Глава десятая

Лето набрало силу. Откуковали кукушки, налились животворными соками травы.
В Кааке протекает ручей, невидный и темный, но обильный водой — ее хватает всем, сколько бы скота ни приходило на водопой. А вот в северной стороне, где расположился аал Сульдема,— хуже. Там вода из родника выходит вместе с песком на небольшой, с обруч от юрты, пятачок, и к вечеру, когда коровы возвращаются с пастбища, исчезает. Чуть позже пригонишь скотину, и стоит она возле этого пятачка, ревет непоеная, ожидая, пока наберется в ямке хоть немного воды. Кто порасторопнее, запасают воду днем.
Аал Сульдема совсем близко от родника, но все равно приходится следить да следить, чтобы не оставить скот без воды. Проморгаешь, так и самим пить нечего.
Теперь в аале три юрты — прибавилась юрта Хурбе.
Сам Сульдем и Кежикма с утра до вечера спину гнут. Старик ладит арканы для баев. Жена мнет и выделывает кожи. Лучше ей и на чайлаге не стало — так же ломит в висках, так же кружится голова и идет носом кровь, да еще суставы ноют. Так болят руки, что даже медные браслеты на запястьях — испытанное средство — не помогают. Вот если бы Суузунма была дома… Могла бы ниток жильных насучить, шерсти напрясть, да и одежонку пошить — у всех уже износилась…
Устанет Кежикма — от работы, от недомоганий своих,— вот и ругает Сульдема, вот и точит его, что отправил дочку в Шагонар. Старик не спорит, не оправдывается. Подожмет губы, помалкивает и занимается своим делом. Разве женщину переубедишь? У Сульдема свои заботы, свои мысли. О Саванды, например, о старшем сыне.
Пока Сульдем с Хурбе на поле работали, он из юрты не вылезал. А однажды ночью и вовсе исчез неизвестно куда.   Долго его не было. Только перед тем, как откочевывать на чайлаг, Саванды вернулся. И тоже ночью.
Поднялся на рассвете Сульдем, глядит: у коновязи стоит мухортый с желтыми подпалинами стригунок. Заезженный, со свалявшейся шерстью. Может, путник какой завернул, подумал старик. Заглянул в юрту сына — тот спит, посторонних не видно. Опять подошел к стригуну, пересчитал ему зубы — восемь. Если бы не такой заморенный,— ничего был бы конек…
Где Саванды добыл мухортого, так и осталось тайной. Но с той поры ничем он больше не занимался, только коня выхаживал. Все видели, как Саванды чуть свет выезжал на нем, но никто не знал, что, едва отъехав от аала, он тут же слезал с коня и вел его в поводу. Уж как он холил своего стригуна, как жалел его! Про все забыл. И жену не пилил, чтобы чаще перетряхивала войлочные подстилки и прибирала в юрте. И на ребятишек своих никакого внимания — что есть они, что нет их. Одна забота — Мухортый. Хорошо нагулял за лето коня. Окреп он, гладкий стал. Усядется Саванды на пригорок и часами не сводит глаз со своего скакуна.
А в общем, жаловаться в то лето Сульдему было не на что.
В Кааке, покрытом зеленым ковром трав, дули свежие ветры. Немудрящий скот набирал жирок. А работа как работа. Когда ее не бывает? Когда она была легче? Если б жизнь всегда текла так мирно и благополучно, чего еще человеку желать — живи да живи. Но жизнь порой выкидывает такое, чего и не предугадаешь.
Как-то в обед услышал Сульдем конский топот. Рассердился даже, подумав что это ребятня лошадей без толку гоняет. Однако к юрте подъехал незнакомый человек.
— Сульдем, ты здесь?— спросил он, не слезая с коня.
— Здесь,— отозвался Сульдем.— Будь гостем в моей юрте…
— Немедленно поезжай к чейзену,— хмуро приказал незнакомец.
— А что случилось? Зачем я понадобился господину?.. Вместо ответа всадник хлестнул плетью коня и ускакал.
Сульдем встревожился. Когда приглашают — хорошо,
когда заставляют — не к добру. Так в чем же дело?
— Зачем зовут?—забеспокоилась Кежикма.— Что он такое мог припомнить?’
— Что было, быльем поросло…
— Не скажи! Нет человека злопамятнее чейзена!— Кежикма отложила в сторону овчину.
Женщины дальше своего аала не ходят, по знают обычно все, а чего не знают, о том догадываются — чутье у них тонкое. И насчет чейзена правду Кежикма сказала: ох и злопамятный! Умри и воскресни, все равно отомстить не за­будет.
Сульдем в раздумье запалил трубку. Кежикма загремела посудой.
— Чаю попей, поешь. Потом пойдешь.
В юрте правителя чиновники расселись по рангам. На почетном месте, понятно, сам Мангыр чейзен, пониже его Опай чалан (этот-то зачем тут?), Дагыр хунду, по соседству с ним какие-то неизвестные, ну а дальше — чиновная мелюзга, старосты арбанов… У Сульдема в глазах зарябило.
Войлок поднят почти до середины стен, но в юрте все равно жарко. Лица у чиновников раскраснелись, залоснились, словно их жиром смазали. В соседних юртах тихо, даже дети не плачут. Собаки, казалось, и те испуганно поджали хвосты: ни одна не тявкнула, когда Сульдем пришел в аал правителя. А уж собаки чейзена, известное дело, любого готовы живьем сожрать. Сульдем поклонился всем, поздо­ровался, осторожно присел у порога.
Никто не ответил на его приветствие, лишь чейзен смерил Сульдема холодным презрительным взглядом. Хоть бы кто слово проронил. Все молчат, ждут, что скажет правитель.
Сульдем достал кисет. Мангыр чейзен дождался, пока он набил табаком трубку, потребовал:
— Подай-ка, старик, сюда свой кисет!
Сульдем вскочил с места и протянул кисет правителю. Тот не стал одалживаться табаком, а лишь вертел кисет перед собой. Сердце Сульдема тревожно заныло.
— Позовите Чудурукпая! — наконец приказал чейзен. Один из прислужников тотчас выбежал из юрты и через минуту привел к отцу перепуганного насмерть Чудурукпая.
— Смотри,— чейзен показал ему кисет.— Этот?
Мальчишка, должно быть, не ожидал, что его заставят отвечать здесь, при людях, он озирался по сторонам, затрав­ленно поглядывал исподлобья то на отца и чиновников, то на Сульдема.
— Отвечай!— рявкнул чейзен.— Этот кисет ты подобрал в кошаре?
— Ага-а,— еле слышно выдавил Чудурукпай и опро­метью кинулся из юрты.
Сульдема в жар бросило: «Из яйца змеи вылупится только змея, птенец никогда не проклюнется…»
— Помните? Я ведь сразу сказал, чьих рук это дело,— проскрипел Опай чалан.
— Не надо было давать следу остыть,— угодливо добавил Дагыр хунду.
Глаза чейзена налились кровью.
— Кто из вас Хозяин земли? — закричал он.— Ты сам или твой сын?
— О чем вы, мой господин? Не понимаю…
— Не понимаешь?— Мангыр даже вскочил с места.— Дайте ему по двадцать пять шаагаев[1] на каждую щеку!
— Ma-ало, чейзен! укоризненно покачал головой Опай чалан.
— Добавить никогда не поздно. Сперва надо ему язык развязать.
Два бошки в миг очутились возле несчастного Сульдема. Наказывать провинившихся — их обязанность. Чиновники рангом выше не станут мараться, а эти — хуже псов. Еще двое кинулись им помогать. Они скрутили Сульдему вытянутые вперед руки, связали веревкой ноги у щиколоток, повалили старика на земляной пол юрты в том месте, где обычно режут баранов.
Сульдем не видел, который из палачей схватил его за кежеге[2] и, впихнув между связанными руками свою ногу, взмахнул шаагаем. В ушах Сульдема загудело, щека вспухла. Каждый удар высекал искры из глаз. Потом старик словно оглох и только вздрагивал от обжигающих кожу ударов. Вскоре он перестал ощущать боль, но зато услышал свист толстого строченого ремня. Еще через какое-то время почувствовал, что по шее течет что-то липкое, должно быть кровь… Перед глазами мельтешили и сплетались желтые, зеленые, черные, красные кольца. Он опускал веки, но кольца не исчезали, наоборот, вспыхивали все ярче и ярче…
Откуда-то издалека до него долетали злобные голоса:
— Говори правду! Ты украл у чейзена. барана? Говори, сволочь!
И снова сыпались удары.
Во всем Барыке не найти человека честнее Сульдема. Это знали все.
«Я украл… Украл, потому что голодала моя семья, не врать же мне… Нет, уж лучше молчать, чем говорить неправду. Или признаться? Ни за что! Ни за что…»
Он молчал, ко всему безучастный, все больше и больше тупея от пытки.
— Зачем заставил сына воровать пищу Хозяина земли, осквернять священное дерево?   Говори, собака! Говори!
«Буян натворил… Буян…»
Мангыр чейзен особого рвения на допросе не проявлял, полагаясь на знающих свое дело услужливых чиновников. А те старались вовсю.
— Сам вор и сына воровать научил!
— Почему до сих пор не уплатил подати?
— Ты у нас на голове ходить будешь!— бесновались палачи над ухом Сульдена.
