Схватка

Часть отряда под командованием Аракчаа отправилась в верховья Хадына, где как будто скрывались основные силы бандитов. Я тоже напросился ехать. Погода не радовала. Даже тут, в лощине, то и дело принималась сыпать снежная крупка. А что творится наверху, в горах?
Мы ехали ущельем, по берегу речки Хадын, пытаясь определить по следам — проезжали тут бандиты или нет. Уже рассвело, но в ущелье все еще стояла тьма: вершины высоких елей и кедров не давали проникнуть свету. Кое-где на льду был виден санный слабый след, припорошенный свежим снегом, следы лошадиных подков, валялся полускрытый снегом, смерзшийся помет. Однако трудно разобрать — вчера вечером прошли здесь люди или несколько дней назад: снежная крупка за ночь принималась сыпать не раз и сравняла следы.
Наши кованые лошади то и дело оскальзывались на свежей наледи, случалось, лошадь, поскользнувшись, упадет — и всадник, чертыхаясь и охая, выползает из-под нее, помогает коню подняться и снова продолжает путь. Долина реки все сужается, отвесные скалы, заросшие кривыми редкими деревцами, уходят ввысь, касаются темных снеговых туч.
Ущелье разделилось на два отрога: склон левого отрога днем пригревается солнцем — снег там почти весь сошел. Склон правого — затененный, там еще лежит нетронутый снег, тесно сплелись стволы кедрового стланика, низкорослых сосенок. Посовещавшись, мы   поехали левым отрогом: правый был почти непроходим. Склон крут и обрывист, лошади вынуждены карабкаться по-кошачьи, то и дело оскальзываются, тыкаясь мордой в землю, но, не останавливаясь, продолжают лезть вверх. Остановишься — покатишься вниз.
Вдруг, когда мы почти достигли вершины, со скалы раздались выстрелы.
— Спешиться!— негромко скомандовал Аракчаа.— Залечь цепью!..
Скатившись с коня, я лег под лиственницы, направив дуло винтовки в сторону, откуда слышались выстрелы. Мой конь тяжело дышал мне в шею. Аракчаа, лежавший неподалеку от меня, опорожнил целую обойму, остальные палил тоже почем зря, а я еще не мог решиться выстрелить. Наконец я заметил дымок над низко раскинувшейся веткой стланика, выстрелил в сторону дыма и услышал негромкий вскрик. Значит, попал. Это придало мне духу, и я стал выглядывать, где в стланике мелькает шапка или дымок из дула ружья, и стрелять туда. Вдруг на меня посыпалась кора, с ветки свалилась шапка снега. Выходит, кто-то заметил меня и стреляет. Я отполз чуть в сторону, схоронился за корнем, переждал немного. Пусть вражеский стрелок думает, что убил меня: так я его обману.
Аракчаа послал кого-то из наших за оставшейся в селе частью отряда с приказом обойти мятежников севернее и отрезать им путь к отступлению. Перестрелка то стихала, то возобновлялась с новой силой. Около полудня на плато наверху послышались беспорядочные выстрелы, крики, потом через какое-то время все стихло. Мы выжидали. Вскоре на вершине показался верховой и замахал издали шапкой.
— Свободен! Путь свободен! — кричал он.
Аракчаа приказал нам всем сесть по коням и взбираться на вершину.
Проехав метров полтораста, мы достигли плато и увидели четыре костра, где на таганках кипело какое-то варево, чуть поодаль, под деревьями, лежали седла, полушубки, к деревьям привязаны лошади на длинных арканах. Несколько раненых стонали, корчась на прошлогодней сухой траве, я заметил, что они стонали сквозь зубы, стараясь не привлекать к себе внимание, боялись, наверное, что мы их добьем. Были и убитые. Тут же дожидались нас наши товарищи под командованием Завьялова.
— Надо преследовать бандитов, — сказал Малышев. — Не давать им передышки. Они тут тайные тропы хорошо знают, как бы не скрылись снова.
Подогнав к костру оставленных бандитами лошадей, мы оседлали их и завьючили брошенными вещами. Число лошадей совпадало с числом седел — выходит, никто из лесных бродяг не удрал верхом. Видно, они не ожидали, что их окружат, и бросились отходить в панике, даже часть оружия и порох оставили. С нашей стороны жертв на этот раз не было, ну, а их потери, честно говоря, не очень нас огорчали.
Отряд Малышева пошел дальше преследовать остатки мятежников, а мы, собрав раненых и убитых, взяв в повод захваченных лошадей, вернулись в Хадын.
