Глава четарнадцатая

Опять Великая река предстала перед табунщиками. И снова паромная переправа. Но это уже не тот бурый плотик, что поджидал их совсем еще недалеко от родных мест, а настоящий плавучий остров! Чуть покачивается на волнах у самого берега широкая деревянная площад­ка, хоть сейчас готова она принять весь огромный табун и нести его до ворот города Абакана.
Берег Великой реки — полноводной, широкой, могучей, как сама жизнь. Не здесь ли место для горьких рас­ставаний и радостных, порой неожиданных встреч!
Русский командир ведет за собою отряд молодых сол­дат. Любо посмотреть на их ладные защитные гимнастер­ки. Вот он остановился, замер и весь отряд.
— Смир-но! — короткая команда, и первым он сам вскинул руку к козырьку. Какое знакомое лицо у командира! Да, точно, это он, Саадак сразу узнал его: Саян-оол, Николай Саянцев, тот, что принимал дареных коней и с таким искренним восхищением любовался ими, даже тувинское слово произносил порой. Рядом с ним высокий, богатырского сложения человек, одетый в военную форму. Глаза у него узкие, чуть поблескивают чер­ными угольками, будто у мальчишки, но на висках — уже первый осенний куржак задержался. Нос тонкий, прямой. Тувинец? Ну, конечно же, это майор Эрес-оол, о нем табунщикам еще на границе говорили: возле паро­ма, дескать, встретит вас полномочный представитель на­родной республики, поможет скорей принять дары аратов.
«Вот это радость! Дивные дела! Спасибо той, что сына родила, который смелым командиром стал! Выходит, в столь далекие места хотя б за этим стоило идти — тувин­ца-командира здесь найти! Да, чем не гордость для род­ной земли, что воинов мы вырастить смогли! Недаром сердце радостно стучит: вот скоро в армию пойдет Чан­чык и, может, в бой пойдет — и впереди тувинец будет славный командир! Как сыну, я Чанчыку дам наказ: бес­прекословно выполняй приказ, оружие аратскою рукою возьми — и выходи на смертный бой, урон в бою фашиз­му причини, как мать, свою Отчизну заслони!» — так ду­мал Саадак и сам душой был уже где-то далеко, на поле неведомого жестокого боя.
Между тем русский командир держал речь, обращаясь к табунщикам. Никто из них толком не понимал его слов, однако общий их смысл был всем ясен: Саян-оол благодарил аратов-тувинцев за их искренний и щедрый дар. Вот он смолк и выразительно глянул в сторону, где стоял, отдельно от солдатского строя, бородатый русский мужичок пожилых лет. Телогрейка на нем ношеная, на лоб черная шапка надвинута.
Бородач подождал, пока наши всадники спешились, и шагнул вперед, навстречу им. Первым его протянутую руку встретил Самнаар-оол. Крепкое пожатие соединило их, словно братьев.
Все, один за другим, пожимали руку бородатому крестьянину в поношенной телогрейке. Пожимали молча: слов не находили. Да и на каком языке говорить? Один только Узун-Кулак, кстати или некстати, затараторил вдруг без умолку.
— Все ли благополучно в ваших краях? — обращал­ся он к каждому солдату, словно пе знал, что о благо­получии вести сейчас с ними речь по меньшей мере не­удобно.— Не посетила ли вашу семью лихая болезнь? Не нарушен ли покой вашего очага? — и наконец: — Сколько вам лет? — как будто его пригласили на новогодний праздник Шагаа, когда каждый свои годы под­считывает!
Безусые солдаты — может быть, завтра они уже будут в пути на фронт, может, оборвется их юность, не до­ждавшись будущего праздника Шагаа, — в удивлении отходили от чудного болтуна, обижались даже: почему не принял он протянутой руки? Но Узун-Кулак даже их изумленных и огорченных лиц не замечал. Важным делом был занят: сам отвечал на собственные вопросы.
— У нас все живы-здоровы. Сами мы целы, кони сы­ты, благополучно добрались до вашей земли. Не покурить ли лам вместе по обычаю? Возьмите трубки тувинские, доставайте папиросы русские!
— Менди, менди, здорово,— похлопал его по плечу бородач и тем прервал поток красноречия. Затем громко, обращаясь уже ко всем, продолжил также по-тувински — должно быть, переводил заключительные слова капитана:
— Идите к палаткам. Ужинать будем. Своих оседлан­ных коней вот этим бойцам передайте, они вас заменят, постерегут табун. Отдыхайте!
— Хорошо! — Ло-русйки ответил Саадак: значение этого слова он понимал превосходно.
