Пропавшая чаша
После сева дядя Баран-оол откочевал в верховья реки Амырак, место это называется Хотьпе-Шол. Там уже расположилось к тому времени несколько юрт, в том числе юрта бывшего районного начальника мерена Менний-оола.
Я любил эти места не только потому, что тайга и горы вокруг были очень красивы. В здешних горных речушках водилось много рыбы. Правда, снасти мои немудрящи: петли из конского волоса или просто собственные ловкие руки. Но довольно часто на ремешке моего кожаного пояса после рыбалки висело по пять-шесть крупных рыб. Выручали меня сноровка и терпение.
Прежде чем начать рыбалку, я внимательно изучал, где может кормиться рыба — все углубления и ямы в русле речки. Если берег был отвесный и невысокий, я ложился и. опустив в воду руки, ждал. Только замечу движение возле затонувшей коряги — весь напрягусь, сердце заколотится в груди, а кровь прихлынет к лицу. Мелькнула рыбина — рывок, и вот уже пальцы вцепились под жабры, рыба бьется в моих руках, сверкая на солнце, точно драгоценность. Порой попадались такие красавцы хариусы — бирюзовые, синие, розовые!.. Особенно я любил глядеть, когда они спокойно стояли в тихой воде, чуть шевеля плавниками, и лучи солнца зажигали чешую всеми цветами радуги. Следя за ними, я уносился мечтами куда-то далеко, в иной, прекрасный, неведомый мир…
Мне приходилось видеть немало диких животных: маралов, косуль, горных баранов. Трудно оторвать взгляд от красавицы косули или архара с крутыми рогами, замершего где-нибудь на вершине скалы, но вот хариус в струе воды, причудливо переливающийся то голубоватым, то бирюзовым, то красным, все-таки кажется мне ни с чем не сравнимым по красоте…
Как-то утром, поймав несколько мелких хариусов и одного здоровенного, я брел по берегу, вглядываясь в воду, и неожиданно наткнулся на жену мерена Менний-оола. Она варила на костре араку из хойтпака.
Женщина не замечала меня, занятая своей готовкой, а я сразу же узнал ее и остановился, поторопившись спрятать в траве прутик с нанизанным уловом. Был я как всегда босой, потому шел бесшумно. Женщина, увидев меня перед собой, испуганно вскрикнула:
— Ойт! Откуда идешь? Перепугал меня, появился, точно бук.
— Сверху по течению иду, речка и привела меня к вам.
Женщина недовольно и недоверчиво оглядела меня, но, не найдя к чему бы придраться, распорядилась:
— Ну-ка, насобирай мне хорошую охапку сухих сучьев!.. Я тонкого хвороста набрала, а от него жара немного…
«Вот дурак, зачем я подошел к ней! — ругал я себя, собирая сучья.— Она ведь всегда работу найдет, а чашечку простокваши за труд вряд ли расщедрится налить…» Размышляя так, я, однако, быстро исполнил приказание и принес к костру большую охапку сухих сучьев.
— Ладно,— сказала женщина, даже не взглянув на меня. — Положи тут.
Неподалеку стоял хумун со сметаной, только что снятой с хойтпака. Я поглядел на нее, сглотнул слюну и присел на корточки, подумав, что вдруг да хозяйка расщедрится, нальет мне за работу немножко.
— Какая густая сметана… — заговорил я почтительно, подождав немного. — Наверное, еще не достояла и совсем не кислая?..
— Не знаю! — буркнула недовольно женщина и тут же нашла мне новое дело. — Что сидишь? Подложи дров в костер!..
Я и это исполнил, все еще надеясь на угощение. Но женщина занялась переливанием араки, перестав обращать на меня внимание. Тогда я посидел-посидел, взял тихонько из костра тлеющую головешку и так же тихо ушел, стараясь, чтобы хозяйка костра не заметила. А то ведь сразу догадается, зачем мне нужен огонь, и скажет: «А ну, неси-ка сюда улов! Мой мерен любит жареную рыбку». Правильно ее, скрягу, называют «каменный кулак»!..
