Глава тринадцатая

Ровная дорога, гладкая дорога — Усинский тракт через Саяны. Только не шли на него степные, в подтаежье рожденные кони. Страшен был им бензиновый, машин­ный дух — как от смертельного яда, шарахались даже от капли бензина. Да и асфальтовое покрытие слишком твердым казалось для некованых степняков. По горным скло­нам, по девственным травам, тропами лесных зверей шли они. Третий день моросил холодный осенний дождь. Устали табунщики.
— Ойт! Земляк, чего спишь в седле среди бела дня? — шутливо ткнул Кушкаш-оол Узун-Кулака кнуто­вищем в бок.
— Сплю? Я? Ошибся, братец, — пробормотал тот. — Спать я привык дома, в теплой постели, да чтоб женуш­ка рядом. В дороге, в седле, да еще днем? Нет, это я не сплю — так, задремал маленько, — и, совсем приободрив­шись, Узун-Кулак заливисто, по-разбойничьи свистнул.
— Спишь или дремлешь — какая разница? Дорога длинная, перевал высокий — как бы сон твой или дрема не сбросили тебя с коня!
— Чего ты все худое пророчишь! Раскаркался! Может, у меня глаза и закрыты, да сердце все видит, все мне подскажет! — вскинулся Узун-Кулак, негаданно глянул вниз и увидел: чуть не упираясь ему в стремена, тор­чит вершина старого кедра, растущего внизу, на склоне! Страшно стало. Дрожь пробрала нашего арата, прогнала тяжелый сон.
Выше, выше по склону взбирались кони с того краю, где следил за ними Кушкаш-оол. Непроходимая чаща темнела там, в нее-то уходили они. Вожак, за которым шли остальные, почти до вершины добрался, стукнул копытом — огромный камень шелохнулся вдруг, словно пробуждаясь от векового сна, загремел, покатился вниз! Шарахнулись кони: те, что позади шли, остановились, а те, что впереди были, умчались куда глаза глядят. В сердце Кушкаш-оола будто льдинка проскользнула, да так и застряла там: не уберег! Медленно, осторожно, по каме­нистой тропинке, протоптанной, видать, лесными зверями к водопою, стал он подниматься к вершине — в густой кедровый бор.
Внизу, по извилистой дороге, тянулась колонна грузо­вых машин. Увидев табун, переходящий тракт, первый водитель затормозил, за ним остановилась вся колонна. В узком проходе — справа гора, слева — крутизна, про­пасть — застыли грузовики, словно почетный караул: они уступили дорогу скакунам, идущим на линию огня. Запах бензина раздражал коней, брезгливо переходили они тракт, старались обойти скопление машин по крутому склону, только мелкие камушки скатывались из-под копыт и возмущенно ударялись в колеса. Вот и весь табун пе­решел, и ничего не случилось. Теперь можно и машинам трогаться с места.
Но кто это кричит?
— Пропал я, пропал! — чей это голос, не Кушкаш-оола ли?
— Чего ты п-причитаешь? В-вроде бы у нас никто не п-номер, — недоуменно спросил Самнаар-оол.
— Кони потерялись,— едва выдавил из себя Кушкаш-оол.— Четырех коней с моего краю лесной хозяин ото­гнал.
Лицо Кушкаш-оола было как неживое: желтое, будто вымазанное волчьей желчью.
— В чем дело? — подъехал молодой русский парень-пограничник,— табунщики прозвали его Орлан-оолом.
— К-кони п-пропали,— покачал головой Самнаар-оол.
— Чего это трое сошлись на дороге? Время ли нынче для болтовни? — с такими словами подъехал и Саадак. Он гнал перед собою четырех коней, норовивших отбе­жать подальше от дороги.
— Беда, б-беда! — Самнаар-оол слова не мог выгово­рить от волнения, даже скакун его так и рвался с места.
— Неужто в пропасть-то упал?
— Н-нет. Ч-что же ты молчишь! Pac-скажи ч-чест-но, что с т-тобой с-случилось, — Самнаар-оол грозно глянул на Кушкаш-оола.
— Лесной хозяин коней у меня отобрал. Четырех. Сам вот еле спасся, — опустил глаза тот.
— Чего же медведя бояться! Он — зверь лесной, а ты — человек,— ободрил парня Саадак.