— Советским воинам яе доверять — кому же тогда доверять? — не заикнувшись, произнес Самнаар-оол и передал повод своего коня подошедшему к нему парню. Девять бойцов, как один, вскочили на коней и отправились в степь к табуну. К зеленоватым палаткам, постав­ленным строго, в два ряда, гурьбой устремились наши табунщики, неся на плечах полупустые переметные сумы. В самой большой палатке они долго, неуклюже усажива­лись на длинную скамью, прочно обитую из досок. Огром­ный стол стоял перед ними, белоснежная скатерть пока­залась нашим аратам сказочным шелком. Хлеб, русская водка, разлитая всем поровну в солдатские кружки, еще какие-то яства в блестящих банках — все было незнако­мо, привлекательно, но странно.
Поднялся Николай Саянцев. Держа перед собой кружку, точно такую же, как у всех, снова заговорил. Краткую речь его слово в слово пересказал по-тувински уже знакомый бородач:
— Друзья из Тувы к нам приехали. Драгоценный дар советскому народу привезли. Цель у нас одна: фа­шистов разгромить, мир от коричневой чумы очистить! И судьба одна: жить нам в дружбе, в братстве! Выпьем за дружбу народов Советского Союза и аратской Тувы!
Капитан и переводчик протянули вперед свои кружки, легонько ударили ими по кружкам ближних соседей. Звон раздался, качнулась влага. Удивились араты, но то­же, неумело подбирая под скамью ноги, поднялись, и все солдатские кружки зазвенели враз.
— От в-всего сердца у-угощают — как от-т-казаться? В-выпьем, товарищи! — поддержал Самнаар-оол. — Роди­на Октября — наша Родина, она дала нам свободу на веч­ные в-времена!
«Еще новое чудо! Нет, теперь уж точно будет что рас­сказать у себя в сумоне! — ликовал Узун-Кулак. — Не мальчик я, сколько раз приходилось сиживать за добрым угощеньем, но такого не видал! У нас ведь как? Хоть пир на весь мир задавай, хоть всю округу в гости собе­ри, все равно будут все на кошмах сидеть и из одной чашки пить, вкруговую, курить из одной трубки. Тут — совсем другое дело! У каждого чарка своя, да еще и непо­чатая пачка папирос перед каждым положена! Красота! Вернусь в Хондергей, первым делом гостей повезу. Точно такой пир устрою. Палатку поставлю — не найдется, что ли, у меня войлока? Такую вот длинную палатку. Из до­сок эдакие штуковины сколочу — одну повыше, пошире, другую пониже да поуже. Чашек наставлю, табаку на­ложу перед каждым — трубку набивать. Э-э, нет, не то получится! Надо будет отсюда русских папирос да ста­канов захватить. Что обо мне земляки говорить будут! Раньше слыхал: «Узун-Кулак — лучший знаток полити­ческих вопросов!». Теперь скажут: «Узун-Кулак — новые обычаи нам привез, знает, как людей угостить!» — такие мысли кружили голову нашему философу. Осушив круж­ку, он лукаво сморщил нос.
За столом оживились, заговорили, тувинская речь перемешивалась с русской. О чем говорили? Трудно передать. Должно быть, каждый о своем. Узун-Кулак с удо­вольствием прочел бы политический доклад, да кто бы стал его сейчас слушать?
— У-устали мы в дороге. И-извините. Досыта наелись, согрелись вином — с-опасибо. И по-поговорили хо­рошо. Теперь отдохнуть бы нам, п-поспать бы,— всеобщее желание выразил Самнаар-оол, тихо поднимаясь из-за стола. Капитан Саянцев одобрительно улыбнулся и отве­тил короткой фразой, тотчас переведенной бородачом:
— Отдыхайте, бойцы вас проводят.
Все вышли на поляну. Целебный дух таежных цве­тов прояснил головы.
Жизнь — вечные пути и ожидания: то радость встреч, то горькое прощание, знакомство, долгой дружбы обе­щание — и с незнакомым сопереживание. Вот едет степью всадник одинокий, дорогой неизвестной и дале­кой — и человек чужой ему навстречу, и непременно — утром ли, под вечер ли, к полудню время или к темной ночи — любой из них поговорить захочет. Остановились. Трубки закурили. И о простых вещах заговорили: откуда едут, что в пути видали и что в родном оставили аале. Случайный разговор, но вот, поверьте, теперь они — друзья до самой смерти. Разделят радость и в беде помогут друг другу, верную найдут дорогу. Ни рек разлив, ни дальность расстояний преградою на их пути не станут.