Отойдя подальше, я развел костер, воткнул заостренную палку в большого хариуса и укрепил над огнем, ожидая, пока он испечется. Сидел и слушал, как несется мимо быстрый Амырак, постукивает, перебирает камешки, успокаивает меня своим ласковым говорком: «Гульк-гульк-гульк…»
Я люблю реки не только за рыбалку или за то, что они утоляют жажду. Люблю, склонившись с берега, просто разглядывать разноцветные камешки на дне, слушать журчанье воды и нежный перезвон гальки, люблю иногда опустить лицо в воду и чувствовать, как река ласкает-поглаживает его, точно мама когда-то своими добрыми пальцами. Я и зимой не пройду мимо речки или родника, напьюсь. Особенно зимой в родниках вкусна вода: бьет струйка из самого сердца земли, а вокруг пар поднимается. Деревья на берегах этих незамерзающих источников стоят, отягощенные кружевами из инея, клонят к земле ветви, позванивают гроздьями намерзшего льда. Не надо ни у кого разрешения выпрашивать, кланяться кому-то: остановись и пей сколько душе угодно…
На следующее утро после этой рыбалки я толок в ступе тару и обеспокоенно следил за стадом овец, которое уходило все дальше и дальше по зеленой поляне — вот уж совсем почти в маленькое облачко превратилось.
На поляне показался всадник. Когда он приблизился, я увидел, что это наш бывший мерен Менний-оол, муж той самой женщины, которая варила вчера па реке араку. Он важно восседал на лошади, а подъехав, медленно спешился и так же важно вошел в юрту. Вдруг я услышал взволнованный теткин голос.
— Ну, нет, уважаемый сосед! Хоть он и круглый сирота, но мы никогда не слыхали, чтобы он хоть остаток нитки из иглы себе взял!
Я понял, что говорят обо мне, и навострил уши. А тетка продолжала, все больше распаляясь:
— Да и к чему мальчишке эта поганая чаша? Не думаешь ли ты, что ею можно мертвых оживлять? А может, ты намекаешь, что он мне ее приволок? Вон, погляди! Мои ребятишки еще голыми после сна бегают, не выходили из юрты. Оглянись, посмотри, какая тут вещь тебе принадлежит?
— Подожди, жена, не кричи… — пытался остановить ее дядя. — Подтяни поводья своего рыжего коня…
Но тетка не умолкала:
— Хоть и носил ты на своей шапке шишечку мерена, но в твоей башке, видно, и с эту шишечку мозгов нет! Видно, эта чертова посудина в тысячу раз умней твоей башки!..
Я слушал, и у меня замирало сердце от обиды и ужаса: первый раз в жизни меня обвинили в воровстве. Дядя окликнул:
— Ангыр-оол, иди, неси тару.
Я вошел и увидел багрово-красное сальное лицо Менний-оола с выпученными от гнева глазами. Мне показалось, что его глаза дымятся — так он был зол.
— Я не за тем пришел, соседка, чтобы вы меня оскорбляли, — заговорил мерен, задыхаясь от сдерживаемого гнева. — У кого пропажа, у того и подозрение. Люди видели, что к нашему костру никто, кроме этого мальчишки, не подходил. Жена говорит, он подошел тихо, как бук, и так же внезапно исчез. А потом пропала чаша. У кого она? Яснее ясного! Я пришел, чтобы вы его предупредили: далеко не прячь, обратно нести придется! А вы меня же оскорбляете!
Дядя, взглянув па меня, спросил:
— Слышал? Зачем ты взял у мерена чашу?
Обида придала мне храбрости, я сказал дрожащим голосом:
— Да пусть лучше у меня руки отсохнут, чем я чужое возьму! Неужто вы думаете, что я глупый бурундук, который все доброе, что увидит, в свою нору тащит? Я к костру вашему подходил, и хозяйка ваша сразу заставила меня работать. Я все сделал, думал, что она мне хоть горстку творога даст, хоть даст эту чашу полизать, когда хойтпак из нее перельет! Разве дождешься! Я и ушел, не батрачить же на нее даром!.. На Амыраке не один я рыбачу, все наши и еще улуг-шольские ребятишки рыбу ловят.
