Глава четвертая

Чтобы считать месяцы и дни, в Танну-Туве начали придерживаться трех основных значений: во-первых, исчисления лет по восточному календарю (по названиям 12животных); во-вторых, запомнили новое время, начиная с августа 1921 года (так и должно быть, ведь слово «революция» переводится как «изменения», после свершения революции вся жизнь народа должна обновиться); в-третьих, грамотные люди начали считать годы по-европейски, чтобы путаницы не было.
Летом  года  Собаки,  или  на  третий  год  свободной  Танну-Тувы,  a  еще  точнее,  в  июле,   в  местечке Устуу-Суг  на  Чээнеке, где  варили  деготь,  появился  всадник  на  высокой  белой  лошади  с  коротко остриженным хвостом. Это был парень с рыжими усами  и  такими  длинными  ногами,  что  те  чуть  ли  не  по  земле  волочились.  Он  слез  с коня и долго с грустью и удивлением смотрел на старое место, где варили деготь. «Как Севэн-Оруса  не  стало,  дегтеварню  навсегда  покинули»,  –  с  печалью  думал  он.
Человек с рыжими усами сделал несколько широких шагов и подошел к месту, где раньше  делали  санки  и  гнули  дуги.
Боже мой! Он не поверил собственным глазам: на стенке висела новая дуга из белой свежей березы. Жар прилил к лицу путешественника, показалось, что деревянная дуга дышит.
Послышался знакомый голос:
– Губанов! Ты?! Инек-Сагдырайн!
Парень повернулся на зов, ошарашено вскрикнул:
– Соскар!
Двое мужчин долго стояли, обнявшись. Один – длинный, как столб, с жесткими усами цвета созревшей пшеницы; другой – крепыш, намного ниже ростом, с коротко остриженными волосами, в русской косоворотке, в кожаных высоких сапогах. Два батрака Сэвэн-Оруса отличались друг от друга лишь тем, что один был русским, другой тувинцем.
Русский человек от радости плачет, вот и Губанов прослезился. Слезы потекли по щекам, он их не вытирал, не скрывал.
– Мужчиной стал, – сказал Губанов и хлопнул Соскара по плечу.
Он еще лучше стал говорить по-тувински.
– Какой мужчина, о чем ты говоришь. Старик я, – ответил Соскар. –  Второй раз женился, ребенок есть.
– Знаю, знаю, – Caша опустил взгляд. – Натерпелся ты горя. Слышал, дом сгорел, жена погибла.
– Откуда ты? Наверно, хотел дело начать? А я вот раньше успел. Пока делаю сани, дуги. Потом возьмусь за телеги. И деготь варить надо. Как Сэвэн-Орус стал, да, Саш?
– Ты все еще равняешься на Домогацкого.  На самом деле мы здесь с Ваней Жулановым сами здесь все строили. Ты знаешь? Вани больше нет, погиб в бою с белыми.
–  Слышал . От  Буяна. 
Мужчины замолчали. Немного погодя Соскар схватился за голову:
– Ну и дурень я. Заходи в юрту!
Соскар привязал лошадь друга к коновязи. Бока животного вспотели, на солнце от них шел пар. Видимо, издалека приехал.
Осмотревшись, Губанов подумал: «Неплохо обжился, неплохо…». Летний загон крепко сплетен из ветвей ивы. Под навесом мычат телята. Белая юрта зажиточного человека. Возле нее крепкий дом. Хоть и временный, на лето, но с застекленными окошками. Видимо, досталстекло у русских.
Губанов вошел в высокое и просторное жилище, не стукнувшись об ынаа[1], как когда-то.
В юрте было очень чисто и прохладно. Войлок, закрывающий нижнюю часть решетки, приподнят, белые войлочные ковры на полу окаймлены красными полосками, кровля юрты украшена орнаментом «узел счастья», остальные предметы русского производства: железные кровати, низкий стол, маленькие стулья.
Губанов удивился красоте жены Соскара, встретившей гостя в искусно сшитом нарядном платье русского покроя. Ровесница мужа – она выглядела моложе. Невысокая и стройная, как молодой кедр, белозубая, она прямо и приветливо смотрела на него раскосыми черными глазами. Когда взгляды встретились, Губанов смущенно потупился.
Соскар, по русскому обычаю, познакомил гостя с женой:
– Вот моя жена Ончатпа, Саша. Похитил ее у оюннаров, – и, немного подумав, хмыкнул: – Вместе с сыном, скотом и имуществом.
