Большое судилище

Слишком уж много удивительных событий стало происходить в наших краях; люди не успеют одно обсудить, а тут еще что-нибудь случается, да такое, что кожа на спине ныть начинает, а глаза косят в сторону гор и леса — не уехать ли от греха подальше?..
Не успели как следует обсудить побег Долбанмы от нелюбимого мужа, как новые вести принесли путники. Теперь говорят, что в Овюре скоро начнется большое судилище. Из Улясутая прибывают высокие чины судить тувинских конокрадов, а вообще-то все это задумано, чтобы свести счеты с теми, кто на полевых работах прошлой осенью и весной очень язык распускал. Будто бы против них и свидетели имеются.
Близлежащим аалам предстояло обеспечить всю массу чиновников жильем и пищей. Иные предусмотрительные араты постарались откочевать подальше, чтобы не прислуживать карателям. Особенно торопились те, у кого были красивые дочери или молодые жены. Оставаться с ними неподалеку от похотливых и вечно полупьяных чиновников было опасно.
Надо сказать, что повод для судилища имелся: случаи ловкого конокрадства, конечно, бывали. У нас в Овюре были храбрецы-конокрады, например, Орус-Хунду, Хорлу-Хунду. Они уводили коней у чиновников и китайцев почти в открытую — их лихой нрав и бесстрашие были известны широко в округе. Предателя они могли просто убить.
Мы, мальчишки, ждали начала большого судилища с не­терпением, подслушивали разговоры взрослых, бегали на место судилища. Там уже были поставлены новенькие юрты и начали съезжаться чиновники.
Мне пришлось быть свидетелем, как в соседний аал приехал важный чиновник по имени Шавыра. О-о, как его встречали там! Низко кланялись, обхаживали, зарезали барана, сварили свежей араки. А за спиной со страхом говорили о его жестокости, называли «злоглазым», кровопийцей, предсказывали, что ждет Шавыру «черная смерть».
Шавыра вел себя нагло, кричал, указывая ложечкой табакерки на молодую невестку хозяина юрты:
— Это чье украшение кровати? — и ржал, словно застоявшийся жеребец.
Молодая женщина убежала, а хозяин юрты как мог спокойно объяснил, что у нее уже трое детей и она пошла кормить грудного. При этом он с низкими поклонами налил в чашу араки и, упрашивая отведать, подал наглецу. Шавыра забыл про невестку, но случалось, что низкая мысль западала ему в голову, тогда он выгонял мужа из юрты на всю ночь пасти овец, а молодую женщину заставлял себе прислуживать.
Каждого, кто появлялся со стороны чиновничьих юрт, взволнованно расспрашивали, как там идут дела… Скоро пришли вести, что суд начался. Рассказал нам об этом старый Онгай, который нанялся поваром к чиновникам, чтобы его не заставили делать что-нибудь похуже. Надо сказать, что и на прошлом судилище он тоже кухарил для судей, но тогда с ним случилась непредвиденная история. Онгай рассказывал об этом так:
«Чиновник мне говорит: мол, иди бери палку и бей этого подлеца что есть у тебя силы. А человек уже даже и не говорит ничего, обомлел. Я стою дрожу, а чиновник орет: «Ну-ка, дай сорок горячих этому синему камню!»
—«Ваша милость, говорю, я не умею… И потом, я ламское посвящение принял…» Соврал, а на лице чиновника вдруг столько появилось ехидства, что я сразу понял: ложь моя радости мне не обещает. «Ага, спрашивает, так ты посвященный?» Врать так врать, я кивнул головой. «Значит, ты, собака, еще больший преступник, чем этот ворюга! Дать ему сорок горячих по щекам!»
