Новые дороги

Странная вещь военная служба! Дадут приказ, а объяснение — «со временем». Хоть баранью лопатку жги — гадай, что стоит за словами командира… Недели через две после нашего возвращения в Кызыл услышали мы новый приказ: в зимней форме и полном военном снаряжении, захватив сбрую и седла, быть в десять вечера на улице Ленина.
Надо думать, довольно нелепо мы выглядели в полушубках и валенках, с седлами и переметными сумами на улицах уже очистившегося от снега, похорошевшего к Первомаю Кызыла. Прохожие удивленно глядели нам вслед.
Нас было трое: Мунзук, я и Базыр-Сат, тоже партшколец, прошедший вместе с нами боевое крещение. Мы шли молча, никому не хотелось выглядеть глупее товарища, делали вид, что догадываемся о цели вызова и о том, почему нам приказано явиться в зимней форме.
«Может, пошлют нас куда-то в горы? — гадал я. — Куда-нибудь далеко — в Каргы или Саглы?.. А там еще снег…»
Мы подождали в указанном месте минут двадцать, в конце улицы появилась повозка. Поравнявшись с нами, она остановилась. Русский в сером суконном пальто и ушанке оглядел нас и негромко сказал, мешая русские и тувинские слова:
— Кладите седла, сумки и садитесь.
Подождав, пока мы уселись, возница тронул лошадь, и повозка покатила вдоль Енисея к месту переправы на другой берег. Летом тут ходил паром, а зимой, да и сейчас, переправлялись по льду. Енисей еще не проснулся, но лед уже заметно начал подгнивать. Санная дорога, притрушенная сеном и конским навозом, темнела лужами. Перепрыгивая через проталины, мы с грехом пополам перебрались на правый берег.
Скоро туда подъехал наш возница, и мы снова сели в повозку. Проехав метров триста вдоль берега, русский остановил лошадь и, улыбнувшись приветливо и ободряюще, кивнул нам:
— Перекурим, ребята?..
Он и на самом деле закурил, свернув самокрутку, а мы молча сидели, чувствуя себя напряженно и неуютно. Скоро на дороге, со стороны поселка Чодуралыг, показалась телега, следом ехал верховой, ведя в поводу трех лошадей. И возница, и верховой были в штатской одежде, но с винтовками.
Подъехав к нам, телега остановилась, возница слез, всадник тоже спешился.
— Здравствуйте, товарищи! — поздоровались они и по очереди тряхнули руку тому русскому, что ехал с нами. — Здравствуйте, товарищ Завьялов.
— Седлайте коней, товарищи! — сказал один из прибывших. — Предстоит дальняя дорога. Уюкско-туранские кулаки подняли вооруженное восстание. Самое скверное, что с шевелигскими пограничниками сейчас нет связи. То ли повреждена линия, то ли что-то более серьезное. — Помолчав, он представился:
— Моя фамилия Завьялов, товарища моего зовут Николай Толпышев.
Мы тоже назвали свои имена, тыча себя в грудь пальцем. Русский плохо говорил по-тувински, однако когда по-русски заговорил Мунзук, победоносно оглядываясь на нас, у него получилось что-то вроде: «Мало-мало понимай. Туда ехай, сюда ехай. Чёрт чизнай! Много-много говори!..»
Мы ничего не поняли, а судя по лицам русских, и они поняли не больше.
Так мы и поехали дальше, пытаясь разговориться друг с другом, но пока главным образом беседовали руки и лица, а знакомые слова пропадали среди множества неизвестных: «У тебя у меня ноги-руки есть, ладна, одинаковый товарищ, балан бар, черный морум таскыл чорум…»
«Ничего, — думал я, утешая себя. — В такое трудное время сила солдата не в языке. Лишь бы глаз видел хорошо да рука не дрожала. Нас, шестерых мужчин, соединяет не язык. Главное, у нас одна цель, наши сердца бьются одинаково…»
Мы ехали рысью по подолам северных склонов гор. Эти места мне были совсем незнакомы, чувствовал я себя здесь неуютно: незнакомая дорога, говорят у нас, хуже лисьей норы. К тому же, когда переваливали через Каменный Ключ, мой конек часто стал знакомиться с плеткой: видно было, что он выдохся. Вскоре мне сделалась понятна причина его утомления: настало время лошадиных свадеб, и молодой жеребчик никак не годился для дальней дороги. Интересно, какой растяпа мог подсунуть его солдату?
