Глава тринадцатая

Ближе к осени, но еще до начала уборки, снимаются аалы с летних стоянок в Кааке, Чээнеке и снова перебираются в Барык. Кое-кто застревает на полдороге — на берегу Улуг-Хема. Оттуда уже пеше или конно направляются убирать и молотить созревший хлеб. У кого хватает коней или другого какого тягла, объединяются и совместно, по очереди, быстро разделываются с урожаем. Таких, однако, немного. Те, что победней, прямо возле полос ладят шалаши и, пока не управятся со своими делянками, маются на жнивье.
Сульдем и Хурбе тоже построили себе балаганчик, крытый сеном, возле Барыка. Помощники те же — Буян да Анай-Кара. Хоть и не так-то много от них толку, а все же лишние руки. По крайней мере, прожорливых птиц гоняют, подбирают колоски.
Саванды и тут остался верен себе.
— А ну ее, вашу работу,— сказал.— Ни к чему мне зазря силу растрачивать. У людей просо будет, и в мой рот попадет, и мои зубы пожуют… Скорей бы морозы наступили. Конь у меня есть, ружье тоже. В этом году белковать пойду.
Ружьем Саванды действительно обзавелся. Хотя назвать эту штуковину ружьем было бы, пожалуй, слишком смело. Всю жизнь занимаясь охотой, Сульдем сам в руках не держал и у других не видел ничего подобного. Своего мнения на этот счет он, однако, не высказывал. Все равно Саванды слушать не станет. Ну, а если хочет охотой промышлять, чего же тут плохого. Пусть попробует. Намекнул все же ему, когда собрались жать просо:
— Чтобы белковать, надо в тайгу с припасом идти. И продукты понадобятся, и прочные идики, и одежда потеплее. Помог бы нам, тараа уже своя будет, все-таки легче… Хурбе тоже охотничать собирается.
— Что мне надо, у людей возьму, а из тайги вернусь и рассчитаюсь.
— Ну, как знаешь…
По правде-то, Саванды другим стал. Совсем не такой, как прежде. И в юрте не засидится, и пешком версты не меряет. Посерьезнел вроде бы — конь у него теперь. Мухортый. И слух у Саванды отменный: наперед знает, где и чей аал с аракой просо убирает. Долго ли ему на коне добраться? Глядишь, и ему поднесут чарку. Домой возвращается веселый, разговорчивый, арака ему язык развязывает. Конный — не пеший! Уже не поминает без нужды любимое свое присловье: «Я и богат, и себе не рад». Теперь он только и знает, что своего Мухортого нахваливать. С кем ни поспорит, обязательно скажет: «Да что у вас есть? Разве у вас есть такой конь, как у меня?» Похваляется Саванды, когда навеселе, а проспится, расскажут ему, как он своего Мухортого возвеличивал, как людей ниже коня ставил,— не знает куда от стыда деваться.
А просо в тот год у Сульдема и Хурбе удалось на славу. Давно такого урожая не бывало. Там же, на лугу, где у них балаган поставлен был, возле речки, с помощью двух коней да дойных коров и обмолотили его. Ни у кого не одалживались, никому ничем не обязаны, к богачам за помощью не обращались ни весной, ни осенью. Все, что собрали, себе и пошло. Когда так бывало, что даже чашки проса никому отсыпать не надо? Старые долги, понятно, не в счет…
…Мангыр чейзен все лето в араке купался, аракой захлебывался, только что не тонул в ней. К осени протрезвел. Не потому, что араки не хватило. Чего-чего, а этого добра у него хоть залейся. В осеннюю пору у него забот выше головы и времени в обрез.
В голове Мангыра студня на палец, мяса сколько-то, а костей все же куда больше. Но голова у него хорошо соображает. Понимает чейзен: если богатство расти не будет, можно и на мели оказаться. А когда еще о прибавлении богатства заботиться, если не осенью? Вот и объезжают по осени посланцы чейзена аалы с особой старательностью и придирчивостью. Кому-то Мангыр необъезженного коня дал, кому, то вола необученного или корову на раздой, кто-то у него покос выпросил или поле для проса, кому-то путы или аркан понадобились, а чейзен, добрая душа, не отказал… Так вот и выходит, что все ему кругом что-нибудь да должны. Ну, а если должны, значит, надо рассчитываться.
