В интернате

Когда в ясную погоду смотришь на водопад, что вырывается из расщелины на теле багровой скалы, что высится посреди зеленой тайги, яркие лучи солнца переливаются в водяной пыли, как бесчисленные искры пышного хвоста сказочной птицы Алдын-Доос, так и играют, и горят, радуя глаз.
Я бывал во многих городах, видел прекрасные, радужные фонтаны, но этот водопад в ущелье Хан-Дээр, созданный самой природой, красивее и волшебней любого из них.
Когда черная-пречерная ночь закрывает этот несравненный пейзаж, голос волшебной воды слышен только внутри водопада. И так жалко становится, что почти затихает он!
В лесу темно. Между вершин высоких елей виден только клочок неба. Далеко за рекой — хребты скалистых гор. Ночь укрыла своим покрывалом бесконечные просторы земли. Когда нет огня, тоскливо и одиноко. Так тревожны крики сов! Что стало бы с нами, если бы не костер? Он ведь нужен не только для приготовления мяса и варки чая, он дает тепло и свет. Поэтому именно ночью мы так дорожим им и ценим его.
Здорово смотреть на прекрасный и озорной танец, когда его исполняют в богато и красочно убранном театре, где горят сказочные хрустальные люстры… Но в тайге, у осеннего костра жарить жирного хариуса или подрумянивать в золе смолистую кедровую шишку, слушать потрескивание горящих веток, — нет, никогда не забуду я этих мгновений своей жизни. Если есть Бог, то только за такие минуты я стану вечно молиться и верить ему.
Эх, чудо, рожденное водопадом! Хариусы, резвящиеся в прозрачной горной воде; огромные кедровые шишки, свисающие с темных веток! Если бы Бог был, я бы молился и молился, чтобы он хоть раз показал созданный им мир моим бедным слепым друзьям. Зрячему этого не понять. А слепому остается лишь надеяться на чудо. Прозреть бы.
Но этому не бывать. Бедный Шораан, не поддаваясь судьбе, что уготовила ему не видеть солнца, начал жить и учиться в интернате вместе с другими детьми. Стремился к наукам, подчиняясь суровой мудрости народной поговорки: «Безграмотному и утром тьма».
Сначала он очень удивился тому, что даже на чуть слышный звук в коридоре стены откликаются эхом, как скалы, когда сзываешь коз. В юрте так не бывает. Сколько ни кричи — звуки гаснут, исчезают, словно уходят в войлочные стены. Зато здесь — высокие побеленные потолки. Какое раздолье человеческому голосу!
«Так, моя кровать стоит справа от двери. А какая она, эта комната, по размерам? Что, если измерить шагами? Раз, два, три… Длина — восемь, ширина тоже. Квадрат. Рядом Кечил, потом Сесер-оол. В левом углу Кыргыс Кызыл-оол.
Не такая уж большая комната, так зачем я ору, когда разговариваю с Кызыл-оолом? Потому что я родом из Кашпала? Мои предки жили возле быстрых, шумных горных рек, поэтому и разговаривали очень громко. Теперь постараюсь определять расстояние между собой и собеседником. А то еще подумают, что я не только слепой, но и глухой».
В интернате безлюдно, все уехали на картошку. Шораан поэтому мог и разговаривать сам с собой, и вслух зубрить таблицу умножения. Когда не получалось, он высыпал на стол спички и пальцами, на ощупь решал задачи. Так и учился.
Вдруг он услышал, как с улицы в комнату зашел человек: «Па, а почему здесь никого нет? Где мой бедняжка-сын?»
«Неужели мама?» — подумал Шораан и, протянув руки вперед, выбежал из комнаты.
– Кто здесь?
— Сынок! — отозвался голос матери уже из другого конца коридора. — Подожди, сына, стой там, я сейчас подойду.
Даже кобыла ласкает повзрослевшего жеребенка, а мать человеческая неизмеримо сильнее любит свое дитя. Чакыймаа обняла Шораана и ласково поцеловала его.
— Мама, заходи в нашу комнату. Там на дверях цифра девять, да?
— Я даже не заметила, откуда ты вышел, сын. Искала тебя совсем в другом месте. То-то и разговаривала громко, надеялась, что ты услышишь.
— Я сразу узнал твой голос, мама! Хорошо, что дверь в комнату была открыта. Когда я выбежал, ты уже далеко ушла. Садись на табуретку.
— А где твои товарищи, сынок? Никого кругом, я и удивляюсь.
— Уехали на картошку. Шефствуют. Меня оставили — боятся, что наступлю на ядовитого паука. Вот я один здесь и радуюсь, учу уроки.
— Трудно учиться, сынок?
— Среди такой оравы сначала было неуютно. А теперь начинаю понемногу привыкать. Олча ведь всё лето со мной занималась. Учителя проверили мои знания и перевели во второй класс.
— Как хорошо, сынок! Молодец! Теперь не обижайся, что отстал от ровесников, ладно?
— Ровесников все равно мало. Есть несколько, да это все второгодники да третьегодники.
— Какой предмет самый трудный, сын?
— Родная речь — ерунда, послушаю внимательно и расскажу сразу. По математике тоже нормально. Друзья вырезали из картона цифры. Пальцами нахожу нужные и выполняю все задания учителя. А вот по пунктуации я не очень подготовлен, потому что мало пишу. Если будет диктант, наверное, у меня получится плохо с правописанием… Мама, купи мне пластилин. Попробую слепить какие-нибудь фигурки. Хочу понять формы разных предметов.
— А что такое пластилин, сынок?
— Ну, то, что похоже на замазку. Окна на зиму ею заделывают.
— А-а, да-да, поняла теперь. Лепить разные фигуры… Я поищу, сынок.
— Хочется учиться музыке. Мне так нравится радио! Слушаю песни — и хочется их играть.
— И это можно, сынок. Я договорилась с продавцом Чанзан-оолом обменять на семь пудов тараа гармошку. Завтра принесу. Вот тебе чокпек с черемухой и вареное мясо. Давай руки!
— Как хорошо! Я соскучился по мясу. А чокпек оставлю на потом. Положи вот в эту тумбочку, мама. Я друзей угощу.
— Конечно, сына…
Наутро Чакыймаа принесла гармошку.
Вечерами в интернате реже стал звучать игил, зато все чаще пела-разливалась русская гармонь.
Не прошло и месяца, а Шораан познакомился почти со всеми интернатскими. Кого по походке, кого по голосу, а кого и по характеру стал узнавать. Кежикмаа ходит быстро, мелкими шажками; Зоя ступает мягко, словно иноходью; и голос у нее тоже особенный, красивый. А парни ноги ставят твердо, будто к обуви прибиты тяжеленные кованые подошвы. Но есть и такие мальчишки, которые, как зверьки, подкрадывающиеся к солнцу, ходят совершенно беззвучно.
Нерях слышно издалека: сопят соплями, как бараны. Курящие обдают табачным перегаром: кто — махоркой, кто — самосадом, а кто и «Беломором». Даже одежда у всех пахнет по-разному.
Шораан учится понимать чужую душу не по выражению лица, а по смыслу и произнесению сказанного. «Человек опаснее человека, а соболь чернее соболя». Поэтому, прежде чем что-нибудь сказать, надо хорошенько обдумывать свои слова. Некоторые мальчишки чересчур заносчивы и неразборчивы в выражениях. Пока они, словно берданки, впустую разбрасываются дробью криков, Шораан одним-единственным словом попадает в самую точку.