Случается порой и по-иному: всей дружбы срок — до поворота к дому. Как горячо друг другу ни клянутся, на место прежней встречи не вернутся: судьба ведет их разными путями.
А третьи — пусть им не сидеть гостями за общей чашей, мирно и уютно, друзьями ставши, в породненных юртах,— степные ветры и лихие вьюги приносят другу весточку о друге, и каждый зов услышан и отвечен, и встречи нет — надежда есть на встречу.
Так через двадцать лет встретились на берегу Вели­кой реки боевые друзья — Саадак и Инеккээндей. В пар­тизанском отряде Кочетова, в годы гражданской войны подружились они. Легко понимали друг друга: Иннокен­тий-то вырос неподалеку от Тувы, среди хакасов, их язык знал хорошо и с тувинским быстро освоился. Чи­сто говорил! Лихой был парень, безбородый, безусый, за плечами — винтовка, «трехлинеечкой» с гордостью называл ее. Отчаянный! В разведку ли, куда ли, где дело рискованное, там и он. Переводчиком еще был. А Саа­дак — проводником. Вместе редко приходилось бывать им: Иннокентий ночью на карауле стоит, Саадак спит. Саадак днем по таежным тропам отряд ведет, команди­ру краткую дорогу показывает, Иннокентия уже и след простыл. Он другими путями вперед всех ушел, у него свое задание. Хотите знать, каким был Саадак тогда? Кудри черные низко между лопаток свисали, иногда да­же в косу по-старинному обычаю заплетал их. С кремне­вым ружьем старинным не расставался. Конь под ним был гнедой — быстрей ветра! Он и песни тувинские петь Иннокентия выучил. Ох, богата песнями эта степь, пи­саными камнями уставленная, — того и гляди загово­рит камень, невиданные были расскажет! Ни одного беляка-бандита на тувинской земле не осталось. И разо­шлись пути боевых друзей: Иннокентий домой, за Саяны воротился, а Саадак — в родную юрту, к Сергекме своей, к ребятишкам. В верной дружбе тогда бойцы друг другу не поклялись, сроков встречи не назначали. И вот — встретились! «Как бы близко ни парили в синеве вершины гор — не сойтись им для свиданья, не вступить им в разговор. Как бы ни было далеко, пусть неведомы пу­ти — человеку до другого все равно судьба дойти!» — так тувинская пословица говорит. И русская есть, толь­ко короче: «Гора с горой не сходится, человек с челове­ком встретится».
— Не сразу я узнал тебя, брат,— повинился Саа­дак. — Как узнать? Шапка твоя на лоб надвинута, боро­да — словно у старика. За столом ты шашку снял: вижу, шрам на лбу, это пуля тебя зацепила, ладно еще скользом прошла, а то бы — эх, тут-то я тебя узнал! — гордит­ся арат памятью старой дружбы.
— Ты в партизанах был? У Кочетова? — не надеется на свою память Иннокентий, проверяет не то Саадака, не то самого себя.
— Как же! Наш командир. Верно, что он и теперь на фронте? Воюет! Вот это командир! Ты его хоть раз спящим видел? Я не видел. Тебя он все в разведку посылал. Помнишь, как мы ночью врасплох беляков захватили? Пуля тогда мне в руку попала. Видишь мою рану? Смот­ри! — Саадак засучил рукав халата.— Смотри,   таныш!
— Вижу, таныш, знакомый, товарищ мой! — уже ни следа недоверия или сомнения и не осталось в душе Иннокентия. — О другом расскажи. Как живешь, как семья твоя? Все рассказывай, не стесняйся!
— Живу? Лучше владыки Верхнего мира, вот как живу! Никакой я теперь не бедняк! Охотник! Это зва­ние за мной осталось. Нет, не из кремневки зверя бью, карабин у меня есть, трехзарядный. Все у меня есть. Хозяйство свое, овец, коз целое стадо — почти двести голов. Коров двадцать доим. Быки, волы есть тоже. Коней целый табун! Эх, кони у меня какие! Ты ведь любил быстрых коней! Лучший мой скакун — Сарала, на скаку птицу настигает! Я его Красной Армии подарил. Что еще рассказать тебе? Раньше на меня любой чиновник кри­чать мог, теперь я сам даргой — начальником арбана избран, не караю людей — помогаю им! — Саадак говорил неторопливо.
— Где же теперь твой бывший хозяин, Семис-оол,— скажи, таныш?