Осенью вспухают кожаные барбы-мешки чейзена. Полнятся они пшеницей и просом, кожами и выделанными шкурами, серебром и золотом. Скота, мелкого и крупного, тоже прибавляется.
Сам Мангыр богатство это не собирает. Самому ему по аалам ездить незачем. То ли у него в услужении людей мало? Ну, а если вдруг гонцов не хватит — и такое случается! — трудно ли ему старостам арбанов приказать, чтобы долги собрали. На его долю только и останется считать движимое и недвижимое, сыпучее, звонкое, шуршащее, скрипящее — все, что наполняет его барбы, его сундуки-аптара, его загоны и кошары.
И еще по осени у Мангыра чейзена прибавляются два очень важных дела, которых он никому не доверяет, и которыми занимается сам.
В один прекрасный день приезжает в аал чейзена его подданный на гнедом коне самого правителя. Невысокого роста, с короткими усиками и бородкой, средних лет человек. Ни к кому из соседей не завернет, ни у кого не остановится. Прямо к Мангыру, в богатый его аал направляется.
Приезжает этот человек — собаки на него не кидаются, сам чейзен принимает его как дорогого гостя. Даже будто не замечает, что подставляет свои руки под ладони приезжего. Не встречались они с прошлого года, когда охотничий сезон кончился. С той поры чейзен и не вспоминал о нем. А когда подошло нужное время, послал за ним лучшего своего коня.
Повсюду известен приезжий. Все зовут его Чолдак-Анчы — Охотник Чолдак. Мангыр обращается к нему просто — Анчы. И все ясно.
— Анчы прибыл, жена,— скажет Мангыр.— Что у тебя есть холодного, что у тебя есть горячего?
Чолдак-Анчы уже знает, что «холодное» — это арака, а «горячее» — конечно, баранина. Каждый год чейзен говорит эти слова жене, когда появляется Анчы. Он собственноручно наливает араку в серебряную чарочку и двумя руками подает гостю. Отказываться не принято. Анчы едва пригубит и вернет чарочку хозяину. Тот тоже только губами коснется и опять гостю протянет. Тут Анчы побрызгает аракой по сторонам:
— На счастье и благополучие аала и правителя.
И выпьет. Не все выпьет, конечно. Разве можно так —
пить до дна, когда сам чейзен подает араку с полным уважением!
Так вот, церемонно, с соблюдением всех обычаев, пропустят по одной, да по другой, пока холодная арака не разольется жаром по жилам да не начнет туманить головы. Тогда только чейзен приступит к разговору.
— Осень пришла…— вздохнет чейзен.— Надо полагать, у охотника сердце трепещет, когда он видит таежные вершины, покрытые снегом?
— Да как сказать, господин мой… С уборкой проса…
— Ну что же вы молчали, Анчы! Что же раньше-то… Я бы людей послал.
— У вас своих дел… Разве я не знаю.
Мангыр чует, что слова у гостя застревают в горле, и он спешит наполнить серебряную чарочку. Не раз и не два поднесет правитель гостю, а потом как бы невзначай спросит:
— По какому хребту собираешься в этом году пройти, Анчы?
Вроде бы язык у Чолдак-Анчы начинает понемногу развязываться:
— На южном хребте белка созревает быстрее. Собираюсь по старой привычке опять на южный хребет.
Это чейзен и без него знает. Посланные им люди уже обошли всю тайгу, проведали, где нынче белки больше. Вопрос этот он задает, так сказать, для проверки, и охотник подтверждает то, что известно правителю. Интересует же Мангыра совсем иное.
— Зачем вам, с вашим опытом, гоняться за бельчонка-ми! — слащаво улыбается правитель, не забывая подать гостю очередную чарочку.— Оставьте вы и южный, и северный хребты молодым охотникам. Пусть учатся… А вы бы, Анчы, взяли с собой несколько удальцов да прошлись по Тоджинской тайге. Как вы на это посмотрите?
И еще — чарочку.
Чолдак-Анчы задумывается. «Куда целит эта росомаха?» И отказаться нельзя. Как это: потерять коней, припасы, патроны? Ну, а откажешься, все равно заставит, змей. Таежничать Чолдаку-Анчы не привыкать. И мясо перепадает, и пушнинка…
— Кони сильные нужны,— говорит он.— Обувь прочная, одежда теплая. Еды вдосталь. Сам-то я уже плохой охотник. А молодым дорогу покажу, научу кое-чему…
— Конечно, конечно,— соглашается чейзен.— Шутка ли за соболем ходить! Соболь — не белка! Возьмете что надо. Все уж приготовлено.