— Кому просто зверь, а кому и лютый враг! Я же не отдавал ему добром этих коней, что вы на меня напали все? Мне-то какая корысть, что кони зверю достались? Хорошо, сам живым из лап его ушел, от верной смерти спасся. Человек! То-то и дело, что человек, моя-то жизнь небось дороже четырех коней! — как всегда, когда ему приходилось защищаться или оправдываться, Кушкаш-оол уже нападал.
— От чадной головешки — сажа, от жалкого труса — позор. Неужто до этого уже дошли мы? — негодовал Саа­дак.
— Я трус, ты, выходит, смелый? В чем, в чем сме­лость-то твоя? Увидишь хозяина лесного — не меньше моего перепугаешься. Легко сейчас-то ругаться! Кто ты передо мной? Гонщик. И я кто? Гонщик же. Значит, оба мы одинаковы. Чего же ты на меня кричишь?
— У меня пока ни один конь не потерялся. И ни у кого из гонщиков нашего табуна пропажи еще не было. Ты четверых потерял только что, сам говоришь. Как же не кричать на тебя? Да знаешь ли ты, что в военное время трус — врагу помощник?
— Ага-а, опять Саадак меня классовым врагом назы­вает! Да что же я, нарочно, что ли, в чащу этих четырех дикарей упустил? Лесной же хозяин их угнал, да голод­ный такой! Чем я-то виноват? Чем я хуже тебя? — так и наскакивал на Саадака Кушкаш-оол.
— Эх ты! Да меня сам красный командир, — начал было Саадак.
Но Самнаар-оол не дал ему закончить: он давно уже ясно понимал, что спор между табунщиками необходимо прекратить, и вот накопец вмешался:
— П-потерянных коней ис-скать б-будем или нет? — сурово спросил он, и наступила тишина.
— Как же не искать? Не четырех — одного коня потеряем, и то позор на наши головы! Меня пошлите, дарга, я их живо найду, — как боец к командиру, обратился Саадак к Самнаар-оолу.
— Одному нельзя. В-возьми с собой его, — кивнул тот на Кушкаш-оола. — П-пусть хоть место п-покажет.
— Такого героя — снова в лес? Ну уж нет! Не ровен час заблудится он, что делать будем? Где ему маральей тропкой проехать! Пусть на месте сидит, как святой. Других нельзя от табуна отрывать. Один поеду, разрешите, дарга.
— Возьми, товарищ Саадак! — видно, русский парень, прозванный Орланом, верно понял смысл всего спо­ра и в особенности последних слов старого табунщика: из рук в руки свою боевую винтовку передал ему!
— Верным моим оружием в партизанском отряде винтовка была. Кочетов-командир мне первым боевую винтовку дал! Теперь ты, друг, мне винтовку даешь. Пусть будет она моим оружием в неведомой Саянской тайге! Ого — винтовка в руках, да еще целых пять патронов к ней, — теперь мне ничто не страшно!
Навстречу секущим струям холодного дождя поехал Саадак.
Снова охотник в тайге один. Едет тихонько, вокруг глядит. Кислицы видит спелую гроздь — брать ее в детстве не раз привелось. Ягоду в рот на ходу кидай, в дев­ственных травах следы читай: сочные травы как первый снег, долго хранят они каждый след. В страхе отсюда конь убегал — кто же в тайге его напугал? Раненый зверь, напуганый конь — лучше ты след его и не тронь, ты по следам его не найдешь, только напрасно в чащу зайдешь. Лучше сторонкой след обойти, легче удастся коней най­ти. Камень вон там, над поляной, навис — ближе к нему становись: славное место! Придешь сюда — другу най­дешь ты дорожный дар. Видишь под камнем таволги куст? Знают тувинцы: особый вкус у табака — отменно хорош! — если, курильщик, ты им набьешь трубку из таволги. Вот друзьям лучший подарок! Спешит, скользя с камня на камень, охотник наш,— таволга, корень ему отдашь? Крепок твой корень, к концу закруглен — слав­ную трубку вырежет он!
Сделает — а подарить кому? Другу первейшему своему! Помнит Саадак: в Саяны, сюда доктор уехал — Аксагалдай. Белобородым ввали его, больше не знает о нем ничего. Ну, и уехал — трубка при чем? Был этот русский великим врачом, он Саадаку жизнь даровал, новую кровь ему в жилы вливал. Как же такого не разыскать, не одарить его, не обласкать! Курит, не курит — порадует взор память о сердце тувинских гор.