— Семис-оол? Будто и не помнишь ты? Взбунтовался он против нашей народной власти, банду сколотил. Со­брались мы снова, ЧОН назвали наш отряд. Не знаю, по-русски, что это значит, а по-тувински чон — значит на­род! Ты знаешь, таныш. Семис-оола я с коня пулей сса­дил. Сынишка от него остался. Тоже в банде был, да пожалел я его — мал еще. Кушкаш-оол его звать, или не помнишь? Здесь он, с нами приехал, копей дареных Красной Армии пригнал, честно сторожил всю дорогу. Видишь, друг! Народное дело — оно, как Великая река, кого подхватит, того и несет. Отец Кушкаш-оола против течения плыть рискнул и канул на черное дно, без воз­врата. Сын с нами остался и настоящим аратом стал.
— Все вы, тувинцы, стали бойцами против нашего об­щего врата! Радует это меня и моих товарищей! Бить врага — это не только стрелять в него. Люди в тылу тоже воюют. Вы — наши братья, вы — бойцы! Много я переду­мал, таныш. Помню ведь все: как впервые в Туву к вам попал, как вы имя мое переиначили… Ничего я, таныш, не забыл! И самое главное понял: вместе мы сражались за счастье народов: и русского, и тувинского, и хакас­ского. У тебя сын есть? Да что я спрашиваю, есть, конеч­но, верно, и не один. Так вот, друг: наши дети на одном фронте, в одном, может, полку бойцами будут; как мы с тобой в одном отряде. Геройски будут воевать. Судьба у нас с тобой одна, таныш! Вместе жить. Вместе бороться. Вместе побеждать.
— Я тоже думал, таныш. Давно думал, тогда еще, у Кочетова в отряде. Думаю: что значит кровное родство? Ничего оно не значит, если разобраться. Кушкаш-оол проклятому Семис-оолу сын родной, а с нами. У тебя роди­тели русские, кровь одна — у меня тувинцы, другая кровь, да сердце-то одно, одна судьба! Все, кто трудятся, — наши братья.
— Хорошо говоришь, брат! По-русски это называется побратимы.
Так говорили они — о прошлом вспоминали, на буду­щее загадывали. Долго передавали из рук в руки корот­кую трубку Саадака. То к бородатому другу его уходила она, то опять к хозяину возвращалась. Русские и тувин­ские слова мешались в их речи. Наконец пришло время расставаться.
— Ой, погоди! — окликнул вдруг товарища Саадак. И сам словно споткнулся у серебристой ивы, стал. Как же мог он забыть! Сколько думал об этом — и забыл!
— Чего тебе, брат? — обернулся Иннокентий.
— Ты Доктора Аксагалдая знаешь?
— Это кто же? Не было у нас в отряде такого. И в нашем селе — крестьянина с таким прозвищем. Ты его русское имя не ломнишь, друг?
— Да Доктор, Доктор же его по-русски зовут! Все русские его так звали. А тувинцы — Аксагалдай. Вся Тува его знает, весь наш хошун! Вот я теперь в бога совсем не верю — сознательным аратом стал. Доктора Ак­сагалдая своим богом называю! Если бы не он, давно бы я пропал! И с тобой бы не встретился, спал бы уже вечным сном.— Саадак для наглядности закрыл глаза и руку под щеку подложил — так укладывали в старину тувинцы в священное место умерших.
— Он людей лечил? Что с ними делал?
— Больше ножом режет. Найдет болезнь в животе — живот режет, только сделает так, что человеку не боль­но совсем. Вытащит оттуда болезнь вместе с ее гнездом и выбросит. Полежишь еще маленько — и здоров. За Саяны, говорят, уехал. Восемь лет он в Чадане прожил, сколько аратов спас! Мне бы его найти: подарок я ему приготовил.
— Хирург, говоришь? Восемь лет в Чадане прорабо­тал? Да что ж ты сразу не сказал! Верно, таныш, хоро­ший человек был твой доктор. Анатолием Ивановичем звали. Огнев по фамилии.— Иннокентий печально вздох­нул.
— Вот — так его и называли, это я тоже слыхал. Но больше все Доктор да Доктор. Мы же, тувинцы, не привыкли уважаемого человека называть по имени, да eщe и имя отца его упоминать. Мы ему прозвище и приду­мали: Аксагалдай, Белобородый, значит. Где же он? Далеко уехал? Или в Абакане живет? Дело есть у меня к нему, — и Саадак снова зашарил за пазухой, словно ло­вил руками рыбу па мелководье, среди прибрежных кустов.
— Жил в Абакане. Только недолго пожилось: умер твой доктор. Людей спасал, да себя не спас.
— Эх, Доктор мой дорогой! Не привелось нам встретиться.