Мне все трудней стало догонять товарищей: конек совсем выбился из сил. Пришлось из-за него вскоре делать привал.
Наш командир Малышев распорядился, чтобы мы с Завьяловым поехали до ближайшего русского поселка и заменили мою лошадь у богатого мужика. Остальные подождут нас на околице, чтобы не вызывать лишних подозрений.
Мы с Завьяловым послушно тронулись в путь. Пока я ехал, меня одолевали навязчивые, точно мошкара летом, мысли: «У этих русских богатых хозяев всегда оружия много, лошади сытые, сильные,— думал я. — Живут они сообща, каждому на помощь всегда сосед придет… У моего спутника лошадь хорошая, да и язык этих людей ему родной. А мой конь и пяти прыжков не сделает — они меня живьем схватят. Я вооружен — значит, солдат!.. Замучают… Нет! Живым в руки не дамся! Уложу, сколько смогу, а там…»
На той стороне речушки, преградившей нам дорогу, неярко светилась окнами какая-то изба. «Поселок. Значит, приехали, сейчас начнется…» — подумал я, поежившись.
Речушка разлилась, свирепо шумела, была она неглубокой, но течение весной очень сильное, вброд не перейти. Проехав порядочно вдоль берега, мы отыскали хиленький мостик и перебрались на ту сторону. Сразу забрехали почуявшие нас собаки, свет в избах тотчас погас: значит, хозяева настороже, затаились.
Однако делать нечего, хочешь не хочешь, приказ командира выполнять надо. Мы с Завьяловым подъехали к крайней избе, обнесенной высоким забором, но в темноте никак не могли отыскать ворота, похоже, хозяева, как в крепости, лазят через забор по приставной лестнице… Не повезло нам и в следующем дворе. Только неказистая избенка на окраине села стояла без ограды. Завьялов спешился и, бросив мне поводья своего коня, застучал в окно. Дверь отворилась, на крыльцо вышел человек в наброшенной на плечи нагольной шубе. Завьялов, оказывается, был с ним знаком. Они загово­рили, мешая русские и тувинские слова, судя по выговору, человек этот был хакас. Он объяснил нам, как проникнуть во двор самого крупного местного мироеда: у него есть хорошие лошади.
Во дворе, кроме главной избы, было еще несколько добротных строений. У длинной колоды хрупали овсом несколько рослых сильных коней. Отвязав одного из них, я снял седло со своего жеребчика и, приподнявшись на цыпочки, взгромоздил его на этого великана, показавшегося мне не ниже навеса сарая. Подпруги седла еле застегнулись, пришлось проколоть еще дырку на пределе. Конь не стоял на месте — кружился и мотал головой, не желая принимать незнакомого всадника, я прыгал возле, как неуклюжая старуха, никак не мог попасть своим широченным валенком в стремя. Наконец я кое-как взгромоздился в седло, и мы выехали из ворот. У меня мелькнула мысль, что мы похожи на воров: разговариваем шепотом, двигаемся суетливо, руки у меня дрожали, когда я седлал коня… Собаки почему-то не лаяли: видно, их заперли в доме. Наверное, хозяева решили: пусть берут, что хотят, лишь бы нас не тронули.
У околицы мы съехались с остальными нашими бойцами. Завьялов скомандовал:
— Разделимся по двое, перекроем въезды в село. Надо разобраться в обстановке.
Я снова очутился в паре с Завьяловым. Он объяснил мне, как надо по-русски останавливать проезжих: «Стой! Не шевелись! Стрелять буду!..» Растолковав мне, как следует себя вести, Завьялов отъехал на небольшое расстояние и словно сгинул в темноте.
