Встречи с чертями

Как-то утром, когда я проснулся, мать подала мне соболек, крошечные зерна которого мы употребляли в пищу, чуть приправив молоком, и сказала:
— Поешь, сынок, и садись качать сестренку. Хорошо, птенчик мой?— Склонившись к моей голове, втянула ноздрями мой запах, затем быстро, чтобы я не успел возразить, ушла доить корову.
Сестренка посасывала во сне свою верхнюю губку, постанывала. Кольцо люльки, в которой она спала, было сделано искусными руками какого-то мастера в виде рассвирепевшего самца верблюда. Он стремительно мчался, закинув голову, а шерсть волнами стекала назад.
Я принялся ласково напевать, подражая песням матери:
— Моя бедненькая сестричка спит и во сне сосет, думает, что рядом мама.
Уверившись, что девочка спит крепко, я перестал укачивать ее и снова взялся за еду. Съел половину, когда услыхал за стенкой юрты разговор брата и соседского мальчика.
— Эй, парнишка Бадый! Веди-ка своего лысого черного бычка!.. Я знаю одну поляну, там барсучья нора и черемухи много.
— Ш-ш, не ори, глупая лягушка! Вот услышат все ребятишки и увяжутся за нами.
— Да, тише! Пошли-ка…
Все стихло, а у меня еда застряла в горле. Я выглянул из юрты и увидел, как мальчишки небыстро идут к лесу и продолжают о чем-то толковать.
— Давайте, давайте, шепчитесь! Вы думаете, я сплю еще и ничего не слышал!— сказал я и показал мальчишкам фигу.
Надел старенькую рубашку, закатал болтающиеся клочья рукавов, надел короткие штанишки из старой жеребячьей шкуры, разыскал стоптанные маймаки[1], поставил их у порога, чтобы можно было па ходу сунуть ноги, и выскочил по­смотреть, где мальчишки. Их уже не было видно. Тут я, забыв обо всем, завопил во все горло, призывая брата:
— Бадый! Братик! Бадый-оол!
И конечно, разбудил сестренку — она запищала, захныкала, завозилась. Я ухватился за люльку обеими руками и принялся качать изо всех сил, баюкая, как бабки:
— Чи-чи, тьфу, тьфу… О-о-о!..
Девочка начала постепенно успокаиваться, закрыла глазенки, зачмокала, посасывая верхнюю губу, головка ее моталась на подстилке из стороны в сторону. Я еще раз посильнее качнул люльку и побежал к выходу, вдруг позади меня что-то сильно стукнуло, а сестренка завопила что было мочи. Я в страхе кинулся назад, схватил люльку и начал трясти ее, а чтобы мать не перепугали истошные вопли сестры, сам заорал изо всех сил, пытаясь заглушить ее. Однако обмануть мать мне не удалось, она бросилась к юрте.
— Ротозей этакий, что сотворил с ребенком?
Оказывается, когда я сильно дернул люльку, она ударилась о край кровати, и сестренка ушибла голову. Я качал, качал, а сестренка все кричала, захлебываясь, жалобно разевая беззубый рот и багровея от натуги.
— Как у тебя рот не устал вопить, бессовестная! — в отчаянии выпалил я, но тут же получил хороший подзатыльник от матери:
— Ах ты, барба[2] без дна! Вместо того чтобы успокоить бедную сестренку, ты еще орешь на нее! — Мама звонко хлопнула меня по кожаным штанам и принялась кормить и убаюкивать девочку.
Воспользовавшись этим, я выскочил из юрты, но мальчишек и след простыл. Я подбежал к соседке, доившей корову, и, стараясь говорить как можно равнодушнее, спросил:
— Тетушка, а где наши мальчики, не за черемухой ли пошли?
— За черемухой, сынок. Давно уже…
«Если просить у мамы разрешения — ни за что не отпустит»,— подумал я и бросился бежать к лесу, хотя вовсе не знал, куда, в каком направлении следует идти.
Первую горку одолел бегом, осмотрелся кругом — никого. Тогда я помчался к тополевой роще, бежал так быстро, что, когда добрался до первых деревьев, пот и слезы застилали мне глаза, и я еле переводил дыхание, словно лошадь после большой гонки. Увидел верховую тропу — и пошел по этой тропе вперед. Вскоре тропинку пересек ручей. Я упал на живот и с жадностью напился. Потом встал на ноги, закричал:
— Э-эй, братишка!