— Сердце отказало. Внезапно. Видишь, друг: на высокогорных местах много лет он работал. На равнину пе­реехал — сердцу дышать стало нечем.
«Саяны высокие, добрые, щедрые, вы людям дарите богатства безмерные. Саяны суровые, жестокость умерь­те — за что вы людей караете смертью?» — мелькнуло в голове Саадака.
— Жалко Доктора! — вслух сказал он.— Помню, курил он — сам курил, другим запрещал. В палате; говорил, никому курить нельзя. Никогда, бывало, с папиросой не войдет. Я его побаивался. Не нужна ему теперь труб­ка. Возьми, таныш! В горах, среди диких камней, нашел я это корневище. В пути на привалах смастерил, у кост­ра. Трубка Саянских гор — возьми, товарищ! — стара­тельно по-русски выговорив последнее слово, Саадак вы­тащил наконец из-за пазухи удивительно красивую труб­ку и двумя руками преподнес Иннокентию.
— Спасибо тебе, друг! Спасибо за память. Меня не забыл ты, старика доктора не забыл. Твой дар — и вправду дар Саян!
 
* * *
Каждому из табунщикков была отведена отдельная же­лезная кровать с мягким тюфяком, подушкой, простыня­ми и одеялом. Солдатская палатка показалась неслыхан­но уютной, забылись все тревоги, все трудности опасного и долгого пути. Двенадцать суток почти не смыкали глаз, в вечном напряжении шли горными тропами, на прива­лах и то чутко ловили каждый звук: не случилось бы чего с конями. Восемьсот километров! Не прогулка. Как же хорошо после такой усталости проснуться утром в чистой постели, умыться, склоняясь к водам Великой реки, и вновь возвратиться в палаточный городок!
Самнаар-оол идет впереди, словно командир, ведет за собой строй табунщиков. Он и вправду командиром здесь стал: без его приказа никто ничего не делает. Горько начиналась его жизнь: всю молодость пробатрачил на алчного Семис-оола. Табунщиком был, седла ни днем, ни ночью не покидал. Женился на бедной вдове. Первый муж у нее «сгорел», как говорится, выпив бутыл­ку неразведенного спирта. Ни сватовства по обряду, ни свадьбы — так, приглянулись друг другу и очутились в одной юрте, у общего очага. Восемь лет его пасынку исполнилось — он, как настоящий отец, седло мальчонке сделал, узду, всякую сбрую, плетку даже не забыл. Да что говорить о приемном сыне! О чужих-то людях Сам­наар-оол всю жизнь заботился, словно о родных, горе ли, нужду ли чью — все близко к сердцу принимал. И каждому помочь был рад.
Табунщики подходили уже к палаткам, когда навстре­чу им вышел Иннокентий и взволнованно заговорил:
— Братцы, видите, народ собрался? Знаете, о чем говорят? Радуются, дивятся вашему подарку мои земляки! Я им много про вашу землю рассказывал, про нравы и обычаи аратов. Вот им и хочется посмотреть, как ту­винцы арканом коней ловят. Может, покажете?
Молодые солдаты — ночные караульщики — пригна­ли уже на прибрежную поляну табун. Лучших скакунов указал своим спутникам Саадак — и каждый оседлал об­любованного. Эх, говорят, не каждый, кто рот раскрыл, певцом будет. Так и не каждый, кто в руки аркан возь­мет, арканщиком будет. На белом коне, как слитый с ним, сидел Самнаар-оол, заветный сыдым — аркан еще отцов­ский — сжимал в руках, ждал. Остальные погнали та­бун — и он устремился ликующе, будто и сами кони праздновали этот день и хотели людям показать свою степную буйную удаль.
«Не промахнусь!» — одна эта мысль легким облачком промелькнула в голове Самнаар-оола. Пальцы его еще крепче сжали заветный сыдым — словно к памяти отца прикоснулся он, новой силы набрался. Метнулась в воз­дух неуловимым движением правая рука — и тотчас пет­ля схватила шею бегущего пегого коня. Рванулся пеганко, думал сбросить ее — напрасно. Порвать хотел — куда там, из кожи, снятой с шеи марала, сделап аркан, не рвется! Жалобно заржал пегий, словно молил освободить его из кожаного кольца. Видать, ему уже и дышать было тяжело. Самнаар-оол сидел в седле недвижно, как же­лезный столб, вкопанный в землю.
Толпа восторженно закричала. Один голос выделялся из всех:
— Еще раз покажите! Мы не разглядели, как это делается!
Иннокентий перевел эти слова, но Самнаар-оол еще раньше, не слыша перевода, понял их смысл и кивком головы ответил: согласен, мол, покажу.