Здороваясь, Губанов пожал руку Ончатпы. Хрупкие пальцы молодой женщины утонули в огромных кистях гостя.
Разговор начался за чаем. На низеньком столике расставлены угощения. Кроме далгана и сыра – хлеб, шаньги и даже варенье.
– Все выдумки жены, – объяснил Соскар.
Губанов подумал, что это выдумки не только Ончатпы, но и самого Соскара. Настолько вкусное варенье он пробовал лишь у Серафимы Мокеевны.
Хоть и были в юрте стулья, но Губанов, поджав ноги, сел на ширтек[2], прислонившись к койке. Свой человек.
– Где промышлял, Саша? Почему не рассказываешь? – спросил Соскар.
– Из Хову-Аксы еду, – прихлебывая чай, ответил Губанов. – Встречался со стариком Огневым. Сынишка простыл, просил у него струю кабарги, мед, желчь, папоротник. В устье Хондергея резал верблюжий хвост.
– У Огнева лекарств уйма, он охотник, постоянно бродит по тайге.
– Много воды утекло. Был на войне, воевал с германцами. Потом, после революции, когда составили мирный договор между Россией и Германией, вернулся домой. Здесь воевал против белых. Затем вернулся в Баян-Кол, –рассказывал Губанов, – в России пять лет, в дороге два года, вместе семь. Больше двух лет вместе с Кравченко, Кочетовым. Почти десять лет!
– Где родители, братья, Соскар? В Алды-Суге? Как Буян и Анай-Кара? Буян контужен был, как приступ, так сознание теряет…
– Стало лучше. Хорошо, что рядом расторопная жена.
– Она, как парень – коня заарканит, стрелять умеет. Когда белые напали на Баян-Кол, эта женщина была одним из самых метких стрелков в партизанском отряде Мазурова.
– Что она творила! Стреляла в Мангыра. Бросилась зимой вУлуг-Хем. Лихая, все преодолела.
– У нее мужское сердце. Эта женщина храбра, как раненыймедведь.
– Прошлым летом Анай-Кара тайком возила Буяна к ламе Намбыралу. Он учился в самом Тибете, очень грамотный. Вылечил Буяна.
– Ну вот, – вскинулся Губанов. – У вас, тувинцев, до сих пор такие настроения. Всегда замечал. Ламы  и  шаманы  –  наши  враги. Много  же  у  них  «лекарств»,  оказывается!
– Буяну помогли, он скоро совсем окрепнет, – тихо возразил Соскар.
Долго говорили друзья. В полдень, когда на землю опустился зной, Соскар уложил Губановаспать. Пусть отдохнет, устал гость в дороге. Сняв с коня седло и подседельник, Соскар напоил его, выпустил пастись на поляне. А Саша сразу же уснул.
В устье Чээнека всегда много аалов. По обеим сторонам реки Усту-Суг, в удобном месте, окруженном со всех сторон горами, на полянах, на лугах – везде юрты. Чуть дальше начинается Алды-Суг. Там тоже аалы, но меньше, потому что лугов там маловато.
Губанов проснулся после обеда. В юрте никого. Соскар и Ончатпа хлопотали во дворе. “Гонят хойтпак, режут барана”, – догадался он. И вновь удивился внутреннему убранству юрты. Все новое – мебель, утварь, все вещи. Зайдя впервые в юрту и увидев Ончатпу, Губанов подумал, что где-то он ее видел, на кого-то она сильно похожа, но на кого, не мог вспомнить. Теперь, проснувшись, лежа на кровати, он сравнил ее с женой Севэн-Оруса, Серафимой Мокеевной. Вроде внешне они не похожи: светлая и смуглая, высокая и среднего роста. Но Ончатпа тоже аккуратна, красива, искусна.
В юртувошел Соскар с большим деревянным деспи[3], где лежало только что сваренное мясо.
– Чаа, ты с дороги как следует не поел, отведай, пожалуйста, горячего хана, – Соскар поставил угощение на низкий столик.
Губанов подошел босиком, зевая, сказал:
– И сами, сами садитесь!
– Мы уже поели в доме, – Соскар просунул руку в изголовье кровати и вытащил когээржик с тисненым орнаментом, совсем недавно сшитый и продымленный.