Таким вот образом чейзен справляется с одним важным делом. Охотников, которых он посылает в Тоджинскую тайгу на промысел соболя, правитель снаряжает в путь-дорогу основательно и щедро. Знает, что тут скаредничать нечего, любые затраты с лихвой окупятся. Зато тех, кто будет белковать на ближних хребтах, чуть не взашей гонит. «Не хотите ехать, не надо. Давайте обратно моих коней и не ждите от меня никакой помощи. Мне только свистнуть — сколько захочу, столько и набежит охотников».
Остается у Мангыра еще одна забота, тоже из таких, что никому не доверишь. Заводит он разговор с людьми другого порядка. С этими можно по-свойски. Эти — не Анчы. Разговор с этими людьми прямой, короткий, даже веселый.
В молодости чейзен сам был ловким и удалым. Удача не обходила его ни на охоте, ни в темных делах. Годы, конечно, берут свое, и положение правителя сумона не позволяет заниматься тем, чем раньше грешил. Но не совсем еще сдал Мангыр. Будь он ленивым да легкомысленным, разве смог бы удержать в руках столько скота да всякого добра, разве справился бы с подданными своего сумона? Есть голова на плечах у чейзена, есть. Ничего не скажешь.
Люди «другого порядка» — это удальцы-кайгалы. Проще говоря — воры. Да, да, воры Мангыра чейзена. Какой из богачей не имеет их? А верховодит кайгалами старший табун­щик Когел. По роду своему Когел бедняк. Но род тут особого значения не имеет. К имени Когела люди обязательно добавляют «кайгал», что, в зависимости от обстоятельств, означает и удалой, и неуловимый, и… вор-конокрад, или «моге» — силач. На все праздники, куда чейзен отправляет­ся похвастать своими быстроногими скакунами, где предстоит большое состязание борцов — хуреш, он не забывает взять с собой и силача Когела.
Когел — парень скромный. Простые люди его уважают Другой бы на его месте бахвалился расположением правителя, пользовался бы привилегиями. Про других байских си­лачей чего только не рассказывают. Один, к примеру, целого ягненка съесть может. Другой — прямо под желобок уляжет­ся и тянет араку, сколько бы ее ни гнали… Славы Когелу не занимать. Говорят, что он вор, но никто не видел, чтобы он что-нибудь у кого украл. Не бывало такого. Говорят, он силач, и это верно, но никто не скажет, что Когел хоть однажды кому-нибудь кулаком погрозил.
Кайгалы Мангыра чейзена жалуют к нему тоже на луч­ших конях — кто рысью, кто иноходью; один песню поет, другой хоомей заводит… Чейзен довольный сидит, гордый: «Видали? Вот какие у меня лихие кайгалы!»
Хорошенько-то присмотреться, так окажется, что кайгалы резвятся только осенью. В эту пору Мангыр чейзен относится к ним с таким же почтением, как к чиновникам, объезжающим границу. Не будет ошибкой сказать, что чейзен осенью даже заискивает перед кайгалами. Уж кто-кто, а он-то знает, что с этим народом надо быть справедливым. Попробуй не угодить кайгалам, повсюду имеющим связи! Не уважишь их, в твой же двор руку и сунут, не досчитаешь­ся скота. А кто украл? Поди узнай.
Разговор с кайгалами тоже не насухую. И еды — самой лучшей, на любой аппетит, и араки досыта. Без этого какой разговор! Откровенного разговора не будет.
— Ну, кайгалы-молодцы, о чем думаете? У кайгала сон всегда в руку, ни одна трещинка на бараньей лопатке не об­манет! — шутит чейзен.
Когел, как всегда, краток:
— Что скажет наш господин… У нас давно пятки дергаются — в стремена рвутся, руки чешутся — по арка­ну соскучились.
— В Овюр поедете или в Хемчик? В Оюннаровский хошун махнете или в Салчакский? А может, за границу, к дербетам помчите?
— Какая вам разница: где, когда и как орел добычу взял? