Глава восьмая

Что натворила ты, ночная мгла! Пропал скакун, потерян Сарала! Не отвязался, не ушел бы он — был узел прочен, столбик закреплен, аркан не мог перетереться тоже — отличный был аркан, из бычьей кожи! Другие кони — вон они, пасутся, веревкой спутаны волосяной. Нет лучшего коня — и словно пусто близ юрты. Будь ты проклят, вор ночной!
Чанчык торопливо сел на Титра, Чакпажык — на верного Борадая. Молча объехали они все окрестности сто­янки — никаких следов. Домой вернулись — Саадак осер­дился:
— Во дворе у себя, значит, пропажу ищете? Да он уж знаете, сколько отмахал! Эх вы, будто не слыхали, каков наш Сарала! Поезжайте, ищите дальше. Вернетесь без коня — руки-ноги поотрываю!
Поехали снова ребята. Отправился в путь и сам Саадак. Целый день искали на горах и в лесах, но вернулись в аал ни с чем, только в глазах тоска да в сердце боль.
Задумался Саадак. Невеселые были думы:
— Так-то, старик,— сам себе неслышно говорил он, — других, значит, призываешь: «Все для фронта, лучших коней не пожалеем!» А сам вот, видишь, пожалел, да себе не на радость. Кто тебе поверит, что Саралу украли? Спрятал, скажут, увел куда-нибудь, утаил. Нехорошие слухи пойдут. Да вор ли тут грешен? Человек ли? Не дастся вору мой Сарала. Может, волки? Испокон веку они — враги мои! Неужто и этого коня они меня лишили, как лишился я из-за них Доралы? Жив был бы, непре­менно нашел бы дорогу домой красавец мой!
А может, все-таки вор? Хитрый, прожженный. Такой, что сумел и Саралу перехитрить? Эх, зачем только я привел его на хошунные скачки, зачем показал всем красоту его и прыть!
Верно говорят: человека беда не ищет, он сам беду найдет.
Тут раздумье Саадака было прервано Сергекмой:
— Где же твоя мужская рука? Или разучился узлы вязать на аркане? Гляди, как бы худа не было. Может, я и не права, может, это так, суеверье бабье, только говори­ли мне: пока Сарала с нами, болезни не коснутся детей. Меня еще в девичестве бабушка-покойница учила: дух, мол, хозяина в его добром коне. Ну, чего голову понурил? Ищи, ищи Саралу. Не найдешь, на глаза мне не показывайся!
Никуда не поехал Саадак — негде больше искать. Под­ложив руку под щеку, улегся на войлочный пол у холодного очага, будто у костра на охоте. Уснул.
Сергекмаа, как всегда, проснулась утром первой. Вы­шла навстречу рассвету и закричала:
— Сарала! Сарала!
Вскочил Саадак, в чем был выбежал: верно, стоит Сарала у коновязи. С лаской подошел к нему, и конь заржал приветно, потянулся к хозяину губами. А узда-то на нем чужая, бляшки серебряные с головами львов. Знакомая узда. Нежно почесал Саадак мокрую шею коня, погладил по длинной спине.
— Что ты разглядываешь? Неужто поранил кто ко­ня? — забеспокоилась Сергекмаа.
— Глазам не верю, жена. Чудеса, да и только. Видишь? Ведь это же узда Кушкаш-оола. Он у нас любитель хороших коней. Нет, сам наш Сарала не отвяжется. В чужих руках побывал!
— Кушкаш-оол стал вором? Врагом тебе? Но вы как будто всегда были дружны. А-а, вспомнила: когда ты на стройке был, он как-то приезжал, уговаривал меня продать Саралу или обменять на другого коня. Очень просил! Такие лестные слова говорил мне, сроду от тебя ничего подобного не слыхивала. Ну, да Кушкаш-оол это — не Кушкаш-оол, но опасный человек хозяин этой узды, помни, старик!
— Брось, с чего бы Кушкаш-оолу у меня воровать! Съездил он на нашем Сарале куда-нибудь и вернул его, уздечку только забыл снять. Э, нет: на время попросил бы, ведь я бы дал ему, чего ж тайком брать? Может, кто другой у Кушкаш-оола узду украл, а у нас — коня?
— Поди, укради что-нибудь у твоего Кушкаш-оола! Сам черт не сумеет: у него все стоящее в сундуке за­перто, под семью замками, говорят. В гости приедет к кому-нибудь — в юрте не ночует, на поляне под кустом ложится, в руке конец аркана зажмет накрепко, а на другом конце конь гуляет, траву щиплет. Люди зря не скажут такого: байские все привычки, забыл, что ли, какого он роду?
— Ничего я, жена, не забыл. Потому и уверен: если есть у Кушкаш-оола хоть капля совести, не станет он у меня воровать. Ведь без меня он давно погиб бы, и тело его склевали бы хищные птицы! Помню, как мне не помнить, что сам Семис-оол-чагырчы отцом ему был, лютый враг мой Семис-оол! Как подняли эти баи и чиновники мятеж, мы, партизаны, собрались и поехали усми­рять его. Молод еще был я тогда, но стрелял метко. Сва­лил вожака мятежников с седла, горы выстрел мой стократно повторили. Остальные-то разбойники и разбежались, думали, сто человек в них стреляет. Смотрю — один вернулся, с коня слез, над мертвым наклонился. Сын Семис-оола, пятнадцать ему едва сравнялось. Оно конечно, и он против нашей власти с оружием шел, да только, глядя на него, вспомнил я почему-то жеребенка осиротевшего, как он вокруг палой матки бегает да ржет тонюсенько. «Чего не стреляешь? Убил зверя — бей зве­реныша!» — товарищ мне шепчет, сам за ружье хвата­ется. Отвел я в сторону руку друга: «Не надо,— говорю,— убивать мальчишку. Опомнится он, честным аратом вы­растет». Окружили мы Кушкаш-оола, он увидел меня да как прыгнет, как обнимет за шею со слезами! И уце­лел: не наказали даже, что в банде был.
— Кончай ты мне страхи рассказывать! Детям потом расскажи лучше. Наслушалась уже я про войну-то. А вот узда — точно его, Кушкаш-оола.
— Не веришь мне, что ли? Столько лет вместе живем, будто уж не знаешь, что я раз увидел — запомню на всю жизнь.
— Что же нам с ней делать, с уздой?
— Чужого себе не возьмем. Нашел вещь — найди и хозяина, отдай ему. Так у нас в народе испокон веку повелось. Только мне искать некогда. Завтра же отдам ее начальникам нашим, пусть разбираются. Если и впрямь виноват Кушкаш-оол, не смог купить моего коня да украсть его задумал, буду знать, что не добрый он нам сосед, а волк в овечьей шкуре!
— Ладно, муженек. Нашелся Сарала, вот и славно. Сам вернулся, не хочет нас покинуть, умница! А нам с тобой, старик, и поговорить-то некогда: не забыл, в сумон опять вызывают тебя? Попей скорей чайку да и собирайся в путь на своем любимце. Что за собрание-то опять у вас?
— Самое важное собрание, такого еще не было в местности Белдир-Бажы. Лучших коней отбирать будут из тех, каких решили араты подарить Красной Армии. Слушай, жена: а что, если нам подарить Саралу? Один я не решусь — подумай хорошенько! — Сказав это, Саадак брезгливо снял с головы коня украшенную серебром узду и надел простой, но прочный недоуздок.
— Что я скажу? Смолоду я сильно шаманам верила. И в священные деревья верила тоже. Вот один шаман и предсказал мне: «Пока, говорит, стоит вон та священная лиственница да пока живет у тебя вон та белая коза, ни одна болезнь не коснется твоих детей. Только, говорит, лиственницу не руби, козу сильно не дои, а состарится — не убивай». Я и послушалась его во всем. И что же? Сам знаешь: пятеро наших дочек померли во младенче­стве. Скудно живешь, легкой простуды довольно, чтобы малого ребенка убить. Может, молоко той козы спасло бы их, кабы доила я ее? Теперь хорошо стали жить, вот и не болеют ребятишки.
— Брось ты пустую болтовню! Сама знаешь — времени нет. Или не наговорились смолоду?