– Давай-ка выпьем понемножку.
– Какой красивый! – взглянувна когээржик[4], восхитился Губанов.
– Сам сделал, – сказал Соскар, налив в пиалу араку[5] и двумя руками протянул другу. – Вот серебра нигде не найти, а то бы…
– Ну, мастер ты, – Губанов пригубил араку и протянул пиалу Соскару.
– Собираюсь делать бляшки для уздечек, ножи, огнива, кольца, браслеты, серьги, – тихо, стесняясь, сказал Соскар, тоже чуть пригубил из пиалы и вернул другу.
Губанов кончиком пальца коснулся араки, побрызгал во все стороны, залпом выпил и сказал:
– Тo, что я выпил, пусть станет аржааном[6]. Мир вашему аалу, детям, родным.Пусть будет целым ваш край, народ, здоровы невестки, племянники.
Губанов по тувинскому обычаю выпил чуть больше половины, оставшееся двумя руками протянул хозяину. На дне пиалы, как в клюве коршуна, восемьдесят один грех. Если выпить все до дна, прицелиться в эту птицу, все плохое придет к человеку.
Следующую пиалу Соскар протянул жене, сидевшей в стороне. Ончатпа взяла тонкими пальцами пиалу и задумалась.
У Губанова закружилась голова.
– Выпейте, сестра, – громко сказал он. – Мы сСоскаром долго вместе батрачили. Невозможно сосчитать, сколько мяса вместе съели. Очень долго не виделись. Правда, друг?
– Правда, правда, Саша, – и Соскар начал уговаривать жену: – Выпей, не чужой ведь приехал.
–  Одну,  –  согласилась  Ончатпаа.  –  Больше не буду.
Но друзья и не заставляли ее больше. Языки развязались, разговор пошел!.. Многих вспомнили:Мангыра, Хорека, Семена Лукича, Серафиму Мокеевну, старика Сульдема, Буяна, Анай-Кару, Дарган-Xаa, живущего на Чээнеке…
После очередной пиалы Губанов уж и на ногах не держался, но во всю мощь запел низким голосом, похожим на охватистое дерево с мощными ветвями:
Славное море – священный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка!
Эй! Баргузин, пошевеливай вал,
Молодцу плыть недалечко!
К басу Губанова присоединился высокий голос Соскара. Когда-то, батрача, Соскар всегда пел вместе с Сашей и Ваней. А «Священный Байкал» выучил наизусть. Тогда же он стал учить русский язык. Бывало, ворчит что-то в юрте по-русски, как будто его кто-то понимает.
После «Байкала» Соскар начал петь частушки:
Как красив мой чайлаг,
Как сварлива моя невестка,
Как прохладен мой Чээнек,
Как трезвеет мой племянник!..
Разгорячились. Внезапно Губанов опомнился:
– Да что это с нами?! Ончатпа все слышит!
– Ончатпа уже взрослая, – расхрабрился Соскар. – Спой, жена! Не кончатся песни, не скупись!
Ончатпа встала, прошуршав шелковым платьем на стройном теле, взяла с кровати расписанный допшулур[7]. Губанов подумал, что она и движениями похожа на Серафиму. У Губанова в груди чуть что-то не разорвалось, когда она прикоснулась тонкими пальцами к струнам инструмента.
Ончатпаа настроила допшулур, посидела, задумавшись, словно вспоминала слова песни. И вдруг раскокетничалась:
– Ой, я плохо пою…
– Спой «Пятнадцатилетняя оюннарская девушка».
– Нет, она не очень мелодичная, я спою такую:
Не торопясь, не спеша,
Потихоньку поедем.
Не торопясь, не съедая,
Попробуем на вкус… –
спела она под мелодию допшулура.
– Как раз! – басом одобрил Губанов. – Как раз. Какой красивый голос, сестренка. Словно чистая вода Баян-Кола!
– Скажи еще Барыка, Саша!
– Да, и Барыка тоже.
Затем Губанов добавил:
– И Элегеста!
Соскар обрадовался:
– Да, правда, правда! И Элегеста тоже!
От песен мужчины трезвели:
Оставлю свои родные места,
заживу в Барыке, дядя.
Если я приеду к вам,
Не брани меня, дядя.
 
Оставляю свой край, дядя.
Зажила я в Чээнеке, дядя.
Если приеду к тебе,
Не брани меня, дядя.