Меня схватили, поволокли, словно козла на убой. Сколько я получил ударов — не помню, потому что сознание вскоре потерял, но, видно, получил сполна. Меня привели в чувство и притащили к моему «благодетелю». Он снова потребовал, чтобы я повторил, почему это я не желаю участвовать в экзекуции. И на этот раз я не придумал ничего иного, как сказать, что я посвящен ламой. Чиновник только этого и ждал, завопил неистово: «Хорошо было бы, чтобы и другие чиновники послушали, что же болтает эта собака! Кто тебе разрешил резать скот, если ты посвящен в сан? Да священнослужитель не смеет травинку сорвать, вшей даже не бьет!» Тут только я сообразил, что я наделал, так неудачно соврав. У меня закружилась голова и запылали уши, я едва не упал. «Ваша милость, — пролепетал я, — ведь я же для вас пищу готовлю, потому не хотел руки о преступников марать. Из-за того только я осмелился соврать, чтобы сохранить чистоту своих рук…» Эта ложь неожиданно возымела действие, чиновник смилостивился и отпустил меня».
Слушая этот рассказ, люди весело смеялись над стариком Онгаем, которому неймется повторить свою злополучную службу.
Как-то ранним утром я и двое моих приятелей мальчишек пробрались в ближний к судилищу лес, чтобы увидеть собственными глазами, что же там делается. По руслу неглубокого ручья мы дошли до опушки леса и принялись выглядывать из-за кустов. Мы увидели множество — не менее полусотни — богатых юрт и возле них едва ли не табун прекрасных лошадей, стреноженных, на арканах, привязанных к коновязи и просто к деревьям. И много людей, снующих туда-сюда. Кто подъезжает, кто входит и выходит из юрт, кто стремительно мчится прочь. Суета, как в воробьиной стае, но, однако, не видно, чтобы кто-то кого-то истязал или мучил. Мы решили подобраться ближе к крайней белой юрте, чтобы оттуда разгля­деть все как следует.
Когда мы подползли к юрте, то даже рты раскрыли от страха: на голом человеке сидел здоровенный силач и размеренно сыпал на его спину удары палки из серого тальника. Палка казалась в руках истязателя толстым серым змеем, она впивалась в несчастного с каким-то всхлипом, будто это змей всасывался в превращенное   в кровавое месиво тело.
Наконец палач отошел от жертвы, сел по-турецки, поджав ноги. В юрте раздавались глухие стоны, похоже было, что сурок урчит на приближающуюся лису.
— Ну, собака, ты еще не поумнел до сих пор? — послышался окрик.
Заглянув в юрту, мы увидели там несколько человек, один из которых, судя по одежде, был судья. Допрашиваемый отвечал, что ему нечего добавить к предыдущим показаниям. Тогда судья распорядился подвергнуть пыткам и этого обвиняемого.
Из юрты вывели мужчину со связанными сзади руками. Он шел спокойно, будто ничего не происходило, дышал глубоко, расправляя затекшие плечи. Подойдя к тому, которого только что избили, он лег рядом и сказал подошедшему палачу, чтобы тот не привязывал его, он сам будет лежать спокойно.
И опять серый змей принялся извиваться и шипеть, впиваясь в красивое тело этого человека. А он, как и первый, начал негромко и размеренно охать. Я подумал: «Какой он, должно быть, большой герой! Вот бы мне научиться так владеть собою!..» Я взглянул на друзей — лица у них были серыми.
Судья крикнул из юрты, чтобы упрямцев отвели к речке, а после подвергли бы настоящим пыткам. Из юрты вышел маленький чиновник, по имени Чирик, и повел обвиняемых за собой. Мы тоже двинулись следом.
— К чему вы так храбритесь, — сказал Чирик, когда они достаточно далеко отошли от юрты. — У главного чиновника чуть жилы от злости не лопаются! Стойких он ненавидит и наказывает жестче. Вы бы кричали громче, когда вас бьют, да упрашивали бы его — и наказаний бы вам было меньше.
— Сколько ударов еще осталось? — будто и не расслышав доброго совета, спросил один из храбрецов.
— Шестьсот, — отвечал Чирик с видом знатока, — По закону больше тысячи ударов не дают, вам не так уж много осталось, крепитесь, ребята. Раз вы палку выдержали — остальные пытки легче. Попейте воды, отдохните немного. А толстая палка лучше, тонкая может сосуды перебить.