— Чего это ты, уже и поговорить со мной не хочешь? Или тоже с той вдовушкой сдружился. Знаешь, о ком бабы болтают?
— Еще не ревновала ты меня! Да меня силком к чужой бабе не затащишь! Или неправду говорю? Ты лучше ответ мне дай: дарить Саралу или не дарить?
— Собирайся в дорогу. Чанчыка с Чакпажыком тоже с собой возьми. Поезжайте вместе по холодку. Коней каких хотите, тех и ведите. Ни одного не пожалею. Да возвращайтесь поскорей, а то, гляди, худое подумаю! — улыбнулась Сергекмаа. — Да вот еще что: к малой, «свя­той» гриве Саралы ленту алую привяжи. Это чтоб сча­стье наших детей с ним не ушло: пусть живут они много лет, пусть будет у них много друзей. А того бойца, что на Саралу сядет, пусть не коснется вражья пуля! На, бери! — и она протянула мужу узенькую алую ленточку.
— Умница ты у меня, женушка! — только и сказал Саадак, погладил Саралу и крепко вплел в девственную переднюю гриву коня эту ленточку.
…Просторен луг Белдир-Бажы, там птицы звонкие поют, там на приволье любо жить, там серебрятся шапки юрт. Большая юрта всех белей, и знамя красное над ней, еще над дверью два флажка, и вся — светла и высока. Внутри — два войлочных ковра, они белее серебра, еще железная кровать: здесь командиру ночевать, он будет принимать коней. Уже араты едут к ней, к той юрте, иширокий луг среди тайги, и все вокруг, как бубен, горячо гудит от стука звонкого копыт.
Между двумя высокими лиственницами красное полотнище натянуто: «Красной Армии — лучших скакунов!». Под лиственницами комиссия расположилась, среди вы­бранных сумоном людей — русский капитан в полной форме. Шыдыраа митинг уже открывает. Каждый арат торопится, первым хочет в дар привести своего скакуна, слово капитана услышать. Кипит людской водоворот.
— Т-товарищи, с-соблюдайте порядок! — едва успевает успокаивать земляков Самнаар-оол.
Тихо вдруг стало. Это прославленный охотник Саадак выводит перед комиссией скакуна своего — того самого, на лету настигающего птицу! Длинный хвост коня тща­тельно заплетен, да еще и кончик его подвернут узел­ком— ни дать ни взять женская прическа. Дымная грива ровно подстрижена, а в «святой» гриве, что перед сед­лом,— алая ленточка: не знак ли красной помощи? Про­щается Саадак со своим Саралой, сжимается его сердце, но, набравшись сил, говорит наш арат:
— Ничего мне не надо, только бы Красная Армия победила врага!
Товарищ! Красному богатырю я лучшее сокровище дарю! Пусть в бой он скачет на коне моем, пусть сила духа не иссякнет в нем! Пусть лютому фашисту на скаку снесет он с плеч звериную башку! Я для бойцов, как для родных сынов, не пожалею лучших скакунов!
— Не конь, а орел! Улуг спасибо! — Не совсем уверенно произнес тувинское слово командир, но руку Саа­даку пожал крепко, от всей души. Сам сибиряк, недале­ко от Тувы, в Присаянье вырос он, в русской деревне. Оттого, должно быть, и фамилия — Николай Саянцев. Араты живо прозвали капитана Саян-оолом.
Вороного коня ведет теперь Саадак — молодого, неез­женого. Хвост его до земли спускается, грудь широкая, богатырская, ноги как у марала! Глаза умные, беспокой­ные, глубокие, как две полыньи. Иноходец! Погладил во­ронка по спине капитан:
— Красавец! — прозвучало русское слово.
Третьим своего Тигра вывел Саадак. Измерил капитан высоту коня, одно слово сказал:
— Хорош! — и по-братски обнял старого арата, от земли оторвал, закружил, словно в хуреше.
Следом за Саадаком другие араты пошли. Вроде бы не спеша, но деловито. Комиссия решила за один день всех коней принять, так и шло дело: размеренно, по-военному.