Я, как мне было приказано, затаился в нескольких шагах от дороги, спешившись и держа коня за повод. Но конь не хотел стоять спокойно, нетерпеливо переступал тяжелыми коваными копытами — мне казалось, что удары его подков о мерзлую землю слышны за версту. Я пытался его утихомирить: дергал за повод, замахивался, но тогда конь сильно сдавал назад и начинал кружиться. Притих он, лишь когда я начал ласково почесывать его морду.
По лощине тянул хиус. Возясь с лошадью, я вспотел, а теперь меня била дрожь от холода и нервного напряжения. Я зашел с подветренной стороны и притулился к коню, продолжая почесывать ему шею. Видимо, я задремал, потому что вздрогнул и очнулся, когда конь резко вздернул голову. Этот сигнал был знаком мне с детства: «Внимание! Я кого-то чую!» Конь задержал дыхание, я тоже весь обратился в слух, но ничего не услышал. Тогда я лег на землю и прижался к ней ухом: далеко-далеко послышался слабый постук копыт.
Дремоту с меня как рукой сняло. Сдернув с плеча ружье, я направил его на дорогу. Топот доносился все отчетливее. Уши коня ясно указывали направление.
Вскоре на светлеющем небе показался силуэт всадника: собрав все свои познания в русском языке, я заорал:
— Устой! Тур! Не шэли!..
Мой крик напугал не только седока, но и его коня. Они оба замерли на месте, потом всадник заорал что-то вовсе не­понятное:
— Жево-жжево?
— Руки вверх! Стреляю! — раздалось позади меня, я вздрогнул и едва не выстрелил, вообразив, что окружен. Однако тут же узнал голос Завьялова.
— Слазь! — приказал он всаднику.
Тот огромным медведем сполз с седла и плюхнулся на обочину. Был он одет в мохнатую медвежью доху, лицо бородатое, шапка нахлобучена па лоб.
— Возьми его лошадь, — сказал мне Завьялов. — Отведи в сторону.
Я подошел к лошади и потянул за повод. Руки мои, когда я отыскивал поводья, наткнулись на тяжелые переметные сумы: в дальнюю, видно, дорогу собирался наш пленник. Завьялов закурил, скрывая в ладонях огонек, пленный тоже попросил закурить, и тут я узнал его по голосу. Это был отец моего бывшего хозяина Шокар-Давыта из Торгалыка, богатый и недобрый человек. Как он попал сюда? Что могло погнать старого человека ненастной ночью через далекие перевалы? Может быть, ворон почуял запах крови?..
Так я размышлял, пока Завьялов о чем-то негромко расспрашивал пленного.
Я подозвал Завьялова и шепнул ему:
— Он из Торгалыка. Богатый.
Мой напарник кивнул.
— Он сказал мне это. Как сюда попал, ничего вразумительного выговорить не может. Ладно, потом выясним.
Рассвело. Мы съехались, как было договорено, в поле за речкой. Задержать подозрительного путника довелось только нам с Завьяловым. Зато у Николая на телеге откуда-то появился закрытый брезентом пулемет, такой же, как был у нас в Бора-Шае.
Малышев приказал всем, включая задержанного, двигаться по направлению к Турану. Ехали мы, разбившись по двое, и тихо переговаривались. Нам, тувинцам, казалось непонятным, как такая крохотная горстка людей может подавить восстание. Однако расспрашивать Малышева мы не решались.
День обещал быть морозным, небо розовело от солнечных лучей, высвечивавших заснеженные вершины высоких гор. Воздух был чист и пахуч. И нелепым казалось мне, что люди, живущие в таком благодатном крае, могут таить какие-то подлые замыслы, коварно убивать друг друга, завидовать друг другу… Вдруг вдалеке послышался странный протяжный звук — точно огромный богатырь бил и бил себя в грудь. У меня от испуга заполыхало лицо, я невольно хлестнул коня и догнал Завьялова.
— Не бойся. — Он, усмехнувшись, взглянул на меня. — Это конгазы[1].—Русские в своем хуре молятся богу, и утром конгазы сзывает их на молитву. Это совсем не страшно!