Я приводил в свою защиту все новые доказательства, но слезы обиды были вот-вот готовы залить мою смелость. Я умолк.
— Слышал, мерен?— начал дядя.
Но тетка, воспользовавшись минутой молчания, начала швырять колючки слов в обрюзгшее лицо незваного гостя:
— Конечно, ты за собой силу чувствуешь, вот и пришел так нагло! Сам был мерен, брат твой большой чин, племянник Сонам-Баир — хошунный тарга[1]. Вы все законы, все ходы и выходы знаете, как себе на пользу дело повернуть!..
Менний-оол вдруг заорал, поднявшись:
– Ну, довольно! Не только мое имя с грязью тут смешали, но и моей родни имена тревожите! Берегитесь! Правда найдется!
С этими словами Менний-оол вышел из юрты, сел на своего коня и уехал. Наш пес, словно поняв, что хозяев оскорбили, долго несся за скакавшим всадником, остервенело лая.
— Зачем ты потревожила имена этих чинуш? — упрекнул дядя тетку.
— За свои слова я сама и отвечу! — огрызнулась она. — Ты, что ли, не понял, зачем он припёрся сюда? Они спят и видят, как бы все юрты с этого чайлага выжить!.. Мало я ему подсыпала соли, не успела, удрал, жирный черт! Серьезно посмотрев на меня, дядя спросил:
— Ты правду сказал, что не брал чаши?
— Знал бы, что он примчится наврать на меня, утащил бы эту вонючую посудину и забросил куда-нибудь, чтоб ее век ему не найти!
— От воровства еще никто счастья не нажил, — остановил меня дядя.
— Да не брал я! Может, парни… Ведь они у скупых да у склочников, которые соседям житья не дают, воруют, чтобы проучить!..
— Не брал так не брал, — сказал дядя. — Остальное — не наше дело. Лишь бы ты был чист. Иди овец догоняй, а то их уже не видно совсем.
Через два дня после этого события, утром во время дойки коров, к нашей юрте подъехал всадник и поприветствовал тетку:
— Обильного удоя вам.
— Спасибо, — отвечала та. — Пусть ваша поездка благополучно завершится.
— Укажите мне юрту Баран-оола.
— Вот она, — сказала тетка, почему-то оглянувшись на меня.
— А где хозяин?
— В юрте.
Человек спешился, привязал лошадь и вошел в юрту.
Тетка, закончив дойку, тоже ушла в юрту, а мне надо было еще привязать телят, чтобы они не увязались за коровами, а коров выгнать на пастбище. Я старался все поскорее сделать, чтобы можно было отлучиться на речку, порыбачить.
Справившись со всеми делами, я забежал в юрту взять снасти, но дядя окликнул меня:
— Ангыр-оол, не уходи никуда. Посыльный приехал — надо, сказал, в хошун нам ехать. Вызывают…
В голосе дяди была обида и раздражение. А я так и обомлел. «В хошун? А я зачем же?..»
— Иди лошадь поймай и приведи, — распорядился дядя. Когда я вернулся, тетка подала мне чашку с тарой и сказала добрым голосом:
— Заправляйся лучше, далекая дорога у вас. В хошун поедешь, где хранится гербовая печать… Но бояться тебе нечего, что бы там ни наплел Менний-оол про свою паршивую чашу. Не беда, съезди, увидишь лицо самого хошунного начальника…
Тетка говорила почти радостно, речь ее явно предназначалась для посыльного.
Дядя обратился к посыльному:
— Уважаемый, вы, наверное, спешите? Мы с племянником на одной лошади поедем, нам за вами не успеть.
— Да, — важно закивал посыльный. — Мне еще в соседний аал надо заехать по делу, но вы должны сегодня же быть на месте. Иначе еще одного посыльного за вами пошлют, будете платить штраф за двойной прогон лошади. Целых два лана[2].
Посыльный уехал, а мы с дядей стали собираться в дорогу. Мои сборы были недолги: старенькая ситцевая рубашка без воротника да короткие кожаные штаны всегда на мне. Я сел позади дяди на лошадь, и мы отправились в путь.