Пегий конь стоял, весь дрожа и уже не пытаясь вырваться. Самнаар-оол быстро подъехал к нему, отстегнул чеку сыдыма, ласково поглядел вслед, когда конь затру­сил к табуну. Теперь он уже держал сыдым в левой руке. Крепко сжимали длинные пальцы табунщика скручен­ный кольцом ремень, и все ждали, когда же снова, от еле уловимого броска, полетит он по воздуху, на шею какого коня опустится?
Снова прогнали перед Самнаар-оолом табун. Черные струйки земли отлетали назад из-под копыт. Левой рукой метнул аркан наш удалец — вороной со звездочкой во лбу в кольцо попался. Широким было на этот раз коль­цо, дикий конь высвободил из него передние ноги — того и надо арканщику, он заставил дикаря на двух ногах плясать! Не каждый табунщик решится на такое: опас­но очень. Ведь горло коня не сдавливает петля, мощно рвется он вперед, увлекая за собой верхового вместе с его скакуном. Но Самнаар-оола с седла не собьешь! Лов­ко приподнял он левое стремя и под него мигом заложил конец ремня. Тут и спутники Самнаар-оола, табунщики, внимательней пригляделись к вороному — да он же необученный! Грива не подстрижена. Видно, разок-другой поводили его, а под седлом еще по-настоящему и пе бы­вал. Зверь! Такой свалит всадника наземь вместе с его конем. Что же это делает Самнаар-оол? Конь рванет­ся — и он аркан, как нарочно, отпускает послабей: ва­лится на землю вороной, как подстреленный. Кругом, кругом вертеться заставил его наш искусник, а на про­стор вырваться не давал. Взмок вороной, потемнела от пота белая звездочка во лбу — значит, теперь хватит. Так же тихо, как прежде к пегому, подъехал к нему Самнаар-оол, отвязал чеку. Замученный конь даже не кивнул головой в знак благодарности — молча присо­единился к замершему в растерянности табуну.
«Ну, все. Позабавились, и довольно»,— только успел это подумать Самнаар-оол, старательно свертывая свой аркан, как снова закричали ему что-то. Смотрит — боль­шой паром подплыл, человек сто на нем, и все руками машут, кепки в воздух подбрасывают, кричат, просят о чем-то!
— Вы уж меня извините, братец, — Иннокентий смот­рел виновато, вздыхал,— не видали здешние люди тако­го чуда. С того берега и не разглядели путем, поди. По­кажи им еще разочек, как у вас в Туве коней ловят.
– Что ж ты стоишь, дарга? Покажи людям свою науку! Не на год задержимся. Люди просят — почему не уважить? — промолвил Саадак. И Самнаар-оол снова приготовил заветный сыдым.
На светло-гнедом коне, словно на крыльях, летел Кушкаш-оол — гнал табун. Где бы вы нашли гонщика лучше его! Когда его светло-гнедой догонял умчавших­ся в степь собратьев, похож он был на серого волка, настигающего добычу. С другого конца поляны пригнал Кушкаш-оол свежих коней. Пригнулся Самнаар-оол, мах­нул правой рукой — сразу на голову двух коней, бежавших в паре, легла кожаная петля. Два скакуна в плену у одного арканщика! Ни дать ни взять — телята-двойни­ки связаны одной веревкой! Злобно фыркнул один из ко­ней, хотел укусить притянутого к нему ремнем соседа — не тут-то было. Второй задними ногами — с перепугу ли или от ненависти к непрошеному напарнику — забил оземь да и стал, не желая трогаться с места. Мигом вра­гами сделались они, нещадно захлестали друг друга хво­стами. Однако скоро тяжело стало дышать обоим, и та­кое умоляющее выражение появилось на конских мор­дах — хоть смейся, хоть плачь вместе с ними!
Народ хохотал до упаду. Молчал Самнаар-оол: левой рукой он держался за повод, правой — за конец сыдыма, порой, казалось, готового выскользнуть из пальцев живой струйкой. Опустив поги, крепко уперся в стремена, откинулся снова назад — нет, он не боролся с конями, но удерживал их, чтобы не повредить, не погубить живое, сильное существо — главное достояние арата.
— Экий молодчина! Двух коней разом поймал да и держит! Вот это цирк! Да что тебе цирк! Чудо, и толь­ко! Спасибо тебе, парень! — кричали зрители с берега и парома. Иннокентий едва успевал передавать приблизи­тельный смысл восклицаний, долетавших из толпы. Наконец Самнаар-оол отпустил двух страдальцев на волю, туго свернул свой любимый сыдым и закинул его за плечи.