Размышляя таким образом, табунщик высвободил из земли длинный, заканчивавшийся шарообразным наростом корень и сунул его за пояс. Вот уже снова Саадак на коне, выше, к вершине поднимается. Спешился опять, стоит, глядит вниз — ничего не видно и не слышно. По­дождал немного, прислушался — странный какой-то звук из кедрового бора доносится, будто кто ветки сухие ло­мает. Присел на камень, затаил дыхание — ждет. И точ­но: четыре статных коня из чащи выходят. Останови­лись, долго глядели на старика и не кинулись бежать снова, лишь виновато двинулись к таволожковому кусту и опять замерли возле него. Да они обрадованы: челове­ка встретили, и не чужого — одного из тех, к кому при­выкнуть уже успели за время пути!
Вот и радость всем друзьям-табунщикам ты принес, Саадак! Ты и раньше догадывался, теперь уже точно знаешь: никакого медведя не было, придумал все хитрец Кушкаш-оол, чтобы свою беспечность оправдать. След медвежий он, может, и видел, ну, да Кушкаш-оолу и этого хватит, чтоб напугаться до полусмерти. Остальное придумал: ведь если бы и вправду голодный медведь напал на коней, хоть одного из четырех непременно бы задрал! Все целы-здоровы — значит, не зверь их напугал вовсе, другое что-нибудь!
С горной тропы на колесную, по целине проложенную кем-то дорогу выехал Саадак. Коней ему и гнать не при­ходилось — шли покорно, видать, не понравилось им в незнакомом лесу, вдали от табуна. Где-то позади остал­ся холодный дождь. Ударил было ветер, утих, будто ус­тыдившись. Экая погода — будто бабенка своенравная, разбаловалась! Вот уже и горная буря поднялась, покру­жилась, не отставая от нашего табунщика с конями, и исчезла без следа. Чего теперь ожидать? Верно уж, ясно будет! Нет — снег пошел! Рано еще, едва осень начина­ется, должно быть, совсем тепло в родном Хондергее. Здесь, в Саянах,— снег.
Низко склонился над седлом Саадак, грива скакуна вихрем летит возле его щек. Торопится арат: вот уже и колесная дорога вливается в асфальтовый тракт — Дорогой Дружбы недаром зовут его. Навсегда связал он судьбу тувинского народа с судьбой других народов-братьев, рассек небесные вершины Саянских хребтов! Ска­чет арат, послушно бегут впереди него четверо коней, и ни дождь ледяной, ни мокрый снег ему пе стра­шен.
На перевал уже поднялся Саадак. По обычаю предков спешился: как бы ни торопился ты, на перевале не­пременно передохнуть, покурить надо, если хочешь, что­бы дальнейший путь был удачным. Да и не простой это перевал — перейдешь его, и вот ты уже по другую сто­рону Саянското хребта, высокой его стеной отгорожен от родной Тувы. Не молит горных духов сохранить в пути его самого и его коня — с думой величавой обраща­ется к перевалу Саадак:
«Не для себя я взошел на вершину твою: делу народа служу, долг свой ему отдаю. Что мне снега и дожди — не устрашить меня ими: не уроню я в пути арата тувинского имя! Чудо-скакун подо мной, вскоре друзей мы догоним, спова в табун свой родной вернутся беглые кони. Чем не удача — такая радостная находка! Кажется мне, перевал: пришел к тебе на охоту. Северный перевал, вер­шина Саянских гор! Кланяюсь до земли тебе, хоть серд­цем я горд: с западной стороны Саянского перевала сча­стье к местам родным, в край мой прикочевало. Нашей свободы вихрь, мудрость народной власти — все от щед­рот твоих, вершина света и счастья! Кто от смерти меня спас, от недуга избавил? Кто о великом эмчи память аратам оставил? Он за стеною твоей скрылся от нас, я знаю, но не забыть Туве Доктора Аксагалдая! Сын мой берет букварь, учится увлеченно — из-за тебя, перевал, пешком к нам пришел ученый, он по Туве кочевал, жил в моей юрте черной. Вот на машинке шить дочь моя на­училась. Тонкая, прочная нить, откуда ты к нам яви­лась? Рабочей свита рукой, машиною небывалой на фаб­рике, далеко, за крутым перевалом! Да и машинку ско­вал не наш искусник аальный: она прошла перевал, при­шла к нам дорогой дальней! Знаешь: в земле моей, за Великой рекой, есть перевал Хондергей, младший бра­тишка твой. Бывало, взойду на него — и там, как все наши люди, жертвенный жгу огонь, молюсь незримому Будде. Куча камней — оваа, сухая жердь посредине. Стыдно мне, перевал: молился сухой жердине! Правды скрывать не буду, как не скрывал до сих пор: чего я просил у Будды и у хозяина гор? Здоровья, сытости де­тям, свободной доли себе. Все сокровища эти пришлось добывать в борьбе! Ныне, здесь, не моленья в твой воз­ношу простор — песню благословенья в честь этих силь­ных гор! Радостью осиянный, песню тихо пою: славлю я вас, Саяны, славлю Туву мою!»