— Дядя, — спросил я. — А нас не будут пытать, ну… как на большом судилище?..
— Ты что! — дядя покачал головой. — Пытки теперь отменены, у нас другая власть.
— Власть другая, а Сонам-Баир как раньше был чагырыкчи, так и остался большой шишкой. Может, он по-старому судить будет?
— Нет, я хорошо знаю, что пытки отменены! — раздраженно сказал дядя. Видно, он сам побаивался предстоящего допроса. — И чиновников теперь не положено называть чагырыкчи, шишек на шапках у них тоже нет. К Сонам-Баиру надо обращаться «глава хошуна».
– Почему же при новой власти в хошун попали старые начальники? — упорствовал я.
– Трудно понять – после долгого молчания отвечал дядя – на партийных собраниях нам отвечают, что Сонам-Баир возненавидел и бросил старое, что он участвовал в ревдвижении, значит, мол, он заслужил этот пост… — Дядя опять долго ехал молча, потом сказал мне, вроде бы без связи с предыдущим:
— Главное, языком много не мели, а то тебя запутают. Раз не брал, так и говори — не брал, не видел.
Из-за поворота дороги показалась долина, в которой расположилось около десятка юрт. Это и был наш хошунный центр Уттуг-Дыт. Мне опять вспомнилось страшное судилище, виденное в детстве в Овюрском Амыраке.
Подъехав к большому белому шатру, стоявшему несколько особняком, мы спешились. На поляне перед шатром сидело и расхаживало довольно много богато одетых людей. Несмотря на сильную жару, у всех у них были туго затянутые опояски, на головах — шапки. У многих были дорогие халаты из чесучи и шелка. Приблизившись к ним, я показался себе черным линяющим козленком среди белого стада овец. Еще эти люди напоминали мне тяжело груженных верблюдов: закон навьючил на них груз одежд и дел. Я тоже был отягчен грузом раздумий о том, что мне предстоит, и стыдом за оборванную одежонку…
Посыльный, приезжавший за нами, сидел среди этих, важно беседующих. Увидев нас, он поднялся и, махнув рукой, чтобы мы обождали, вошел в чизан[3]. Подол этого красивого шатра был со всех сторон приподнят, чтобы лучше гулял ветерок. Изнутри слышался смех. Я с надеждой подумал: «Раз смеются, значит, по-новому теперь судят, кожу с людей не сдирают, как в Амыраке…»
Взглянув на дядю, я увидел, что он стоит с напряженно поднятой головой, смотрит на далекие горы, губы его что-то шепчут, жилы на шее вздулись. У меня задрожали руки и ноги, я совсем сник от волнения.
— Входите,— строго сказал посыльный, выйдя из шатра. Дядя вошел первым, за ним, едва не наступая ему на пятки, просунулся в шатер и я.
— Амыр… — приветствовал сидящих дядя.
— Менде… — ответили один или двое, остальные промолчали, сурово оглядывая нас.
После долгого и тягостного молчания кто-то приказал садиться, и мы сели. Опять наступило молчание. Наконец писарь, у которого на колене лежала дощечка с листом бумаги, спросил:
— Имя?
— Баран-оол, — ответил дядя.
— Надо говорить полное имя.
— Тюлюш Баран-оол.
— А это твой племянник, который воровал?
— Да… — начал, смешавшись, дядя. — Нет, не воровал он…
— Подожди! — прервал дядю писарь. Как его зовут?
— Ангыр-оол.
— Сколько тебе лет? — обратился писарь ко мне, и мысли мои, точно вспугнутые воробьи, разлетелись беспорядочно. Я взглянул беспомощно на дядю, а тот, словно глухому, громко повторил мне вопрос писаря:
— Сколько лет, спрашивают.
— Пятнадцать…
— Так ты уже взрослый мужчина, — ласковым тоном заговорил сам Сонам-Баир. — Говори только правду. Если будешь вилять — будет тебе плохо. А если правду расскажешь, не только тебе легко будет, но и вот ему тоже, твоему дяде. И мне легко будет. Прежде чем отвечать, подумай хорошенько и все свои глупые мысли: «Не сдамся, не признаюсь, выдержу…» — выкинь из головы. Иначе нам придется поссориться, а ссора — дело неважное, Ангыр-оол. Понял?