Второй наказуемый сказал:
— Лучше бы сегодня закончили эти наказания палкой. Сейчас мое тело совсем не чувствует ничего, только сердце вот сдает…
Голос этого человека показался мне знакомым, но я долго не мог узнать его, пока наконец по каким-то неуловимым признакам не догадался, что это был Намчил-оол. Лица обоих страшно опухли, пожелтели, глаза заплыли. Вчера их допрашивали со свидетелями, и они получили пятьсот ударов по щекам. Чиновник снова принялся уговаривать их не храбриться. Видно, он был хороший человек и только исполнял свою службу, участвуя в судилище.
Мы увидели, как двое волоком тащат какого-то человека, а у него болтаются руки и ноги, словно у пьяного. Лицо у этого человека было опухшим, глаза закатились. Его приволокли к реке и стали отливать водой.
— Я давно говорил, что он уже без сознания! – сказал один из отливавших. — Но разве этот злоглазый Шавыра что-либо слышит? Бей сильнее — и все!
— Начал дышать! — обрадованно сказал другой.
Они оба склонились к лежавшему. Он тихо шевельнулся и прошептал:
— Пить… — и, напившись, снова шепнул: — Ой, как хорошо… Не спешите, ребята, дайте полежать немного.
— Ладно, полежи… — ответил тот, что был старше, и стал высекать огонь для трубки. — Этот голодный ворон давно ненавидит нас с сыном, — продолжал он после того, как закурил. — Пусть пьет нашу кровь… Но и ему отольется!.. Всю скотину до последнего ягненка порежем, а его мясом бездомных собак накормим! У меня есть кому мстить: младшие сыновья остались.
Помолчав, он сказал:
— Слушай, присмотри за моим бедным сыном. Он настоящий мужчина: сколько наказаний перенес, а ни в чем еще не сознался. Пусть и до смерти мужчиной остается. А я, пожалуй, уеду. Хотя бы один табун уведу и в Монголию переправлю. Пусть эта сволочь чувствует, что мы не дремлем.
— Осторожней, услышат! — одернул его товарищ. Вдруг он заметил нас и, вздрогнув, спросил:
— А вы откуда?
— Посмотри на их отвисшие бурдюки! — сказал насмешливо старший. — Сразу видно, что их не мясом, а отрубями да хойтпаком наливают. Вырастут — и тоже через такие наказания перешагнут. — И прикрикнул на нас:
— Чем так глазеть, помогли бы людям. Вот принесите прикованному воду, облегчите его мученья.
Мы выбрались из засады и принялись бродить между юртами, на каждом шагу натыкаясь на истязуемых. Некоторые были закованы в деревянные колодки, другие были в железных кандалах, многие сидели на острых камнях. Мы приносили этим людям воды, углей, чтобы раскурить трубку, отгоняли от распятых мух и комаров. Вдруг неожиданно нас увидел какой-то чиновник и заорал:
— А ну, приведите-ка ко мне этих щенков! Откуда их прислали, почему они около арестованных?..
Но где сыщешь еще таких бегунов, как перепуганные мальчишки? Мы разлетелись кто куда и мигом очутились в лесу, на той стороне поляны. Передохнули чуть — и бегом по домам. Рассказов о виденном и пережитом хватило на целый вечер.
Мой дядя Мукураш и отец Арандола были не на шутку испуганы нашими новостями. И хотя мы убеждали их, что не делали там ничего дурного, нам строго-настрого запретили появляться у судилища.
— Что ужаснее можно увидеть на этом свете, чем мучения людей? — говорил дядя. — А ну как на вас брызнет человеческая кровь? Боже избави! Всякая нечисть может тогда к вам пристать!.. А главное, чиновники нагрянут за вами к вашим родственникам — и тогда уж жди беды! Как голодные лошади обгрызают кору с тополей, к которым привязаны, так и они с нас шкуру снимут. Им ничего не стоит на «свидетелей» сослаться. «Собака, полизав свою слюну, сытой не станет — чиновник праведными поступками богатства не соберет».
После таких разговоров и угроз нам попадать на судилище стало труднее: мало того, что нужно глядеть в оба, чтобы чиновники тебя не поймали, так еще своих опасайся!.. Мы решили ходить туда, когда становилось темно, тем более что теперь возле судилища крутилось много мальчишек из дальних и близких аалов — попробуй в темноте разбери, кто чей. Страх наш перед тем, что творилось, не уменьшался, но чем больше мы слышали ужасных рассказов, тем сильнее нас тянуло туда.