Оглянулся Саадак, словно очнувшись от сокровенных мыслей,— увидел: и снег, и дождь убежали от него, земля внизу, за перевалом, как на ладони, плотно укры­тая серым войлоком туч. Что вы не улетаете, тучи? А-а, в скалу уперлись! Крепка ее грудь, видно, надолго пре­градила она дорогу бродячей вашей жизни!
Вспомнилось тут Саадаку, как прощался он с женой. Как хотелось ей не то чтобы удержать его, а поговорить немного, хоть постоять рядом. Стиснул зубы — ушел. Как сел на коня, так и не оглянулся. Теперь зато огля­нуться захотелось: почудилось, что все бежит за ним младшенькая дочурка.
Снег уже давно не падал. Но ветер дул холодный, осенний. Глянул наш охотник: пожелтели, сморщились до срока лепестки таежного пиона-шенне, румяного цвет­ка, который русские сибиряки зовут еще марьиным кор­нем, а тувинцы в старину заваривали вместо чая. Ав­густ на исходе! Скоро Чакпажык в школу засобирает­ся — пора! Хлеб-то хоть скосить успели в родном аале? Управятся ли до заморозков? Нет, Саадак не позволил себе долго думать об этом: пусть останутся в дар пере­валу Саянских гор тревожные воспоминания. Скорее, ско­рее в путь!
У подножья Саян, на широкой поляне, где вдоволь и сочной травы, и чистый ручей словно нарочно из лесу выбежал, чтобы коней напоить, остановились табунщики. Костер зажгли на берегу. Разделись: одни остались у костра, одежу сушить да пищу готовить, другие охраня­ли табун. В круглую рощицу, где кланялись тальники и белели березки, не пускали они коней: весенний ли разлив, обвал ли снежный прокатился здесь — только опас­ные ямы остались, как бы не поломал в них ног любо­пытный скакун.
Обжигается жарким дыханьем костра, но отсесть от него подальше никак не осмелится Узун-Кулак: тут и портянки быстрей просохнут, и самому видней, он ведь шитьем занят! Не столько шьет, сколько неумело за­плетает нитками дыры на рукавах: не надо было сонно­му продираться сквозь ветви.
– Три революционных страны   в   мире: Советский Союз, Монголия и наша Тува. Старший брат и две сестрицы младших, так бы я сказал. Разве же может такое на свете быть, чтобы старший от младшего подарка не принял?
— Верно ты говоришь,— поддакивает ему Саадак.— Примут, конечно. Там же, в Советском Союзе, самые грамотные люди! Они знают, как подарить, как самим пода­рок принять и отблагодарить. Только вот коней-то наших попасти надо теперь, ну, хоть денька два-три, на хоро­шей траве. Отдых им дать, чтоб сила и красота к ним вернулись.— Он длинной палкой перевертывает выгорев­шее с одного боку полено.
Что такое? Рев звучнее мадальего над поляной про­катился, насторожили уши чуткие кони. Да это гудит на тракте колонна грузовиков!
— Земляки! Кого я вижу — земляки мои! Смотрю из кабины — не наш ли это знаменитый охотник у костра сидит? Так и есть, он самый! Только чуть я мимо не проехал. Это же я, считай, дома побываю! — сыплет и сыплет словами на бегу, от самого тракта, водитель Чу-чак-оол, приемный сын покойного Чогдура, Чорттарака старший брат. Разволновался, забыл даже, как надо здо­роваться по обычаю. За ним и другие шоферы подходят к костру, рады недолгому отдыху.