«Ага! — вспомнил я.— У нас в Чаданском хуре тоже ведь колокола звонили. Значит, ветром звук разносит… А может, это они так сговариваются между собой, знак подают? Или на нас проклятья насылают…»
Мы въехали в село Туран. На первый взгляд тут было спокойно: хозяйки коров выгоняют пасти, девушки с коромыслами за водой идут, шавочки брешут, увязавшись за нами, заспанные малыши прилипли к окнам, расплющив носы, провожают нас глазами. Село большое, старое, па взгорке над речкой стоит церковь, вокруг — освободившиеся от снега, перепаханные еще с осени поля, свежим хлебом пахнет, дымком из труб…
Мы подъехали к избе, где помещался комитет сельской бедноты, спешились. Я походя пощупал брезент, покрывавший пулемет на телеге, и удивленно отдернул руку: там были палки, а не пулемет. Видно, это Завьялов придумал для большей солидности.
Скоро в иомитет пришел председатель, которому сообщили о нашем приезде. С ним вместе был и пограничник с заставы возле Шевелига, приехавший сюда вчера. Пограничник рассказал, что связь с Кызылом нарушена: в тайге спилили телеграфные столбы и оборвали провода. Ясно, что это дело рук мятежников. Пограничник пробирался в Кызыл за распоряжениями, а восемь солдат с его заставы на это вре­мя ушли к соседям, чтобы объединить силы для сопротивле­ния мятежникам, если они вздумают напасть.
Председатель комитета хмуро кивал, слушал начальника заставы и добавил после, что положение серьезное, из их села, по сведениям, тоже ушло к мятежникам человек десять: богатеи, матерый хитрый народ, охотники, хорошо знающие тайгу. Все прекрасно вооружены: отступавшие белогвардейцы оставили им японское, английское, немецкое оружие. Так что борьба будет жестокой.
Наш командир Завьялов посоветовал председателю послать активистов в ближайшие села, разведать, как там дела, провести агитацию среди беднячества, призвать их присоединиться к нашему отряду.
Мы пробыли в Туране три дня, затем двинулись дальше, преследовать скрывающихся в лесных заимках бандитов. Отряд наш к этому времени вырос до сорока человек за счет бывших партизан и местных бедняков. А в скором времени прибыло и подкрепление из Кызыла — народармейцы под командованием опытного военачальника Аракчаа.
Сначала решили было сделать два отряда — тувинский и русский. Ведь легче командовать одноязычным войском, чем таким, где солдат солдата с трудом понимает. Однако, посоветовавшись, пришли к выводу, что население в этом районе тоже разноязычное, значит, необходимо, чтобы в отряде были люди, хорошо знающие быт и язык тувинцев и русских. С политической точки зрения это тоже будет более правильно. Да и, честно говоря, привыкли мы за это время друг к другу, сдружились, жаль, если придется расстаться. Моими постоянными соседями на привалах были теперь не только Мунзук и Базыр-Сат, но и Савелий Завьялов, которого я называл проще — Савый. Пополнение нам пришло тоже неплохое. Появился в отряде дед Иванов в медвежьей дохе, с огромной бородищей. Конь у него тоже под стать седоку — вороной, широкоспинный, с нестриженой длинной гривой. На взгляд в Иванове было не меньше центнера весу: патронташ еле сходится на его огромном туловище. На первом же при­вале дед Иванов, скинув доху, достал из переметных сум балалайку. Признаться, я тогда впервые услышал веселый пе­резвон этого инструмента и вскоре очень полюбил и бала­лайку и ее добродушного владельца. В деревнях, если мы останавливались на постой в одной избе с дедом Ивановым, нам отбою не было от баб и девчат, приходивших послушать частушки под балалайку.
А когда мы узнали, что Иванов побывал далеко на западе во время германской войны и потом партизанил, защищая Советскую власть в Сибири, то стали относиться к своему веселому товарищу не только с любовью, но и с большим уважением.