Мне послышалось в ответ:
— О-ой!
Обрадовавшись, я крикнул еще громче:
— Подождите меня!
Мне послышалось, что с двух сторон мне ответили сразу два голоса:
— А-э, а-э!..
«Они где-то тут от меня спрятались» — обрадовался я и уже не плачущим голосом, а совсем бодро крикнул:
— Бадый! Где ты?
— …ты?— Словно взглянув на меня сверху, кто-то ответил мне.
Теперь я уверился, что мальчишки недалеко, и пустился бежать на голоса, продираясь сквозь высокие травы и колючие кустарники, росшие среди тополей. А впереди, заслоняя небо, нависала огромная скала с острым утесом. Лицо мое было залито потом, залеплено паутиной, я почти ничего не видел, но бежал изо всех сил, торопясь добраться до ребят. На минуту останавливался, кричал, чтобы увериться, что я иду правильно, в ответ мне снова слышались голоса, — казалось, что они совсем рядом и смеются надо мной. Но где же их бычок и почему не слышно собаки?
— Эгер, Эгер!
Зову я нашу собаку, но она не лает, не бежит ко мне, только слышно, что и они зовут собаку к себе. Тут я со зла и обиды принялся реветь, но от этого еще сильнее устал, а они, невидимые, продолжали передразнивать меня. Я решил пойти домой, пожаловаться отцу и вслух громко пересказывал все обиды, надеясь напугать мальчишек, затаившихся неподалеку.
— Отец!
Не успел я это произнести, как тут же на разные голоса повторили за мной:
— …ец… ец!..
Я заревел еще отчаяннее и побежал насколько возможно быстрее, продираясь сквозь кустарник; наконец выбрался на тропку. Далеко впереди увидел я перевал, с которого пытался в начале пути разглядеть мальчишек. Вдруг меня затошнило, и сильно заболела голова, потянуло лечь. Горы закачались, завертелись вокруг меня, все поплыло куда-то, голова разрывалась от боли. Я лег под кустом караганника и крепко зажмурился.
Когда я открыл глаза, была темная ночь. Меня нес на руках отец. Потом я почувствовал приятный аромат артыша[3], кто-то направлял его сладкий дымок к моему лицу. Затем запахло свежсваренным чаем, и я услышал испуганный голос отца:
— В волосах мусор, колючки… Кто его валял? Лицо желтое как желчь…
— Если просто человек спал, кто его будет валять? Это не так просто. Что-то ему повстречалось нечистое, — сказала какая-то старуха.
Я открыл глаза. В нашей юрте было полно пароду. Надо мной склонилась мать. Она плакала, гладила меня по голове и причитала:
— Кто же это насыпал в волосы моему сыночку столько земли и сена?
— Мама, а наши ребятишки вернулись?— спросил я.
Все обрадованно принялись расспрашивать меня, ласково улыбались. Я стал рассказывать, как плутал по тайге, слушатели ахали, перебивали меня:
— Это нечистая сила его зазывала!.. Зачем детям ходить к тому страшному голому утесу? Да там и ягод никогда никаких не бывало!.. Кто же мог звать мальчишку, там поблизости никогда не стоят аалы? Не иначе, нечистая сила!.. Надо пригласить шамана…
Оказывается, в поисках приняли участие все жители нашего аала, но только поздно вечером дяде удалось разыскать мой след. Прочесав лес в направлении следа, меня нашли. Все были убеждены, что меня водили черти.
Следующий раз я встретился с чертями, когда мне было уже лет шесть. Тогда мы жили небольшим аалом всего в две юрты: дядина и наша, и только что перекочевали на другое место, которое находилось не так уж далеко от прежней стоянки. Женщины, не желая потерять вечернее молоко, оставили телят на старой стоянке, а с коровами укочевали. Когда добрались до места, весь скот выгнали пастись, а меня с двоюродным братом послали обратно за телятами, наказав пригнать их к дойке коров.