В полдень вышла в середину круга, образовавшегося на поляне, Кундуспай. Была она в ярком красном шелковом халате, крепко затянутом синим чесучовым поясом, идыки на ногах сверкали узорами, сама шила, голова белым платком повязана.
— Я сама в подарочной комиссии,— сказала,— потому и не вышла вперед других. Только не думайте, что я жадная хозяйка, жалею чего-нибудь для фронта! Нам, женщинам, что главное? Чтобы дети наши росли, как вот эта молодая трава! Ради этого можно ли пожалеть чего? Слушайте меня, мужчины и женщины! Пока мы будем держаться за подол шубы русского богатыря, пока будем опираться о его могучее плечо — в бездну не канем! Двух коней дарю русским бойцам! — Так, парочкой, и вывела Кундуспай к командиру своих любимцев.
Хотел капитан, как положено офицеру, поцеловать ей руку, да растерялась вдова, убежала.
«Десять лет прошло с тех пор, как отобрали у баев да чиновников их табуны,— думал Шыдыраа,— и вот уже в Хондергее едва ли не каждая юрта свой табун имеет! Всего-то в сумоне триста двадцать дворов, а однолошад­ных — не больше пятнадцати юрт!»
За полдень перевалило.
И тут перед комиссией появился Узун-Кулак. Чисто вымыл он своего каракового в реке, расчесал ему гриву, заплел хвост. В дар Красной Армии привел единственного коня!
— Товарищ Узун-Кулак, может быть, подождать вам? Прозимуете, весна пройдет, тогда и подарите,— вежливо предложил Шыдыраа.
— За что обижаете меня, дарга?
— Кто тебя, земляк, обижает? Один конь у тебя, все знают. Пусть он еще хоть с год в твоем хозяйстве поработает. Там, может, жеребенка купишь. А этого успеешь еще подарить!
— Начальник! А я-то думал, ты в текущей политике силен. Выходит, сознательней тебя я, хотя всего-навсего почту вожу! В газетах что написано? «Все для фронта», вот что! Все — это значит все!
— Наша комиссия так решила, у кого по одному коню, того не трогаем. Весь сумон об этом знает, неужто ты не слыхал?
— Ваша комиссия собралась, чтобы подарки принимать, а не отвергать! Мое дело дарить, ваше — брать! Я все указания аратской партии выполняю, никогда от порученного дела не отказывался! С год! Да за год я, может, двух лучших коней себе куплю! Кто посмеет забраковать моего коня? Да не родился еще такой жере­бенок, чтобы вырос лучше его! — Узун-Кулак сам повел каракового к поскотине, построенной специально для дареных коней. Довел, и никто не осмелился остановить его: разве же можно мешать человеку доброе дело вер­шить? Узду за повод вокруг своего пояса обвил, седло да потник, как мешок, через плечо перекинул. Пешком по­шел обратно Узун-Кулак, уже тем довольный, что его коня годным признали.
— Э-эй! Погоди! — окликнул его Шыдыраа. Узун-Кулак будто не слышал — все дальше, дальше уходил.— Ойт! Стой! Слушай, друг, поручение тебе даю!
Тут Узун-Кулак остановился.
— Как ты думаешь — не будем же мы дареных коней все время в поскотине держать? Застоятся ведь? Надо их пасти. Согласен немного поработать табунщиком? — подо­шел к нему Шыдыраа.
— Такую тучу коней пасти? Да справлюсь ли я один?
— Мы тебе помощников дадим: Чанчыка с Чакпажыком. Вместе вы коров да волов до Чадана гнали, вместе и коней усторожите. Ребята, сам знаешь, хорошие, только вот ночью, по молодости, крепко уснуть могут, проспать коней. А ты — человек опытный, усторожишь. Начальни­ком над молодыми табунщиками назначаем тебя! Взнуз­дай опять своего каракового, садись на него, выполняй поручение!
— Есть выполнять почетную обязанность! — как не улыбнуться капитану Саянцеву, видя, что наш знаток текущей политики отдает честь сумонному начальнику левой рукой — правая-то занята сбруей!
