борьбе проходит жизнь Саадака: только стоянки меняет он не меньше четырех раз в году. Выпадут глубокие снега или мор на скотину навалится — арат и десять раз готов перекочевать, лишь бы уберечь скот! Сено — тоже спасенье. Вот и отправился Саадак со сво­ими молодцами — Чанчыком да Чакпажыком — в тайгу, на сенокос.
Доехали засветло. Вот и место, давно уже выбранное для стоянки: шалаш бурым медведем горбится, еще прадед поставил его. Одно плохо: нет рядом подземной воды, не замерзающей в стужу, не иссякающей в зной. Надо искать родник! Вот и еще один шалаш. Совсем обвет­шал, развалился, зато рядом с ним — кочки, живые, соч­ные, ни дать ни взять — горбы верблюжьи!
Где сочная трава — там и вода. Быстро спешились нее и принялись ладить новый шалаш. Спустилась тьма. Только одна могучая лиственница, окруженная пушис­тым молодняком, румяной корой отражала пламя костра. Живо нарубили жердей и веток, длинными рядками сложили их, накрыли толстым слоем веток, опушенных хвоей, — ни одна капля дождя не пробьется. Вот и постро­ен шалаш. Ни дожди, ни морозы ему не страшны! Придет Саадаку время снова дружить с высокими горами — готов для него ночной охотничий приют!
Коней отпустили пастись на круглой полянке. Сварили чай и при свете костра долго, с наслаждением пили его. Красные искры разлетались над походным очагом, высоко­-высоко, будто хотели добраться до самого неба, поглядеть, где там за черными тучами скрываются звезды.
Легли. Саадак проверил на всякий случай, заряжен ли карабин: в тайге осторожность не помешает.
— Прислушайтесь к ветру, сынки мои! Чуете — прямо дует, не вкось? Значит, не будет ночью дождя,— вот и еще один маленький таежный секрет раскрылся перед парнями.
Саадак поднялся, проверил еще раз, хватит ли пищи огню, пошевелил горящие бревна и лег к костру спиной; потник вместо постели, под голову — седло. Сколько раз в жизни приходилось ему ночевать в тайге! Хрустнет ветка — он уже на ногах.
— Откуда завтра косить начнем? — полюбопытствовал Чанчык.
— Тише. Ночью в тайге нельзя говорить громко: дикие горы кругом, зверь непуганый. Воздушный мост знаешь? Сухая лиственница, бурей поваленная, перекинута через узкую долинку, словно мост. Когда-то река там была, старое русло. Оттуда и начнем — как всегда. Если травы высокие — можно с другого берега начать, оттуда, где я зимой самострел на волков ставлю. Спите, ребятки. Подыметесь завтра пораньше, коней погляди­те, напоите, а уж потом отпустите их с аркана, пускай пасутся в ножных путах. Я еще до света на охоту пой­ду. Весь век тайга нас с вами кормила, авось и на этот раз даст подвалить хоть одного козла.
Едва успел охотник закончить свои наставления — мерно задышали сонные парни: сморил их свежий лес­ной воздух.
…Свистит коса у малого холма — трава на землю кло­нится сама, и омывают лезвие косы холодные жемчужин­ки росы. Чуть шелестя, ложится ряд на ряд, цветы, пестрея, все еще стоят, как будто бело-желто-алый строй и вовсе связи не терял с землей. Ты вилы деревянные возьми, в пахучий пласт травы скорей вонзи, стели по­тоньше по следам косца, чтоб за день больше насушить сенца. Эх, широко шагает старший брат — а ты за ним. Тайга к тебе добра.
Утром вскочил Чакпажык.
— Папка, а папка,— убил козла?
— Край отцов моих — горная река Ак-Хем,— торжественно начал вернувшийся с охоты Саадак, — подарила мне добычу. Там, у костра, лежит обещанный вам козел.
— Не стога — горы поставим! — крикнул обрадован­ный Чанчык.
…Вот уже тени деревьев стали длиннее самих стволов. Словно на спор, работали два косаря — только косы свистели, пели, будто торная речка ночью.
Вдруг Саадак остановился.
— Хорошо, ребята! Большой уже мы луг выкосили. Только это не все. Вон, среди кустов, видите, какие травы высокие? И там надо косить. Конечно, там копну не поставишь, туда на санях зимой не проедешь. А мы траву, пока в ней еще соки бродят, в жгуты скручивать будем да по деревьям развешивать на самые толстые ветки. Долгак такой жгут называется. Ничего нет лучше для молодняка. Деды наши так делали, будем и мы,— тут глаза Саадака прямо-таки впились в песчаный берег.
— Папка, ты чего там увидел? — подскочил к отцу Чакпажык.
— Косуля с двумя козлятками ночью здесь гуляла.
— И нас не боялась?
— Чего же ей бояться? Она воды искала.
— Откуда же здесь вода? /Кругом сухо.
— Во-он, гляди, тучи. Не видишь? Далеко, думаешь? Для здешних мест вовсе недалеко. Налетит ветер, наго­нит туч — вот и будет старое русло опять полнехонько воды, — Саадак словно уже видел дождь в чистейшей ла­зури неба.
Какая бы ясная ни стояла погода, как бы жарко ни жгло солнце, скошенную траву на горных покосах надо все время поднимать, переворачивать вилами — иначе не высохнет. Попадет в стог хоть один влажный клочок сена — пусть всего-то с кулак — пропали труды, сгниет все!
В краю Холчуктуг — Приозерном краю — не всякую, люди, косите траву. На травку волшебную вдруг напа­дешь, скоси ее — хлынет обильнейший дождь! Осердит­ся небо и, тучи собрав, отправит их мстить погубителю трав. Ты разве не веришь? На небо взгляни! Вон тучи чернеют! Не мстят ли они?
Вмиг затянули все небо тучи, черные, лохматые, как звери. Или нет — они походили на юрты, ураганом оторванные от земли. С запада пришли они, оттуда, где река Кандыктыг-Бестиг-Кара начинает свой путь в кедровой тайте.
— Скорей ведите коней к шалашу! Его еще надо хорошенько подладить, чтобы ни одна капля не пробилась! — заторопил молодых наш охотник.
Утро принесло покой: дождь перестал. Небо очистилось. «Трудно в тайге косить — просто мученье! Возишь­ся, возишься, словно мать с малым дитем,— всего-то по­ставишь один-единственный стог! Скосил, просушил — новая забота: как бы не погнило. Хоть бы больше не было дождя!» — такими мыслями Саадак с сыновьями не делился. На этот раз он повел парней в чистый листвен­ничный бор. Объяснил: здесь нельзя копнить, так как на открытом месте густые ветви не пропускают солнца. Скошенную траву сразу надо скручивать в большие вен­ки да вешать на ветви повыше, чтоб маралы или косули не дотянулись, даже взобравшись на снежный сугроб. Первым прошел среди кустарников сам Саадак. Он ко­сил, а парни свежую траву собирали в большие кучи.
— Все, хватит,— к полудню сказал Саадак, глянув на запад.
— Почему, пап?
— Скоро ливень будет.
— Небо голубое, не будет никакого дождя, — недо­вольно пробормотал Чакпажык и закувыркался по ско­шенной траве.
— Вон же они, черные тучи! Видишь — вереницей тянутся, как навьюченные верблюды! — Саадак повесил косу на еловую ветку. Махнул рукой — и закипела но­вая работа: белкой взлетал Чанчык на матерую листвен­ницу, меньшой братишка волоком подтаскивал толстен­ные травяные жгуты, зажав их под мышками сразу по два. Еле шевелясь, словно засыпающие змеи, вползали они на дерево. Нацепив на длинную раздвоенную палку, высоко поднимал их Саадак. Левой рукой поднимал — правой он не мог делать такую работу. Когда был крас­ным партизаном, сражался против белогвардейцев, вра­жья пуля перебила ему плечевую кость. Но левая рука его еще сильна, и дело спорилось.
Вот и последние «змеи» на ветвях. И тут посыпался сквозь хвою косой дождь. Зашумело, загремело. Саадак опять махнул рукой — Чанчык тихо спустился на землю. Не так была высока матерая лиственница, но отличалась теперь от всех других деревьев девственного бора: силачом и работягой стояла, около ста тяжелых жгутов держа на ветвях.
— Не иначе — прохудилось небо! Ишь, как льет! Залатать бы дыру — сразу бы прояснилось! — совсем по-стариковски заговорил Чанчык. — Бежим в шалаш!