Чего только мы там ни повидали! До сих пор все стоит перед глазами! Видели, как хлещет жертву по щекам ремень — это называлось «шаагай». Видели четырехгранную палку — «манзы», которой били людей по ногам. Голого человека сажали на битый щебень, вкладывали между пальцами деревянные палочки и стягивали пальцы ремнем, засыпали глаза рубленым конским волосом, надевали на шею деревянный хомут, сажали между бревнами, подвешивали вниз головой над дымящимся очагом… Какие причудливые, изощренные пытки может придумать человек для человека! Вопли замученных до сих пор звучат в моих ушах.
Взять хотя бы эту манзы — внутрь ее вливали расплавленный свинец и изо всей силы били по ногам. Даже звук ударов вынести невозможно, не то, что глядеть, как рвется под ударами живое тело!.. Куда человечнее забивали скот: один неожиданный удар — и все. А человеку дадут полсотни ударов, приведут в чувство — и снова продолжают бить.
А чиновники, словно им это наслаждение доставляет, еще кричат палачу:
— А ну бей! Бей сильнее!
Одно радовало меня — то, что, оказывается, человек куда сильнее и выносливее животного. Истязают его, мучают подолгу, тело почти мертво, но дух не сдается, борется за свое человеческое. Что же помогает людям переносить такие муки? Гнев, чувство достоинства?.. Чувство своей правоты и ненависть к несправедливо обвиняющим?..
Со всеми этими вопросами я, конечно, бежал к бабушке, а она пугала меня:
— Прошлой ночью ты не спал совсем, все кричал что-то. Так от страха можно и с ума сойти. Гляди, загубишь там свою душу.
— Бабушка, я видел сон, как мы с теми храбрецами прибежали к Черному утесу, а чиновники за нами. Мы сталкивали на них большие камни, раздавили им головы, но они не умирали, все равно преследовали нас. И так близко были, что я даже оборачивался и швырял им в лицо песок. И вдруг один чиновник споткнулся и упал вниз со скалы. Тут я от радости проснулся.
— Ну хоть одного во сне прикончил! — проворчала бабушка и повторила:
— Не смей ходить туда!
Я рассказал ей про того старика, который клялся отомстить чиновникам и увести табун у злоязычного Шавыра. Бабушка замахала на меня руками:
— Такие разговоры даже родной душе поверять нельзя!.. У этого человека с чиновниками старая вражда. Пронеси, великий бог, мимо нас эти жуткие времена… Да, встречаются бесстрашные люди с окаменевшим сердцем, помоги им Будда!..
Ночами молодежь пела про чиновников разные ругательные песни. В них поминались и те наши богатеи, у которых было рыльце в пушку, но за взятки им всегда удавалось выйти сухими из воды. «Не видно красного лица — собачья морда торчит. Дал взятку — выплыл из бурного потока».
Чиновники несколько раз пытались поймать и наказать кого-либо из певцов. Однако храбрецам всегда удавалось вовремя ускакать.
Один из тех, кого чиновники посылали в погоню за нашими молодцами, вернувшись после этой ночной скачки, рассказал чиновникам страшную историю:
«Ваша милость, вы, наверное, помните, что много лет назад в этих местах тоже происходил суд над шестьюдесятью восставшими храбрецами. Их поймали, увезли в Улясутай на китайскую землю, долго мучили. Затем им всем отрубили головы, привезли в Туву и развесили на шестах на перекрестках дорог, чтобы другим было неповадно… Так вот с тех пор тут появилась нечистая сила. Порой ночами можно услышать крики: «Халак, халак!» И имена тогдашних судей выкрикивают.
А сегодня, ваша милость, я скачу за каким-то человеком, вот-вот догоню его — и вдруг он остановился как вкопанный. Мой копь от неожиданности тоже остановился, и я упал на землю. Гляжу — это не человек, а пень. Ткнул я его ногой, а он вдруг покатился по земле. Гляжу — это череп человеческий. «Зря они погубили нас! — слышу откуда-то голос. — Они должны нам, мы еще спросим с них!.. Назови-ка мне имена тех, кто сегодня мучает и пытает других храбрецов…» У меня встали волосы дыбом, я взобрался на коня — и ходу! До сих пор зуб на зуб не попадает».