– О-ош! – крикнул Губанов, и, внезапно оглянувшись, увидел, что в дверях столпились дети всего аала, слушая песни.
– Угощайтесь, ребятня! – Соскар начал угощать их. Ончатпа со звоном бросила допшулур на подушку и тоже стала раздавать еду прямо в тарелках.
Губанов совсем протрезвел.
– Соскар, съездим к отцу? К Сульдему? С Буяном хочу встретиться. Нехорошо будет, если их не проведаю.
– Один езжай, – опусьтил голову Соскар, – совсем у меня испортились отношения с родственниками. Говорят, я дурной человек, раз женился на дочери феодала. В этом, говорят, моя вина. Ончатпаа – дочь оюннарского Опая чалана, племянница Ажикая.
– И что из того, что дочь феодала, – удивился Губанов. – Если отец феодал, значит, и дочка феодалка, что ли? Всю Россию я объездил. Многие чиновники, князья при царской власти не противились революции,даже переходили на ее сторону. Большевики во главе с Лениным их не трогали.
– Буян чуть не пристрелил меня. Из нагана командира Щетинкин. Из боевой награды… Я туда не поеду, – тихо шепнул Соскар Губанову в самое ухо.
– Тестя называют дужуметом, феодалом, чаланом. Отец воевал против китайских маньчжуров, за это ему тоже преподнесли шапку с чинзе, дали звание чейзена. Значит, он тоже феодал?! Что же красный партизан Буян пригрелся под его боком, не направит оружие против отца, а? Не понимаю я, что такого страшного мы с Ончатпой творим, когда рожаем детей, ухаживаем за скотом, сеем хлеб?! – Соскар уже плакал навзрыд. Ончатпа вышла из юрты.
– Успокойся, – прервал его Губанов. – Хорошо. Оставайся. Я схожу сам.
– Я оседлаю коня.
– Не надо, Соскар. В первый paз я дошел до аалатвоего отца пешком, и теперь пешком пойду. Лучше, когда идешь не торопясь, прошлое вспоминаешь…
Губанов пошел в Алдыы-Суг пешком, своими длинными ногами. Дотуда недалеко, многие пешком ходят.
…Лето в разгаре. Голос кукушки слышится из леса, устьев речек. Скользнет тихий ветерок, коснется трав, погладит их, как по желтым волнам пройдется по степи. Ацветов-то каких только нет! Не семь,а, может, семьсот различных. И столько же бабочек, пчел, пестрых оводов, муравьев – все готовятся к зиме, собирают живительные соки земли.
Когда Губанов первый раз шел по этой дороге, Чээнек был мертвым. Землю покрыли серые колючки, из-под ног вылетали кузнечики. Их скрипучие голоса звучали монотонно. Теперь Чээнексовсем другой – все зелено, влажно, мягко, чисто, прохладно.
Юрта старика Сульдема по-прежнему находилась в местечке Алдыы-Суг. Губанов возобновил традицию, войдя в юрту, как в первый раз, ударился об ынаа.
– Амыр-ла, уважаемый, – поздоровался Губанов и протянул обе руки. Увидев человека с рыжими усами, старик Сульдем разинул рот.
– Я – Александр, отец, – растолковывал гость –  Помнишь? Инек-Сагдырайн, – подойдя поближе, продолжил: – Товарищ Буяна и Соскара.
Старик Сульдем протянул обе руки, все еще с изумлением рассматривая длинного, как столб рыжеусого мужика.
– А-а, из Чээнека, из Устуу-Суга… да-да, Севээн-Оруса батрак… А куда сами-то Домогацкие подевались, сынок?..
– Севэн-Оруса убили в тайге, жена его утонула вместе с золотом, собранным в Барык-Аксы.
– Горе ненасытным, – сказал Сульдем.
Кежикма налила Губанову чая. Он заметил, что в юрте ничего не изменилось. Только вот детей неслышно, выросли. Снует одна девочка лет десяти. Старики ее называют Айной.
Из нового в юрте – шапка с чинзе на сундуке.
Старик Сульдем спросил:
– Буяна-то пойдешь навестить?
Губанов разволновался. Попросил предупредить о его приходе, чтобы больному не стало хуже. Сульдем будто не услышал просьбы, наоборот, заторопил гостя.
Они пошли кчуму Буяна. Губанов знал, что старик во время первого кобдинского сражения был раненв ногу, отстал от товарищей, вернулся домой позже. Поэтому умерил широкий шаг.