— В грозу, парень, бегать нельзя. Видишь: молния из черных туч красной стрелой вылетает? Как раз за­хлестнет тебя на бегу арканом или пронзит насквозь. По­сидим, подождем. Погремит-погремит, да и устанет, надо же и грому отдохнуть. Только под то дерево не сади­тесь, где наши жгуты навешаны. Вдруг груз тяжел по­кажется ветвям, всякое может случиться. Сидите лучше здесь, возле меня! — Саадак спокойно расположился под мохнатою елью, пронзительно посвистывая время от времени. Таково поверье у тувинских стариков: человек, рожденный в год Дракона, сродни будто бы Дракону небесному и может свистом знаки ему подавать. Услышит небесное чудище — земного человека помилует. Вот уж, кажется, совсем не верил в богов и духов Саадак, но обычаям старым не следовать не мог.
Снова раскаленной железной веревкой стегнула по тучам красная молния — и грянул гром. Да такой — чуть перепонки в ушах не полопались. Ливень хлынул — как из дырявого мешка. Долго шел. Так и просидели парни не меньше двух часов, не крича и не шевелясь — как ве­лел старик.
— Ну вот, дождь перестал. Теперь идемте в шалаш, не то скоро опять начнется, — распорядился наконец Саа­дак.
…Хоть бы три дня продержалась погода — успели бы докосить. Нет, льют да льют дожди, того и гляди сено загниет. Целую неделю разбойничали ливни! Солнце чуть не в луну превратилось: узеньким серпиком выгля­дывает из туч, молнией разорванных. Так ребенок игра­ет в прятки возле ветхой юрты. Но вот дошли до зем­ли наконец солнечные лучи, повалил теплый пар, и трое наших косарей вилами принялись переворачивать плас­ты мокрой травы. Ох, беда! Слева большая часть луга под водой оказалась: пробили землю дожди, пробудили подземную воду, вырвалась из воронки могучая струя и очистила все на своем пути. Где оно, сено? Разве что на заторах клочок-другой найдешь. По слову Саадака братья носили и эти клочья туда, где каждый год, к середине лета, вырастал величавый стог. Но не склады­вали еще, а разбрасывали по кустам жимолости, чтоб снизу ветер поддувал, охлаждая и осушая, а сверху солн­це палило. Целые шашки из мокрого сена надели и на молодые лиственницы. С детства знал Саадак: только так можно быстро высушить сено в горах. Устали, обе­дать время пришло — Саадак не велел идти к шалашу: попьем, мол, чаю на месте. Сам разложил небольшой костер, быстро сварил обед — как, бывало, варил на при­валах в партизанском походе. Двадцать копен торчали на поляне после полудня. Осталось свезти их вместе да сложить в один стог. Пока роса не пала, все должно быть готово.
Чанчык уже седлал коня Пар-Хурена — Карего Тигра. Как же будут на нем копны возить? Ни телеги, ни волокуши. В этих местах араты арканом «ловят» копну, второй конец аркана осторожненько под самое ее основа­ние подпускают, продевают потом под ногу всаднику и тянут так помаленьку. Ну, а если копны-то здоровенные получились, вот как сейчас,— какому же это богатырю под силу? Как назло, даже хомута наши косари из дому не захватили: думали, не понадобится. Лето сухое, тра­ва не должна подняться высоко — так прикидывал Саа­дак. Оказалось, травы рослые и накосили много, да вот как теперь управиться без хомута?
Свернул Саадак аркан широкими кругами и обмотал поверх своим летним халатом. Получилось вроде хомута.
…Солнце начало клониться к закату,— копны уже сто­яли на новом месте, уверенно, как вечные горы. Саадак с парнями начал метать стог. Все выше становился стог, все больше радовался Саадак:
— Зима придет — все подберет, травинки не оставит! А ну-ка, сынок, подбери еще вон там, не втаптывай в траву ни клочка! Зимой все пригодится. Уё, — вдруг, со­всем как старая Чочагайман, застонал он и на мгновение прислушался к себе, — уё, как рука болит! Натрудил, видать, плечо.— Левой рукой он сильно помял правое, больное плечо, словно хотел придушить боль. Напрасно: пуля, застрявшая там когда-то, только еще злее грызла кость.
Душно стало. Жара, как нарочно, не хотела спадать, ветерка не было. Два тонких ручейка побежали по ще­кам Саадака — нет, не слезы, горячий пот человека зака­пал на землю. И следом за ним, чтобы охладить жилис­тые ноги труженика, пала вечерняя роса. Но косари успе­ли очистить все у подножья стога, затем через вершину его перекинули гибкие стволики молодых лиственниц, так связав их тонкие концы, чтобы буря не повалила рукотворную травяную гору.
Лей теперь, дождь!