Плел эти басни не кто иной, как отчаянный храбрец и хитрец Тарачи. О других его проделках я расскажу позже, а тут замечу, что после его рассказа не только чиновники, но и их слуги стали бояться ночью выходить из юрт, и молодежь наша могла распевать свои песни безнаказанно.
Впрочем, вскоре кое-кого из певцов опознали, и тогда против них были состряпаны лжесвидетельства. Их привели на судилище, подвергли пыткам. В число подследственных попали два моих младших дяди — Шевер-Сарыг и Таз-оол. Случилось это вот как.
Однажды вечером я зашел в юрту к дяде Кыйгыжи; тут же сидел дядя Мукураш. Были они чем-то сильно взволнованы.
Дядя Кыйгыжи был самым старшим из четырех братьев отца, и потому в нашей родне — самым почитаемым человеком. Кроме того, он был назначен старостой арбана[1], объединявшего десять юрт, и по своей должности часто имел дело с судьями. Он обязан был по приказанию чиновника вызывать людей на суд, а когда не бывал в разъездах, то должен был прислуживать судьям: подавать чай и огонь для трубки, стеречь вызванных на допросы и вообще делать для них много разных дел. Вот почему дядя Кыйгыжи был очень осведомленным человеком, и к мнению его прислушивалась не только наша родня, но и чужие.
Мне по правилам даже в юрте его находиться не полагалось. Вот почему я, стараясь быть незамеченным, сел возле входа, не глядя в сторону разговаривающих, но уши свои я, конечно, навострил.
Дядя Кыйгыжи, сокрушаясь, рассказывал, что Шевер-Сарыга и Таз-оола схватили по доносу лжесвидетеля, а чтобы ложь не открылась, свидетель на суде выступать не будет. Обвинение ведут просто со слов истца, у которого кто-то украл быков. Завтра младших дядей должны были подвергнуть первым пыткам.
— Беда, беда!— говорил дядя Кыйгыжи. — Ведь их до сих пор никто не обвинил даже в краже петельки от плетки… Совсем они неопытны — их еще и по щеке никто не ударил. Шевер хоть сиротскую долю изведал, крепче, а мой Таз-оол совсем как новорожденный телок. Молоденький еще, телом не развит, да и на язык не остер. Как-то они будут держать себя на этих страшных пытках!..
На следующий день мы, мальчишки, так и крутились среди взрослых, чтобы услышать хоть что-то о любимых нами за добрый нрав Шевер-Сарыге и Таз-ооле. И с радостью узнавали, что братья ведут себя мужественно, виновными себя не признают, требуют, чтобы привели свидетеля, и всячески поносят чиновников. Шевер-Сарыгу за оскорбление суда даже добавили палок сверх полученной им тысячи ударов. Когда у Таз-оола треснули от пыток кости пальцев, он закричал:
— Я же не преступник, за что вы меня жизни лишаете? Правду все равно не утаить — она объявится, ваш доносчик еще поплатится за наши молодые жизни!
За семь дней братья приняли четыре вида пыток. Их стойкость и смелые речи даже стали склонять на их сторону главного тюлюштерского чина Семиса. И он спросил истца, почему тот не предъявляет своего свидетеля. Истец не сумел сказать ничего вразумительного, тогда Семис приказал всыпать истцу сто палок. Тот страшно орал, умолял не бить его и обещал на следующий день привести свидетеля. Такой оказался он слабенький ерундовый человечишка,— а может, это оттого, что он правоты за собой не чувствовал?..
Даже наши известные овюрские храбрецы поражались стойкости и смелости разговоров братьев. Они рассказывали, как Шевер-Сарыг, весь окровавленный, смотрел разъяренными глазами на чиновников и кричал:
— Если вы все дела так несправедливо ведете — куда годятся ваши законы. А вам, лгунам, на этом высоком месте и сидеть нельзя!
И вот наконец дядя Кыйгыжи примчался домой с радостной вестью: свидетель не выдержал пыток и сознался, что ребят он обвинил ложно. Завтра братьев можно будет взять домой.