Пo дороге, воспользовавшись отсутствием посторонних, Губанов пошутил:
– Отец, теперь вы дужумет?
– Что – дужумет?..
– У вас чинзе, знакчиновника.
– Чепуха, – махнул рукой старик.
– Правда, отец. Теперь вы господин.
Старик Сульдем осерчал:
– Инек-Сагырайн, ты не дразни старика! Кто тебе такую нелепость сказал? Соскар, да? Это он богач. Скрутить руки-ноги проклятому, стреножить, надеть на лицо уздечку!
Губанов извинился:
– Я пошутил, отец. Большене буду.
Буян и Анай-Кара живут в чуме из кедра, покрытом шкурами и войлоком. Вместо двери тоже висит кусок войлока. Из тонких стволов хвойных деревьев сделана кровать. Есть ли здесь домашняя утварь и еда?
Когда Сульдем и Губанов вошли в чум, Буян читал книгу на монгольском языке, а Анай-Кара вытягивала сыр. Взглянув на Губанова, они разом вскочили:
– Саша!
Губанов длинными, как грабли, руками обнял обоих. Так втроем и застыли посреди чума, как три камня, долго молчали. О чем они думали, что чувствовали? Губанов, Буян и Анай-Кара плакали.
Прошло несколько минут, прежде чем они разжали объятья. Анай-Кара спросила:
– Где Валя? Сынок ваш дядю Буяна, поди, уже забыл?
– Они в Баян-Коле. Я ездил в Хову-Аксы. Вспомнил вас, вот и заехал, – ответил Губанов, вытирая слезы.
Буян, как ни в чем небывало, открыл свою монгольскую книгу и весело разговорился:
–  Трудно, когда не знаешь письма, ты сам говорил, Саша. Видишь, я учусь по монгольской книге. Есть смысл! – И прочитал: – «Улс» по-тувински значит народ, «ард» – арат… Какая нужная вещь – грамота, Саша! Вот у тувинцев, как у русских и монголов, была бы своя письменность!
– У вас будет своя письменность, обязательно.
– Драсстай, Саша! – отдав честь, поздоровался Саванды, заглянув в чум. Был он, несмотря на лето, в зимней шапке с пятиконечной звездой, в рваной шинели. –Патрон-сатрон есть, партизан Саванды есть!
Он схватил руки Губанова и стал трясти их, как лапы медведя. Он считал, что именно так нужно здороваться по новому обычаю.
– Как поживаете? – Губанов улыбался. – Как ваш Мухортый?
– Здоров, здоров. Мухортый готов, готов. Хочешь его оседлать, покататься?
– Нет-нет! – ответил Губанов. – Это я просто так спросил…
– Я вас из своей юрты увидел. Ну пристало ли мужчине ходить пешком? Возьми моего Мухортого? Я и богат, и себе не рад!
– Спасибо, спасибо, друг. Мой конь в верхнем аале, у Соскара.
– Правильно, дунмам. Соскар – настоящий мужчина, – и тут Саванды стал, по обыкновению, молоть что-то невразумительное: – Я и богат, и себе не рад. Вот посоветуйте мне, что делать с Дарган-Хаа? Настало новое время, новый режим, ему тоже надо меняться!
– А что такое?..
– На вершине Чээнека живет он один безвылазно. Даже медведь из спячки выходит на свет, дунмам. Ни жены, ни детей у мужика.
– Саванды, ты тише, что ли! – Буян нахмурился, – Чего мелешь-то? Что пристаешь к гостю?
Лишь в дверях мелькнул край дырявой шинели. Побаивается брат Буяна.
…В чуме продолжался разговор. Вспомнили о Домогацких, о походе через Саяны в Урянхайский край партизанской армии Щетинкина и Кравченко, белоцарском бое, оттукдашском бое…
Буян и Анай-Кара живут очень скромно. Неужели дырявый чум – достойное место для красных партизан, кровь проливавших  за  свободу  народа?
– Приезжайте в Баян-Кол, – пригласил друзей Губанов, – у тебя, Буян, создоровьем неважно. Будете жить у нас, затем поможем построить новый дом.
– Работать надо, – перебил его Буян. – Здесь надо работать. Значение революции здесь, в Усть-Барыке, должно стать ясно. Сказано – сделано. Слово одно – кулака два!