Мы сели на своих верховых годовалых бычков и отправились в путь. На месте нашего скотного двора и на месте юрты шумно пировали воробьи. Когда мы подъехали, они вспорхнули, и весь соседний лес отозвался на этот звук. Однако назойливые гости тотчас вернулись обратно и продолжали пиршество, а мы стали из засады швырять в них камни. Это занятие так увлекло нас, что мы совсем забыли про телят.
Телята вернулись, когда село солнце. Мы попытались погнать их к новому стойбищу, но большеглазые глупцы упрямо мычали и толклись возле прежнего места своей привязи. «Где наши матери, где юрты?» — орали они. Мы и оба наших бычка совсем выбились из сил. Наконец нам пришло в голову связать телят попарно, а бычков пустить вперед. Они-то уже знали новое место. Так нам удалось одержать победу.
Мы гнали телят лесной тропкой сквозь заросли тальника мимо давно заброшенного стойбища. Смеркалось.
Вдруг из куста чернотала раздался крик, и детский плач «халак, халак» — «беда, беда», и гвалт всполошенных сорок. Шедший впереди брат прямо окаменел, раскрыл рот от страха.
— Это же черти, братишка!
И пустился бежать, что было мочи, забыв про все на свете.
— Братец, братец старший мой, погоди! — вопил я, стараясь догнать его, однако где там!
Арандол всегда брал первое место по бегу. Впрочем, как видно, страх придал мне столько силы, что я почти догнал его. Помню, что мне мешали тогда спадавшие штанишки — их все время надо было поддерживать. Спиной и затылком я чувствовал чертей, которые гнались за нами и должны были схватить меня: ведь я бежал последним. Их дыхание опаляло мне шею, а горячие слюни текли по спине. Кричать не было сил, я ничего не видел, боялся оглянуться и летел, летел вперед.
Но вот кто-то трахнул меня по голове, да так, что из глаз посыпались искры. Придя в себя, я увидел, что лежу на дорожке, уткнувшись лицом в пыль. Попытался подняться, но множество горячих когтей впились мне в шею. Я в ужасе оглянулся и увидел, что лежу под кустом караганника. Это бежавший впереди брат отвел ветку, и она хлестнула меня по лицу. Покуда я выпутывал лохмотья рубахи из колючек караганника, брата не стало видно. Я вновь помчался вперед, не переводя дыхания, пока не услышал лай собак нашего аала. Они бросились навстречу, запрыгали вокруг, радостно визжа.
Тут я принялся реветь, вбежал в юрту дяди и увидел, что Арандол как мертвый лежит на руках у своей матери, а наша бабушка окуривает его артышом. Вбежала моя мать, обняла меня, громко запричитала:
— Все лицо в крови! Беда какая! Что с ним? О-о-ох! — и чуть не потеряла сознание.
Я перепугался за мать и невольно перестал реветь.
— Это все Арандол,— пожаловался я. — Он меня бросил чертям.
— Где? Каких чертей ты видел, сынок? — Бабушка заахала и теперь направила струйки дыма артыша на меня.
— Да вот недалеко! Они за нами гнались! Закройте крепче двери.
— Ой, талисман мой, охрани нас! — закричал кто-то.
— Да закройте же двери!— приказывала бабушка.— Давайте скорее плеть с красной ручкой да нож с желтой рукояткой! Черти этого боятся. Тьфу, тьфу!.. — Бабушка сплевывала, бросая в дверь одной рукой золу, другой песок. После этого закрыла внутренние створки дверей. — Что вы рты поразевали! Зажигайте светильники на аптаре!
Бабушка поспешила в нашу юрту, чтобы и там зажечь светильники перед изображениями богов.
Арандол открыл глаза, снова зажмурился и молча полез головой под мышку своему отцу. А я выпил молока, понюхал артыш, успокоился и подумал: «Когда здесь столько взрослых, да еще и мой отец, так пусть приходят   черти — взрослые покажут им, как нас пугать!»
— Что за черти, сынок?.. Кого ты напугался? Нет, не может быть, ты не трус!.. — сказал отец, ободряя меня.
— Они среди кустов чернотала бьют сорок в обгоревшем стойбище, ссорятся, а чертячьи дети сильно плачут — объяснил Арандол.
— Это обгорелое стойбище — гнездо нечистых! — сказал дядя и посмотрел округлившимися от страха, как у коровы, глазами.