В эту ночь молодежь нашего и соседнего аалов собралась на игрище. Они выбрали лучших скакунов, взяли крепкие плети и пошли с песнями гулять вокруг проклятого судилища. Да такие песни пели, что чиновники струхнули не на шутку, потому что были эти песни не просто дразнилками для собак, а настоящими угрозами. «За невинную кровь — ружье ответ потребует, за «правосудие» твое — острый нож крепость твоих кишок проверит!», «У Тальникового брода в растянутую шкуру превратишься — у Черной скалы под утесом дохлой лягушкой останешься!»
На следующий день дядьев моих привезли домой, перевалив, как мешки, через седло. Их лица, совсем не похожие на человеческие, навсегда остались в моей памяти. У Шевера голова вся затекла опухолью: шеи не было — будто огромный котел без носа, с кровяными белками вместо глаз, поставлен на плечи. Ноги его от поясницы до пяток были цвета закопченной чаши, кожа то здесь, то там полопалась, источая кровавый гной. У лодыжек была видна голая кость — мышцы и кожа были сорваны кандалами. Ногти на толстых неподвижных пальцах были зелеными, как медные гильзы.
Родные сделали для него мягкую постель и положили вниз лицом. Никто не был в силах долго смотреть на изуродованных — отводили в сторону глаза. Женщины плакали, причитая: «И они все еще живы, бедные!»
Мой молодой дядя Шевер не только не стонал, но даже находил в себе силы для шуток. На его изуродованном лице сверкали, как и в прежние времена, ослепительно-белые зубы, но опухшие и почерневшие десны кровоточили. Только и осталось от моего любимого дяди Шевера — весельчака и мастера на все руки, кузнеца, портного, охотника, сказочника — вот эти чудесные зубы да веселый голос.
Помню, лечили его разными средствами: зарезали козу и обложили еще горячим нутряным жиром. Варили разные коренья, готовили мази, делали всякие примочки. А кормили густым холодцом, считая, что это очень питательно.
Не миновал и месяц, как дядья мои начали ходить и даже садиться на спокойных лошадей. Люди говорили:
«Все знают, что жеребец сдохнет от одного укуса волка, а эти ребята сплошь позеленели — как выжили? Видно, такова уж судьба простолюдина — может он выдержать, что и железо не выдержало бы, расплавилось…»
Наконец большое судилище окончилось, чиновники по­разъехались. Люди вздыхали с облегчением, а мы, мальчишки, конечно, тут же оказались на месте пыток.
Палки с запекшейся кровью, окровавленные лоскуты кожи, орудия пыток валялись тут и там. Мы утащили окровавленный шаагай, которым били жертвы по щекам, вымыли в ручье и разглядели как следует. Это была двойная бычья кожа, прочно сшитая в виде подошвы кожаным ремнем, внутрь был насыпан песок. Мы садились между бревен, на битый щебень, зажимали себе пальцы тисками — в общем, перепробовали все виды пыток. И потом играли в судилище во время пастьбы скота, подвергая друг друга довольно-таки сильным истязаниям. Особенно усердствовали мальчишки постарше — видно, считали, что это хорошая закалка воли перед испытаниями, которые им еще предстоят.
Однажды я пошел в лес за телятами, но никак не мог их найти: уж очень далеко, как видно, забрели. Тут мне вспомнилось одно гаданье: плюнуть на ладонь и сильно подуть. Куда упадет слюна, там и найдешь свою пропажу. По результатам гаданья мне следовало пойти в степь. Там паслись коровы; если телята пришли к ним и высосали молоко, меня ожидает хорошая взбучка.
Я выбежал из лесу и вдруг очутился на месте судилища. До этого один я сюда не приходил ни разу, наверное, поэтому орудия пыток, покрытые человеческой кровью, показались мне во много раз ужасней.
На опушке стояли тополя, изгрызенные голодными лошадьми, в сумерках они тоже выглядели страшно, я будто вновь услышал крики истязуемых, припомнил рассказ Тарачи о нечистой силе, заселяющей покинутые места пыток, и с воплем ужаса бросился прочь.