— А ты почему опоздал? — грозно обратился Шыды­раа к Кушкаш-оолу.— Вести разносить, так первый, а сегодня дожидался, пока стемнеет?
— Коней потерял, пока искал, время-то и ушло,— лукаво ответил Кушкаш-оол.
— А этого не терял? — Шыдыраа поднял уздечку, встряхнул — зазвенело серебро.
Не столько слова, как этот звон заставил Кушкаш-оола насторожиться. Узнали уже! Как бы не превратился митинг в судилище.
— Позвольте посмотреть! — протянул он к уздечке руку. Рука заметно дрожала. Захрапел запасной конь, ко­торого Кушкаш-оол, как всегда, держал на поводу.
— Чья узда — узнаешь? — еще суровей спросил Шы­дыраа.
— Правду скажу: ремень этот из косульей кожи, дав­ным-давно я взял его у охотника Саадака, бесплатно взял, вроде бы в подарок. А серебряные звездочки эти со львиными головками смастерил по моему заказу се­дельщик Эзер-Чазаар.
— Выходит, твоя узда?
— Что я вам плохого сделал, что вы меня допраши­ваете, дарга? Ну — моя.
— Откуда же она взялась на чужом коне?
— Разве же мой знакомец Саадак не объяснил вам? Я думал, он уже все рассказал, зачем людей отвлекать от важного дела всякими подробностями? Я же сюда по делу пришел, двух лучших скакунов привел для красноармей­цев. — Кушкаш-оол уже совсем успокоился, будто и не было пятна на его совести.
— Выходит, никто не крал твою узду и в долг ты ее никому не давал?
— О-ой, милостивые небеса! Разве я когда-нибудь занимался воровством или завидовал чужому богатству? Да и у меня никто не воровал. Саадака давно знаю, мы с ним старые друзья, по судам он еще никого не таскал — вот я и позаимствовал у него Саралу всего только на одну ночь, без спросу, верно,— да спрашивать было некогда: спешное дело и ехать далеко. Знал же я: охот­ничий конь всегда к хозяину возвращается. Отпустил с дороги, а чтобы Саадак догадался, кто коня у него брал, узду свою на нем оставил. Вот и все,— закончил он впол­не уверенно.
«Хитрит. Ох хитрит!» — подумал Шыдыраа, но вслух сказал:
— Конец пустым разговорам. Сухим из воды ты вышел, Кушкаш-оол. Гляди, больше не надевай узды на чужого коня!
— Что вы, дарга! Да я к чужому и не прикоснусь ни за что! Не разбойник же я! Дарю вот трех коней, — обе­щал двух, теперь, однако, чтоб замять разбирательство, Кушкаш-оол уже и трех не жалел. — Примите, прошу.— И он торжественно подвел к председателю сумона бело­снежного скакуна, нахваливая его что есть мочи.
— Не мне показывайте — товарищу Мыкылаю Саян-оолу. Он выбирает строевых коней.
Русский командир осмотрел белого, вороного и гнедо­го — и всех принял. Кушкаш-оол сам погнал их в табун за поскотину.
— Теперь могу домой воротиться, дарга? — униженно спросил он затем у Шыдыраа.
— Конечно, как и все,— ответил тот.— Только вот на один вопрос ответь мне: где ты достал таких прекрасных коней?
— В Овюре. Там у меня друзей много, вот, было трое должников. Время военное, я с них долг и потребовал. Конями рассчитались. Если бы не на славном Сарале туда поехал — разве успел бы за одну ночь трех коней при­гнать сюда?
— Так у тебя же своих коней трое. Что ни одного из них не подаришь фронту?
— Мои? Да это ж не кони — дикие маралы! Не объезжены нисколько! Ни арканом, ни петлей не поймаешь. На ком я сам-то приехал — видите? На молодом мерине.
— С-странное дело,— вмешался Самнаар-оол.— Бы-бы­ло мирное время, ты только и хвастал, что своими ч-чудо с-скакунами. Молокососам, наездниками с-себя вообра­зившим, давал их на время с у-удовольствием! А т-те-перь — не объезжены.
