Дядя едет на партийное собрание
Мой дядя Баран-оол, у которого я жил последнее время, любил задерживаться на зимнике Туруг-Бары до первых весенних побегов. На этом зимнике хорошо сохраняются подножные корма, никогда не замерзает родник. Вот и в этом году — весна уже идет вовсю, а мы еще на зимнике.
Тает снег, горные речки вышли из берегов, солнце жарит по-летнему. Ожила тайга, налились соком, стали гибкими прутики ивы, расправила тонкие ветки береза, украсилась свежими сережками, набухли почки. Пробуют голоса птицы. Журавли и турпаны песней приветствуют родную землю. Яркие, точно цветы, бабочки порхают по серым склонам гор: скоро все зазеленеет, расцветет, тяжелое останется позади, а впереди — лето…
Это время — самое хлопотное для пастуха: следи да следи за молодняком. Козлята и телята шалеют от весеннего воздуха, носятся, играют, скачут и часто срываются с мокрых склонов в бурные потоки горных речек, а я в своей неизменной шубейке мечусь, пытаюсь отогнать их от реки, но где там! За длинный весенний день так набегаешься, что к вечеру еле ноги передвигаешь. Самое бы время завалиться спать, но солнце светит ярко, как днем, словно и не думает идти на отдых.
В один из таких солнечных долгих дней к нам пожаловал гость — тесть моего дяди, отец тетки. Окончив все дела, я поторопился сесть в юрте у порога и направил уши в сторону их разговора: у нас давно никто не бывал, я соскучился по новостям.
— …Получил письменную бумагу из района… — говорил дядя, с озабоченным лицом потягивая чай. — В ней сказано прибыть мне в Хем-Бельдир[1] на партийное собрание. Вот сижу в тревоге: на чем в такую даль ехать? Лошадь у меня сбила ногу, далеко на ней не уедешь.
— Да ведь сейчас все партии то и дело с места срываются и несутся куда-то. — Старик-тесть упрямо говорил вместо «партийный» — «партия».
—Значит, и тебе ехать надо. Поговорка есть: «Зовут — хорошо, хуже, когда посылают».
— Да я и сам понимаю: надо— уже спокойнее согласился дядя. — Только на чем?..
На следующее утро дядя разбудил меня:
— Ангыр, собирайся быстро, придется тебе съездить в Колбак-Чира к нашему районному чиновнику. Скажешь: «Мой дядя Баран-оол получил предписание с хошунной[2] печатью явиться в Хем-Бельдир на собрание партии. А лошадь у него охромела. Без лошади неприлично появляться человеку в таком высоком месте. Дядя, мол, сказал, что будет коня беречь, а когда вернется, то не забудет о его поте, расплатится». Так и скажи ему, как я тебе говорю.
Дядя и не спрашивал меня, смогу ли я выполнить такое серьезное поручение. А у меня не было на языке слов «не могу» или «не хочу». Я взгромоздился на своего старого товарища — синего быка и погнал так, что только копыта щелкали.
Я ехал и думал, что хорошо бы тоже отправиться в Хем-Бельдир, пусть бы дядя сказал: «Поедем, Ангыр, там за лошадью присмотришь». Хем-Бельдир — центр всех партийных районов и округов, там находятся все главные руководители нашей аратской партии; у кого есть красный партийный билет, те непременно туда вызываются. Хорошо бы и мне там побывать, посмотреть…
Думая так, я и не заметил, как доехал до Колбак-Чира, где помещался аал важного чиновника Сарыг-демчи. Аал расположился на берегу горной речки, затененной старыми ивами. Я еще издали отметил большую белую юрту, стоявшую в стороне от жавшихся друг к другу сереньких юрт. Привязав своего синего быка к дереву, я оглядел себя. Все-таки к такому высокому начальству идти мне надо было в первый раз в жизни. А в каком я виде? Все с чужого плеча. Для поездки дядя дал мне свою рабочую короткую шубейку, на ногах — теткины стоптанные идики. Но что делать — надо идти.
Не расспрашивая никого, я направился к белой юрте, вошел и замер у порога. Чистота и богатство внутреннего убранства юрты наполнили меня робостью и смущением: в таких красивых юртах я, пожалуй, не бывал. На почетном месте, напротив двери, сидел полный белолицый мужчина и пил чай. Халат его был наброшен на плечи, еще не опоясан после сна. Возле кровати, украшенной искусной резьбой, стояла молодая красивая женщина. Взглянув на ее чуть припухшее, девически-свежее лицо, я подумал, что, наверное, она недавно окурена артышом — очищение после родов. И правда, неподалеку от входа в люльке посапывал младенец. Я робко поздоровался и присел возле входа на корточки, продолжая осматриваться и ожидая вопроса. Мне ни по возрасту, ни по положению первым разговаривать было нельзя. «Этот богатый человек выбрал себе в жены такую красавицу!.. — думал я.— Теперь, наверное, он только и делает, что стережет ее и ухаживает за ней. А я ворвался тут со своими просьбами…»
Наконец хозяин отставил чашку с недопитым чаем и заговорил:
— Ча-а… Ну, откуда приехал, куда путь держишь, паренек?..