— Ой, да как мы его поведем домой? — сказала испуганно мать. — Надо идти, ведь там дети, напугаются…
Иди, иди, не бойся!— успокоил ее отец.— Ведь у нас тут столько богов на столбах, столько собак! Наш Эгерек в аал никогда ни одного черта не пустит. У него под глазами желтые пятна, а таких собак сами черти боятся. — Отец пытался всех успокоить, но видно было, что и у него немного дрожат руки, когда он набивал трубку.
После этих своих встреч с чертями я стал их очень бояться. Они теперь виделись мне, особенно если я оставался один. Голые, босые, без лиц или с лицом, но без носа и рта, с коровьими рогами, они появлялись, медленно, как дым, таяли и появлялись снова. Я слышал их голоса и зловещий смех, сердце мое сжималось от страха. Ночами я часто кричал во сне, и меня будила бабушка.
— Тьфу, тьфу! Ом мани падме хум! Хурту-хурту, сырык-сырык! — бормотала она заклинания и трясла подолом халата, будто кого-то отгоняла от юрты.— Что ты кричал, сынок?— спрашивала она затем меня. — Кого испугался, что видел, щеночек мой?
Я рассказывал ей свои видения, а она успокаивала меня:
— Посмотри, вон я на двери повесила плеть с красным кнутовищем и красный караганник с большими колючками. Черти этого сильно боятся. Гляди-ка, над люлькой повесил отец гнездо ремеза, в нем спрятана душа ребенка…
Бабушка показывала мне эвегелчин — маленьких куколок-лам, нашитых на квадрат войлока и приколотых к стене юрты. Лица у «лам» были из красной материи, одежда — из желтой, на голове и рукавах — лисий мех. Прямо как живые.
— Эвегелчин, сынок, также не пускают чертей и детей стерегут. Ничего не бойся, ни о чем не думай, собачка моя.
— Зачем ты зовешь меня так?
— Ой, беда, беда с тобою!.. Глупый, ведь собаки смелые, они прогоняют волков, а если придут черти или буки, их тоже прогонят лаем. Собаки — храбрецы большие. — Бабушка ласкала меня, вдыхала запах моих волос и потом тихо, чтобы не услышали черти, шептала:
— Черти и буки боятся собак, вот я тебя так и называю…
— Бабушка, а что такое бук? Почему буки живут на обгорелом стойбище?
— Это, сынок, душа человека, которая заблудилась, не дойдя до царства богов. Пока душа живет с человеком — он живой. Если же ее отнимет у него черт или бук, человек умирает…
— Бабушка, а какая душа? Какого цвета? Где она прячется?
— О, ее так не разглядишь!.. Она может превращаться в ястреба, в птичку, в бабочку… Обычно она скрывается где-нибудь неподалеку от человека, чтобы ее не заметили черти и буки. Поэтому, сынок, нельзя убивать без разбора находящихся возле тебя животных. Иногда душа даже под ногтем у человека прячется или под перхотью в волосах. После заката солнца нельзя расчесывать волосы, стричь ноги и бриться. Вот так, сынок…
— Бабушка, а те черти и буки, что на пепелище живут? Это тоже души? Чьи? На кого они жалуются? Кого они ждут там, на пустом месте?..
– А-а, сынок, когда-то очень давно там жил один богач,
сильно скупой. Он откочевал с того зимовья, а на пустом месте оставил свою больную бабушку. Так, одинокая, и умерла она там и после смерти превратилась в бука. Тогда богач, возвратясь, сжег свое зимовье. Все сгорело, а душа осталась… Понимаешь, сынок, душа, за которую не приглашают молиться ни шаманов, ни лам, чтобы они указали ей дорогу, сама дороги не находит. Она остается возле родственников и ждет, когда кто-то из них умрет, чтобы с ним вместе отправиться на тот свет. Люди ее не видят, только слышат: она поет, плачет, проклинает, даже говорит иногда… Если бросить, сынок, без присмотра свой скот, даже маленькую собачонку, она тоже превратится в бука… Ты не думай о них, зря их бояться нечего, а то заболеешь.
Слушаю рассказы бабушки, успокаиваюсь и засыпаю.