— Сколько же я уже в аале-то не был? С самых похорон. Ну, говорите же скорей, какие новости?
— Мы и сами, брат, рады бы узнать, что там нового. В дороге уже много дней. Как видишь, бесценный дар Красной Армии доверили нам араты — лучших скаку­нов хондергейских! Ты, наверное, встречал уже здесь, на дороге, красные обозы, но табун тебе попался впервые. Верно я говорю? Это потому, что мы, хондергейцы, первыми решили воинов Красной Армии усадить на наших коней. Пример другим показали, значит. И через Саяны с целым табуном благополучно перешли тоже мы пер­вые. — Саадак, довольный, иачал раскуривать трубку.
— Не устали в дороге? Здоровы ли? — уже по обычаю задал вопрос Чучак-оол, тревожась всерьез: он-то знал, как трудна и опасна эта дорога, какого она требуете напряженного внимания и от водителя машины, и от всадника на коне.
— Как не устать! Всякое в пути бывало. Возле Арадана шальной какой-то — не из ваших ли? — сквозь табун на машине пролетел, свистит, гудит! Напугались наши «они, да и мудрено бы им не напугаться такого желез­ного чудища. Разбежались по обе стороны от дороги, на­силу-то собрали мы их. Целый день искали, времени по­теряли — и не сочтешь! — гневно закончил Саадак.
Узун-Кулак прислушивался, удобной минутки ожидал.
— Кто ж этот «шальной» — не узнали? Узнать надо, да показать ему где раки зимуют,— ввернул русскую поговорку искренне возмущенный лихачеством неизвестного шофера Чучак-оол.
— Узнать не узнали, да вот Орлан-оол наш успел номер машины записать. У него с собой черная трубка есть, где дойдет до высокого столба, там и разговор заводит через нее со своим начальством. Оно-то наверняка узнало того негодяя и всыпало ему как следует. Нам ведь говорил командир на границе: всем водителям дан приказ коней пропускать беспрепятственно, не пугать, не гудеть, пережидать, пока пройдем. Да что я все об одном! Говори ты, младший брат!
— Накажут этого лихача — и поделом ему, никто жалеть не будет,— махнул рукой Чучак-оол.— Как там братишка мой — не слыхали? Тоже лихач, все бы ему по степи скакать без толку! На похоронах отчима виде­лись — совсем приуныл парень. В тридцать лет пора бы взрослым быть, да ие привык он. Со мной в Кызыл ехать отказался: в отцовском краю, говорит, останусь, там, где отец похоронен. Неспокойно мне за него: пил он тогда на поминках много, как бы к араке да спирту не пристрастился.
— И я ему говорил: арака плохой друг, до добра не доведет. Он ведь с нами должен был ехать, табун гнать, да вот не поехал почему-то. Может, из «Черемухи» не отпустили? Там ведь тоже люди сейчас нужны, страда,— успокаивал шофера Саадак.
— Не умеет он с людьми жить, вот беда. Отец-ста­рик его избаловал, ветру дохнуть не давал на сыночка.
— Что везете-то, сывки? — весело осведомился Саадак,
— Товары разные, инвентарь железный для аратов. Бригадир я теперь, земляки! — радостной вестью поделился Чучак-оол. — Над десятью водителями старшим поставили, шутка ли! Кручу баранку, как русские гово­рят, давненько, а такая честь впервые.
— Доброе дело делаете! Вот что значит дружба! Подумать только, как им тяжело сейчас там, в Совет­ском Союзе. Привыкнуть не могу, что уже не по тувин­ской земле еду, все твержу: «там, у них». Как же им трудно! И все же друзьям-тувинцам дают, что и прежде давали: от железных машин до тоненьких ниток! Знают, что никак нам без этого не обойтись!
— Верно, дядя. Вот хоть меня возьми: не было бы в Туве этих советских машин, ни за что бы не стать мне шофером. Ну, пора в дорогу, долго беседовать некогда — а жаль. Вы обратно, конечно, через Кызыл поедете — ко мне заезжайте, адресок я вот здесь записал. Всех приму, всем место и угощенье найдется. — Чучак-оол крепко пожал руку сперва Саадаку, потом всем его спутникам и зашатал к тракту. Следом за ним поднялись обогревшие­ся у костра водители, попрощались и разошлись по ма­шинам.