Почтительно поклонившись, я бойко протараторил все заранее заготовленные слова, решив показать, что и я умею разговаривать с такими важными чинами, как хозяин этой юрты. Мужчина удивленно приподнял брови, взгляд его впервые задержался па моем лице. А я удовлетворенно подумал, что достиг своего, показался начальнику не простым воробышком.
— Ну… — неопределенно протянул мужчина. — Что ж… — и взялся за кисет и трубку с мундштуком из какого-то дорогого камня.
Я продолжал почтительно молчать, оглядывая убранство юрты. На стене я заметил русские часы и с удивлением подумал, что, пожалуй, они тут выглядят не хуже, чем в избе. Только вот как на это смотрят фигурки божков на аптара? Тиканье не мешает им?..
— Та-ак… — заговорил хозяин. — Свободной лошади у меня сейчас нет… Но что поделаешь?.. Вон, среди коров, бык стоит светло-синей масти. Поймай его и отведи твоему дяде… — Тут на его лице мелькнула хитрая улыбка. — Может, только он посчитает, что в Хем-Бельдир на быке стыдно ехать?..
— Ладно, — отвечал я. — Скажу так. А дядя пусть решает. Только кто мне покажет, какого быка надо ловить?
— Там есть, наверное, кто-нибудь… — детским голосом смущенно сказала хозяйка. Спрашивая, я почему-то глядел на нее.
Хозяин неторопливо поднялся, надел халат в рукава, вышел из юрты. Я последовал за ним.
— Вон, — сказал чиновник, указывая на крупного быка, лежавшего среди коров. — Скажи мужчине из той юрты, чтобы он помог тебе его поймать.
Я поблагодарил и побежал к своему синему быку, чтобы снять с пего мундштук с поводком.
Табунщик, помогая ловить быка, расхваливал его:
— Это не коровой рожденный теленок, а настоящий Эрлик-Хан, царь преисподней! Теперь — что! Я сам его обучал для седла, он стал рабом мундштука! А бывало, носится и прыгает, как марал, ни за что не усидишь на нем…
«Хитрый однако этот чиновник! — думал я. — Быка он дал, но такого, что, пожалуй, и не захочешь…»
Впрочем, бык скоро смирился и довольно быстро домчал меня домой. Вопреки моим опасениям, дядя обрадовался, что я привел быка.
— Ничего!— сказал он. — Наверное, этот хитрец подумал: если всерьез хочет быть партийным, то и от быка не откажется, чтобы на собрание ехать. К тому же он и сам мечтает в партию пролезть. Дал быка — доброе дело сделал…
Я с нетерпением ждал дядиного возвращения из Хем-Бельдира,— хотелось узнать, что там такое важное происходило. Однако возвратился дядя растерянный, мрачный. На чей-то вопрос о поездке он коротко ответил, что был на большом шуулгане[3] народных представителей. И все…
Лишь спустя какое-то время дядя рассказал, что его очень удивило — правительство новое, а люди в правительстве старые. Старые чагырыкчи[4] — всем известный хун-нойон Буян-Батаргы все так же у власти. Обращаясь к нему, его называют, как и прежде — чазак[5]. Были, конечно, там простые араты, такие же неграмотные, как дядя. Они терялись перед старыми чиновниками, не зная, надо или не надо им кланяться. Раньше хун-нойону надо было поклониться, касаясь головой земли, а перед чагырыкчи полагалось только встать на колени. А как теперь, при повой власти?.. Аратам этого никто не объяснил.
— Один раз я пошел в лес, чтобы посмотреть на своего быка. Иду обратно и вижу: на толстом упавшем стволе старого тополя кто-то спит, раскинув руки. В дорогой мерлушковой шубе, крытой китайским шелком, в богатом халате… Вгляделся я в него — хун-нойон Буян-Бадыргы! Черт бы его побрал!.. Как мне его приветствовать? Не падать же вниз лицом, как бывало, ведь я теперь партийный!.. У меня даже пот по спине побежал: нечистая сила принесла его сюда!.. Но он меня не заметил, и я бочком-бочком, ускользнул…
Насмотревшись на все это, дядя стал опасаться, как бы чиновники, по-прежнему находившиеся у власти, не припомнили ему, что он партизанил во время гражданской — и китайцев тревожил, и белых при отступлении в покое не оставлял. Поэтому на всех собраниях он отыскивал спину пошире, чтобы не бросаться в глаза.
— Вьюк этих опасений только и свалился с меня, — заключил дядя, — когда сказали: «Партийные дела окончены, поезжайте по домам…» Когда ехал домой, думал: почему не выступил, не спросил, мол, власть новая, а чиновники старые?.. Ну, после драки-то все мы храбрые!..
Дядя засмеялся и начал набивать табаком свою трубку.