Свистели шаагаи, сотни жал одновременно впивались в истекающее кровью лицо арата…
Вечерело, но жара еще не спала.
«Как низко летают птицы… Какие нахальные — садятся прямо на человека… И какие большие! Ничего не боятся. Что же это творится? Может, я уже умер? Так, должно быть, и есть. Конечно, умер, и меня оттащили подальше от аала… Ах, сыновья, сыновья… Выросли, мужчинами стали. Неужели не
могли хоть чем-нибудь прикрыть своего отца? Бросили в чем был… Да разве они виноваты, мои сыновья? Хойлаар-оол робкий, побоялся, конечно, разгневать правителя. Что он может, батрак? Теперь, когда отца в живых нет, за него и заступиться некому. Ох, трудно ему .придется… На стар­шего Саванды никогда нельзя было положиться. Что за чсло-‘век такой? Только под себя гребет… Ладно хоть конь у него появился. Пусть ему хорошо будет, пусть детей своих вырастит… Мог бы Соскар обо мне в последний раз позаботиться. Нет и его — у русского богача работает. Севээн-Орус как будто неплохой человек… А может, так только кажется? Может, и он не лучше тувинских баев? Где-то в Шагонаре Суузунма… Бедная девочка! Она и не знает, что отец ее умер… Выросли, разлетелись дети. Один Буян еще не стал на ноги. Вот чертенок! За самого Хозяина земли полакомился! Надо же… Ну, этот не пропадет. Незачем на детей лишнее наговаривать. Славные дети. Проживут и без него. Свет не без добрых людей… Матери, конечно, трудно придется. По­чему на прощанье ей ничего не сказал? Видно, легкая смерть была, скорая. Отчего только? Может, конь лягнул? Нет, конь не тронет хозяина. Чтобы Кула-Сарыг да лягнул!.. Может, ружье само выстрелило? С чего бы? Или утонул я? Да, помнится, воды в Кааке мало, не утонешь. А-аа, какая разница, отчего помереть… На том свете, однако, не так уж и плохо, если можно вспоминать о прошлом, думать про жизнь на верху земли. А надо ли вспоминать, думать? Лучше уж, умерев, ничего не помнить… Что же все-таки будет с Буяном? Еще сопляк, а уже чиновникам на язык попал. Был бы жив, посоветовал ему, чтобы держался с оглядкой. Как, оказывается, жарко в потустороннем мире. Воды бы, хоть глоток. Чудеса! С белого света ушел, а пить хочется. Так и должно быть. Шаманы говорили, в нижнем мире что ни пожелаешь — все есть. Врали, однако… Воды и то нет. Если так дальше пойдет, и тут помереть можно. Аё-оо… Как шея болит и голова разламывается… Это хорошо, что я начинаю все забывать…»
Дождю в Кааке пройти ничего не стоит. Тучи друг друга в гости не зовут, ни с кем не советуются, ничьих повелений не спрашивают. Одна тучка над горой Оргу ноявится,— значит, скоро польет.
…Уже стемнело и шел дождь, когда Сульдем очнулся. Руки у него были развязаны, ноги тоже. Ему казалось, что у него не одна голова, а две, и в обеих неумолчно гудят пчелы. Сульдем с трудом приподнялся, сел. От сырости, которой будто пропиталось все тело, бросило в дрожь. В разгневанном небе над Кааком яростно гремел гром. Красные плети молний пронзали темноту. Где-то рядом громко переговаривались. Кто-то пытался затянуть хоомей.
— Курдюк-грудинку с детства едят по наследству! Оош!..
Голос Мангыра чейзена, похожий на гогот жирного осеннего гуся, Сульдем узнал бы и в потустороннем мире. Все стало на свои места. Теперь он не боялся ни пытки, ни казни. Поднявшись на ноги, пошатываясь, Сульдем вошел в юрту. Должно быть, вид у него был страшный. Пьяные чиновники вмиг отрезвели.
— Я твоего барана украл, чейзен. Я!.. Но ты, Мангыр, богатствами земли пользуйся в меру. Не подавись!
С тем и ушел, не дождавшись ответа. Как добрался до дому — не помнил.
Кежикма, увидев его и всплеснув руками, запричитала:
— Что с тобой? Откуда?
— С того света…— Сульдем чуть не плакал.— Буян где?
— Спит. Зачем он тебе?
— Буян, сынок… Скажи ему: мужчине надо быть осторожным…
И больше не проронил ни слова. Рухнул на войлочную подстилку.
Дождь все лил и лил. Грохотал гром, ослепительно вспы­хивали молнии, и в отсветах их багровые щеки Сульдема напоминали туго набитые просяные барбы…