Сонам-Баир замолчал и уставился на меня своими светлыми неприятными глазами.
— Понял… — ответил я негромко.
— Вот и рассказывай, куда ты девал чашу?
— Я уже говорил, не брал я чаши. Зачем она мне? Я и мерену и дяде…
Меня прервали:
— Кто тебя подучил не сознаваться? Может, это дядя тебя научил? — сказал Сонам-Баир, и лицо его сразу изменилось, стало злым.
— Если я не брал чаши, какую же еще правду я могу сказать? А дядя меня никогда не учил, чтобы я обманывал.
— Отвечаешь ты, парень, хорошо, но тебе придется подумать, а потом все же сказать настоящую правду.
— Нечего мне думать… Я не брал.
Сонам-Баир приказал увести меня, а дядю оставили на допросе. В шатер скоро вошел и приехавший Менний-оол. Через некоторое время меня снова позвали на допрос. Теперь на самом почетном месте я увидел Менний-оола, он, развалясь, курил трубку и нагло глядел на дядю.
Пожилой чиновник почтительно обратился к Менний-оолу:
– Этот ли человек похитил вашу собственность?
— Он самый, — важно кивнул Менний-оол.
— Ангыр-оол отрицает это, — сказал чиновник. — Возможно, у вас имеется свидетель, который может подтвердить виновность парня?
— Какие еще нужны свидетели? — недовольно заворчал Менний-оол. — Этот парень крутился возле костра, а потом исчезла чаша.
— Свидетелей, выходит, нет?
— Так видела же моя жена, когда он днем к костру подходил!
— Значит, свидетелей нет. Так и запишите, — спокойно сказал пожилой, словно с собой беседуя. — А следы вы проверили, они совпадают со следами этого парня?
— Да там много следов натоптано, не разберешь. И потом, известно ведь, что он там был! — уже волнуясь, повысил голос Менний-оол.
— Значит, следов много. А сначала вы говорили, что к костру подходил только он.
— Так ведь это же нежилое место, крутой берег! — отвечал бывший мерен.
— Мальчик этот говорит, что, когда он подошел к костру, ваша жена заставила его собирать сучья.
— Может, и заставила… как же соседского мальчишку не заставить поработать? — Менний-оол, как бы ища защиты, взглянул на Сонам-Баира, и тот, прервав допрос, принялся зачем-то расспрашивать своего родича про меня и мою дальнюю и ближнюю родню. Менний-оол словно вскачь помчался, хуля меня, моего дядю, тетку и всех родственников. Потом удовлетворенно заключил:
— Разве можно таким верить?
Сонам-Баир ничего больше не сказал, поднялся, отряхнул полы халата и вышел из шатра. Все чиновники тоже встали, когда поднялся главный, и сели лишь тогда, когда он вышел.
Допрос продолжался. Пожилой чиновник обратился к Менний-оолу:
— У вас есть еще что добавить?
— Нечего, — важничая, произнес Менний-оол.
— Хорошо. Ангыр-оол, теперь, подумав, расскажи по порядку, как было на самом деле.
— Я подумал, но что я могу еще сказать? С чего это мерен меня вором обзывает? Или он хочет, чтобы мой дядя уплатил за потерянную чашу? Или хочет меня проучить за то, что я, бедняк, подошел к костру такого высокого чина?
Чиновник меня прервал:
— Парень, далеко в сторону заехал. Ты скажи, кто-нибудь, кроме тебя, мог к костру подойти?
— Так ведь мерен говорил, что там много следов. Не черти же там топтались?
Чиновники захохотали, а молодой красивый писарь сказал:
— Ведь парень правду говорит: «Не черти же!..»
Я, подбодренный их смехом, начал все выкладывать, что думал про Менний-оола.
— А этот бывший мерен со всеми соседями в ссоре, всегда у него все плохие, один он хороший. Про него и его жену молодые наши парни даже песни сочиняют.