* * *
Вот и у переправы, на берегу Великой реки, собрались наши хондергейские табунщики. Час прощанья на­стал, пришло время торжественно вручить дар аратов.
Куда ты стремишься, Великая наша река? Куда ты спешишь сквозь громады испуганных скал? Зачем ты пробила дорогу себе сквозь хребты? Войти в океанскую силу торопишься ты? Но нет — океан вдалеке и широк, и хо­рош, но к цели иной ты — признайся! — так гордо течешь: ты светлую струйку любви нашей верной несешь, и цели прекрасней на свете не сыщется все ж! В скалистых, упрямых горах ты, река, рождена, ты видела древ­них, кто в скалы врубал письмена, твой рокот, быть мо­жет, в себе сохранил их слова — исток твой в земле, чье прекрасное имя — Тува! Теки же, река, и слова наши лю­дям неси: мы в Азии — младшие братья великой Руси! Земля-колыбель меж хребтами Саян и Танды — не знать их тебе ль, о великая сила воды! Ты в зимнюю пору, покрыта нетающим льдом, сквозь дебри, сквозь горы все так же летишь — напролом, теченьем подледным, как синяя жила земли, ты кровью свободной стремишься в просто­ры свои. Дай вслушаться в рокот, дай голос услышать нам твой — о дружбе народов свободно и радостно пой!
Стоящие на берегу — поднимите глаза, взгляните на Саянские горы! Над облаками, упираясь вершинами в голубизну неба, кажется, плывут они. Нет, они стоят неподвижно — почетным караулом окружают Великую ре­ку, провожают ее в простор.
— Слово — старейшему! — Самнаар-оол выразитель­но взглянул в лицо Саадаку и перевел взор на волны ре­ки. Он сам мог бы от чистого сердца сказать все, что ду­мал, привет земляков своих передать советским бойцам — но то ли заикания устыдился, то ли не захотел нарушить обычай предков — кто знает? Только он предоставил это право старшему по возрасту.
Не одни солдаты — и жители ближних сел, и просто прохожие люди стояли на берегу, смотрели и слушали. Все понимали, какое важное событие совершается здесь.
Растерялись немного наши табунщики. По тувинскому обычаю, дар вручая — каким бы он ни был! — с пу­стыми руками напутственное слово говорить нельзя. Но здесь не было ни молока, ни араки, чтобы палить чашу и поднести ее, открывая торжество. Как быть? Неожидан­ная мысль, пришедшая в голову старому охотнику, об­радовала его.
Чего ты ищешь глазами в табуне, Саадак? Пляшут скакуны, крутятся, не стоят на месте. Вот он, жел­тый огонек, вот и дымная грива взвилась — это он, Сарала, настигающий птицу! Саадак подошел к своему любимцу, и тот, сразу узнав хозяина, тихо и ласково заржал, словно встретил старого друга после дневной охоты у шалаша, под лиственницей, на таежной полянке. Крас­ная ленточка — младшая сестренка великого знамени — горела в его дымной гриве. Приученный всюду идти на­встречу хозяину, конь и сейчас сам вышел из табуна, положил на плечо старику свою гордую голову.
Жилистая рука арата обняла шею буланого. Низко по­клонился людям Саадак. И показалосьвдруг им: присыпан­ная первым снежком седины голова его похожа на снеж­ные вершины Саянских гор!
— Старший брат моего народа — русский народ, советский народ. Лучший друг моего народа — русский на­род, советский народ. Все вы — братья мои и сестры, славный народ, великий народ. Кто скакал и саблею острой прорубал дорогу вперед? Кто нас вызволил из-под гнета, кто нам дал свободу и власть? Вот он — сын большого народа, чья судьба с моею слилась! Иннокентий! Ты — друг мой старый, вместе мы ходили в бои. В сторо­не мне стоять не пристало, если гибнут братья мои! Так примите дар наш бесценный, наших пламенных скаку­нов! Пусть идут дорогой военной, пусть к победе несут сынов вашей светлой земли — России! Принимайте, дру­зья, наш дар! Пусть окрепнет России сила и врагу нане­сет удар! Между нами вода не хлынет — так мы крепко с вами срослись. Отрываю от сердца ныне то, что верно любил, как жизнь! Пусть он в бой, словно ветер, мчит­ся, будет тверд в огне, как скала,— на лету настигаю­щий птицу, мой буланый скакун Сарала!
И снова тихо подошел к коню капитан Саянцев и, в знак уважения и благодарности, поцеловал ленточку, флажком алевшую в гриве. Нежно провел он по шее ко­ня рукой, и весело заиграл ушами скакун.