— Не последний еще день войны, дарга, — нагло ска­зал Кушкаш-оол. — Уйдет мгла, воссияет заря, одних ко­ней перебьют, другие понадобятся. Придет и моим необъезженным черед. Пожалуй, больше не стану конями меняться, из хошуна в хошун ездить — надоело. Буду в юрте сидеть, как все. Дайте мне посильное поручение! — опять он хитрил, и кто знает, что было у него на уме?
— Хочешь поручение, получишь: подарочная комиссия найдет тебе работу. Ступай пока домой, только далеко не уезжай, понадобишься.
Не скрывая радости, пробормотал Кушкаш-оол что-то о своей готовности и уехал.
Между тем Шыдыраа пересматривал список: больше трехсот коней принято в дар Красной Армии! Неплохо. Только это еще не все: многие араты записали коней необъезженных, полудиких, пасущихся в табунах. Завтра надо будет ловить этих дикарей. И тех, принятых уже, надо пасти, охранять. Узун-Кулак с помощниками дол­жен с этим справиться, а все же — забота.
Откуда ни возьмись — Чорттарак. Едва ли не в первый раз после похорон отца появился он перед народом. Один у него игреневый конь. Быть может, пример Узун-Кулака, лишившего себя единственной подмоги, покоя ему не дает? Жаль Чорттараку расставаться с игреневым, но охота показать, каков он молодец. В черном городском костюме, скрипучих хромовых сапогах, серой шляпе сре­ди пестрой аратской толпы он выглядел почти иностран­цем и как всегда был под хмельком. Гордо вышагивал Чорттарак, таща на поводу игреневого. На коня было страшно смотреть. Худой, по ведру воды можно на бед­ренные кости повесить. Уши не торчат, словно прикле­ены к черепу. В глазах ни огня, ни движенья. Копыта истрескались, будто молния их пробила: видать, много хозяин на этом коне по каменистым дорогам ездил, отдыха ему не давал. Ни хвоста, ни гривы! Болен, что ли?
Мельком глянул на игреневого капитан Саянцев и впервые за день вымолвил беспощадно:
— Худой конь. Не годен.
— Я же его вам даром отдаю, чего бракуете? Хотите — берите, не хотите — обойдусь! Нечего передо мной гордиться! — Тут Чорттарак хлестнул коня плетью. Игреневый, крепко закрыв глаза, чуть-чуть приподнял уши, затем опустил их и бешено взбросил вверх голову: боялся он, боялся хозяина, не ласки — удара в лоб кнутовищем ждал от него.
— Не будь зверем! — строго сказал Шыдыраа.
— Кто зверь? Я зверь?! — сразу закипел Чорттарак. — Да знаете ли вы, кого зверем называют? Фашиста! Меня, сына свободного арата, кто смеет зверем называть? Оскор­бление! Я сирота, за меня и заступиться некому! — Чорт­тарак захлебнулся слезами, пошатнулся, обнял листвен­ницу — она спасла от падения.
— Да ты ведь пьян, парень. Поезжай домой, проспись. Не мешай нам работать.
— Э-э, чего работать! Давайте песню споем: «Хоро-ша-а ты, ара-ака, до чего-о же ты кре-епка! — загорланил он, хотя никто и не думал поддержать эту глупую, неуместную песню.— Родила-ась из моло-ока, ты, хмельна-ая ара-ака!» Чего насупились, ну? — оборвал Чорттарак свою песню. — Горе у меня, отец умер, вот и выпиваю помаленьку.
— Не время и не место для выпивок. Ты погляди, кроме тебя, пьяных-то здесь нету! А ведь не один ты любишь чарочку пропустить,— миролюбиво сказал Шы­дыраа. — Всему свое время. Не позорь нас перед русским командиром.
— Нечего меня уговаривать, начальник! Не пугай меня командирами. Какой добрый! Всех лучших хондергейских скакунов русским рад раздарить! Орден получишь, думаешь? А? Орден?
— Я ничего ни у кого не отнимаю. Араты сами дарят. — И здесь не оскорбился Шыдыраа: знал, что пьяно­му нужно втолковывать спокойно, не повышая голоса.— Араты у нас сознательные, знают, кто им друг и кто враг.