— Какие? — спросило сразу несколько голосов. Видно, им было скучно слушать одно и то же, захотелось поразвлечься. — Прямо при нем и поют?
– А наши парни никого не боятся, как подъедут к его юрте, так и запоют. А он выскочит из юрты, ругается, собак науськивает. А бывает, из дробовика палит. Тогда он еще пуще начнет на всех небылицы плести!
— Например, какие небылицы? — подбодрил меня красивый парень, глядя на меня подобревшими черными глазами.
— Ну, утром едет и орет на весь аал: «Это дети Мукураша на моем коне ночью гоняли! Я видел! Треног потеряли, давай плати!» Ну, жена Мукураша сцепится с ним — и пошло дело! — Я осмелел и, рассказывая, размахивал руками, изображая в лицах, кто как говорит. Чиновники, похохатывая, слушали. — Он хочет, чтобы все откочевали подальше от стоянки, которую он выбрал!
— Это правда? — спросил пожилой чиновник у Менний-оола. — Было такое?
— Э! — махнул рукой бывший мерен. — Что толковать! Житья нет от этих, чернопрожженных!.. Хоть бы в преисподнюю провалились!
— Что такое — «чернопрожженный»? — заинтересовался чиновник.
— Да эти… В старых прожженных юртёнках живут… Батрачат даже у русских. Из них никогда не выйдет самостоятельных хозяев, за то и зовут их так.
Я вдруг вмешался в разговор:
— Это мерен так всех бедных называет! Ведь теперь новые времена настали и правительство наше, бедняцкое. Так почему правительство не за нас заступается, а за Менний-оола?
— Не спеши, придержи рыжего коня! — оборвал меня пожилой чиновник. — Дело ваше требует обстоятельного разбора. Идите пока. Вас позовут, когда будет решение.
Мы вышли из шатра и направились к тюлюштерской юрте. Там было много знакомых. Нас окружили и начали расспрашивать. Дядя, раскурив трубку, отвечал:
— Молодец, Ангыр-оол. Я зря боялся, что он растеряется и наболтает глупостей. А он расхрабрился и начал резать правду! Говорил, мол, власть наша, народная, а вы богатея защищаете!
— Молодец, правда, молодец! — удивленно сказал наш овюрский земляк и опустил огромную лапищу на мою голову, словно шапкой накрыл ее. — Правда, не те теперь времена, увидишь, парень, новое еще свое место найдет! Шишки с шапок наших чагырыкчи поснимали, язык у них тоже не тот стал, что во времена «девяти пыток». Уже так оскорблять и клясть бедных они не смеют. Ничего… Времена стали лучше, справедливей, будет еще лучше!
— Вся справедливость пришла от Ленина! — добавил мой дядя Баран-оол.— Какая славная мать родила такого человека?.. Я бы хотел когда-нибудь коснуться его колена своей старой головой.
На следующий день дядю вызвали в шатер начальства без меня. Пробыл там дядя совсем недолго, вышел грустный и брел медленно, что-то обдумывая. Я вопросительно поглядел на него; дядя покачал головой.
— Не очень хорошие дела… — сказал он. — Говорят, нам не все до конца ясно, дело надо доследовать. Однако твой племянник несовершеннолетний, арестовывать его не будем. Пусть поживет у Сонам-Баира, он посмотрит за ним. Будет твой племянник помогать немного по хозяйству, ничего. Я говорю, зачем это надо, выясняйте скорее, я его домой заберу! Тогда они говорят: хорошо, посадим тебя до выяснения дела. Ты ведь за него отвечаешь. Выбирай… Поганые черти!
— Не хочу я к этому Сонам-Баиру!— крикнул я.— Эштенчи[4] хотят меня сделать! Не пойду!
— Ну, уж если оставаться, — возразил дядя.— То лучше возле начальства. Пусть Сонам-Баир убедится, что ты бедный, но честный.
Что поделаешь?.. Дядя отвел меня к юрте Сонам-Баира и оставил, а сам уехал обратно в аал. Глядя вслед его лошадке, я едва не заплакал. Говорят — с сильным не борись, с богатым не судись, всегда виноватым будешь. Выходит, так…