Словно продолжая речь старика, несколько слов ска­зал майор Эрес-оол:
— Товарищ капитан! Товарищи бойцы! Советские братья! Пламенный привет поручили мне передать вам правительство Тувинской Народной республики и На­родно-революционная партия и весь наш трудовой на­род! Первые подарки тувинских аратов передаем мы сегодня фронту! За этим табуном придут другие табу­ны верховых лошадей. Клянемся, что мы, тувинские ара­ты, вместе с вами будем бороться до полной победы над фашизмом! И если Красная Армия примет нас в свои ряды — я готов вести за собой тувинских добровольцев на защиту Страны Советов!
— Суровое сейчас время для нашей страны. Кре­пость человеческих сердец проверяется! Кто же не громкими словами, а делом первым помог нам, протянул братскую руку? Тувинские араты. Этот табун — залог нерушимой дружбы, свидетельство нашего братства.
С благодарностью принимаем мы ваш подарок. Вы — орлы высоких Саянских хребтов, я не для красного словца вас так называю. Искреннее уважение, призна­ние вашего подвига в этих словах. Через вершины, по­крытые вечными снегами, через вековые дремучие леса, через грозные кручи без потери сумели вы перегнать такой большой табун кавалерийских коней. Честь вам и слава за это! Эти горы хорошо мне знакомы, мой отец водил ученых людей охотничьей тропинкой за перевал. По их следам была проложена конная дорога, по разра­ботанному ими маршруту построен Усинский тракт. Ту­винцы зовут его Дорогой Дружбы — правильно зовут! Прежде только Енисей — Великая река нашей земли — связывал Туву с моей Россией. Теперь нас связывает еще и наземный путь, и вот по нему пришли к нам по­истине драгоценные ваши дары!
Жестокая война идет. Нельзя предугадать, кто переживет ее, доживет до Победы, кому не судьба увидеть мирную жизнь. Но знайте, дорогие наши друзья, те из нас, кто уцелеет, детям и внукам своим расскажут о под­виге братской любви, об аратах тувинских, как они последнее от себя отрывали и фронту отдавали. Так и накажем потомкам: вспоминая о подвигах тех, кто сражал­ся против фашизма, не забудьте добрым словом помянуть паших верных друзей-тувинцев! Знайте и помните, до­рогие друзья: наше дело правое, победа за нами! Наша будет победа, товарищи! Смерть фашистским захватчи­кам! — Иннокентий торопливо, но сохраняя торжествен­ную интонацию командира, переводил его ответное сло­во. Сам же капитан Саянцев, закончив речь, легонько похлопал ладонью Саралу — и тот вернулся в табун.
— На паро-ом! — раздалась команда, люди отступили в стороны от шоссейной дороги. У переправы стояли только русский командир и Самнаар-оол с друзьями-та­бунщиками. Уже не боясь запаха металла и бензина, мо­гучим потоком шли по шоссе к парому кони.
«Ну и чудеса! Глазам не верю. Отец мой сроду бы такого не увидал. Девица! Это же точно — девица молодая, да красавица притом, паромом-то управляет! Рус­ская — не русская, тувинка — не тувинка. Хакаска, на­верное! Лицо круглое, глаза черные, на голове косын­ка, ватник точь-в-точь как у Иннокентия, (поновей разве). И в таком наряде — хороша! И почему только я не холостяк! Что за дикий был обычай прежде у нас в Ту­ве — говорили, женщине не то что реку переплыть — че­рез ручей перешагнуть и то нельзя, грех! Вот она, гля­дите — не только сама переплывает туда и обратно: лю­дей и коней сейчас повезет через Великую реку! Чудо, чудо! Вот это новость! Вот об этом я непременно расска­жу всему нашему сумону, первой — хозяйке своей!» — радовался Узун-Кулак и дивился: как это русские люди сумели сделать человеческими руками такой огромный плавучий остров!
Ни на мгновенье не остановит свой бег стремнина Ве­ликой реки! Путь скакунам до неведомых, пламенных рек — ты их, река, береги. С красными флагами стой­кий, огромный паром — остров плывет по реке. Сотни коней уместились свободно на нем, берег их ждет вдале­ке. Вот они дружно выходят на берег другой, путь их отсюда далек. Ржанье прощальное слышится над рекой, туман Саяны облек. Долг свой священный исполнила ныне река, дар драгоценный храня. Гордою песней гре­мит и гремит перекат — песней грядущего дня.
 
Перевод с тувинского Светланы Козловой