Встречать наш отряд высыпало все село. Когда мы подъехали ближе, раздались крики и плач:
— О-о, это нашего Петра лошадь, а сам-то он где?
— Батюшки светы, поперек седла Никифор лежит и рукой не шевельнет!..
— Ой, сынки, скажите только — Василий наш ранен или убит, головы не поднимает?..
С этими воплями и рыданиями бежали за нами матери и жены лесных бродяг. А жены и дети наших партизан лили слезы радости:
— Батя, родной, целехонек?
— Смотрите, бабы, Никола наш едет! Живехонек, улыбается, рот до ушей!
— Никто из наших не убит!— крикнул Малышев женщинам. — Бандитский отряд сильно пострадал, а наши целехоньки!
И, остановив отряд в центре села, обратился к жителям:
— Мы ехали не убивать! Это ваши мужья и сыновья первые открыли по нас огонь! А есть пословица: поднявший меч от меча погибнет! Не наша вина, что дома ваши посетили смерть и горе. Остальных мы постараемся взять живыми. Женщины! Скоро наступит пора весенней страды. Пусть ваши мужья возвращаются домой и займутся крестьянским трудом! Преследовать никого не будем. Так и говорите всем. Лошадей, кто узнает своих, и вещи можно забрать домой.
Теперь наш отряд разослал по всему району небольшие группы, чтобы ловить лесных бродяг, затаившихся после поражения на заимках, в тайге, и возвращать их домой, к семьям. Прослышав, что сдавшихся добровольно не преследуют, бродяги выходили из лесов и с повинной сдавались нашим отрядам. У такого отбирали лишь ружье и говорили:
— Кончил дурака валять? Теперь иди работай. Пашня заждалась.
Глядишь, через денек-другой вчерашний бандит, погоняя лошадей, ехал в поле, что-то весело напевая про себя. Встречаясь с нашими солдатами, дружески приветствовал по-русски и по-тувински:
— Здравствуй, товарищ! Менде, таныш!
Произошла перемена и с женами лесных бродяг. Теперь они встречали нас как желанных гостей, не знали, куда пас посадить, чем угостить, лошадей кормили отборным овсом и зеленкой.
Прошло полмесяца со дня нашей хадынской перестрелки, и домой вернулись все, кроме главарей: Гордея, Савелия и Матвея. Крестьяне уже почти кончили сеять, а мы все не могли вернуться в Кызыл. Главарей па свободе оставлять было нельзя. Аракчаа очень рассчитывал, что один из добровольных наших разведчиков, охотник-тувинец, сумеет раскрыть их месторасположение: несколько дней назад он ушел «на охоту» и скоро должен вернуться.
Группа наших во главе с Аракчаа ночевала на заимке Гордея, когда караульные доложили, что охотник вернулся. Аракчаа велел привести его в горницу. По радостному лицу охотника мы поняли, что он вернулся не без успеха.
— Поднялся я на вершину Чангыс-Аша, развел костер, варю мясо, — начал свой рассказ старик. — Слышу шорох в кустах, но не подаю вида. Думаю: обложили меня медведи. Лишь бы не пальнули! Сижу будто спокойно, подбрасываю сучки в костер. Вдруг крик:
— Встать!
Я вскочил, делаю вид, что перепугался до смерти, а они все трое на меня ружья направили…
— Дальше, дальше! — торопил Аракчаа.
– Прикрываю глаза ладонью от света, кричу:
— Ой, что вы за люди?
Потом притворился, что только узнал, и говорю успокоенно:
— А, это ты, Савелий? Охотишься, что ли? Ужа, грудинку мне!
Савелий ведь знает наши охотничьи обычаи, тоже пробурчал в ответ:
— Ужа, ужа!
Значит: бери что хочешь от убитой дичи. А Гордей меня за грудь схватил:
— Хватит ломаться, старик! Где солдаты? Я затрясся, говорю:
— Я только марала стреляю, человека не стреляю. А солдаты по русским селам, наверное, ездят. Вчера, — говорю я Гордею, — был я в твоем доме, сухарей просил. Твоя баба сильно ругалась: мол, все беглецы по домам вернулись, хлеб посеяли, живут спокойно, ездят в лес да на пашню, кому куда надо…
Старик охотник, прихлебывая поданный ему чай, говорил не спеша, с подробностями.
— Говори быстрее, чем дело кончилось? — перебил его Аракчаа.
— Сожрали они мое мясо, — сказал старик, немного обиженный, что не дали ему как следует все расписать. — Потом Савелий говорит мне: ты, мол, дед, всегда был честным. Я тебе верю, мол. Разыщи-ка ты моего брата и скажи, чтобы приехал на обычное наше место с продуктами. О том, что нас видел, кроме него, не говори ни единой живой душе. Даже нашим женам. Поезжай сейчас, чтобы брат завтра на рассвете туда прибыл.
— Отлично… — сказал Аракчаа. — Спасибо тебе, отец, очень ты нам помог. Я думаю, сможем мы теперь их взять без крови.
Бесшумно мы выбрались с заимки и отправились в путь. Наш отъезд никто из хозяев, кажется, не заметил. Было еще совсем темно, узкая таежная дорога смутно белела среди черных стволов. Мунзук, ехавший рядом со мной, подшучивал: мол, я так суров и озабочен, потому что оставил сердце свое на заимке Гордея.
Что греха таить, мне действительно немного грустно было уезжать с заимки. Останавливались мы там довольно часто. Молоденькая дочка Гордея, косы у которой были точно золотистая шкурка колонка, умела почти свободно болтать по-тувински, даже тувинские песни знала. Из всех солдат девушка заметно выделяла меня: может, потому, что я был самый молодой. Мать покрикивала на нее, да юной хохотушке было мало дела до старушечьей воркотни. Ну, а теперь, если наша боевая операция закончится успешно, прикажут нам возвращаться в Кызыл.
И больше я свою любезную никогда не увижу… Грустно, конечно, однако сердце мое утешалось тем, что в родном Овюре меня дожидалась милая Долбанма…
Приехали мы на место встречи Савелия с братом задолго до назначенного часа и затаились, оставив лошадей далеко в логу. Небо начало светлеть, обозначились силуэты горных вершин, однако, хотя наш охотник и брат Савелия тоже прибыли, из тайги никто не появлялся. То ли они заметили что-то подозрительное, то ли выжидали, проверяя.
— Прочесать сопку! — тихо отдал Аракчаа приказ. — Они где-то здесь, поблизости.
Разделив нас по двое, Аракчаа указал каждому направление, в котором нужно двигаться, чтобы сомкнуть кольцо.
Я попал в пару с партизаном, у которого не было левого глаза: потерял во время гражданской войны. Мы полезли на сопку, стараясь не сильно шуметь, когда продирались сквозь кустарник. Остановились перевести дух. Спутник мой закурил, пряча огонек в рукаве, я стоял, оглядываясь по сторонам. И вдруг увидел, как невдалеке, под скалой, сверкнул и затлел красненький светлячок.
— Кто там? — я тронул товарища за плечо. — Гляди. Курит тоже. Наш?
— Наших там не должно быть… — прошептал одноглазый партизан. — Видно, бандиты там.
Он загасил самокрутку и, кивнув мне, стал забираться на скалу. Хрупнула ветка под ногой — мгновенно над нашими головами прогремели три выстрела. Мы залегли, не отвечая. Пусть бандиты думают, что обознались. Подождав немного, поползли снова. Вскоре впереди за камнем я увидел силуэт человека в военной форме. Это был Мунзук. Я тихонько бросил в него камешком, он оглянулся и, разглядев меня в свете начинающегося утра, улыбнулся, указывая вниз. Я наклонился, свесившись с обрыва. С противоположного пологого склона спускались, медленно поднимая руки, три фигуры. Позади них, впереди и сбоку стояли наши солдаты с нацеленными винтовками.
Сначала я не поверил своим глазам: вот так, бескровно, бесшумно разделались мы с последними нашими врагами? Вглядываясь в задержанных, я убеждался, что это точно лесные бандиты: оборванные, заросшие бородами, глаза со злобой глядели из-под нависших бровей на приближающихся солдат.
— Ура! — закричал я и вскочил. — Последние! Все! Больше нет врагов в Уюке и Туране! Победа!
Мунзук тоже вскочил, мы с ним обнялись. И, уже не скрываясь, побежали вниз по отлогому склону, прыгая с камня на камень.
Утро радовалось вместе с нами.
Солнце поднялось, розово осветило подолы высоких гор, засверкало в ручейках, струящихся из-под шапок ледников, засверкало на росинках, покрывавших лапы пихт и кедров, и засверкало в глазах наших солдат, спускавшихся со всех сторон в лощину. Победа!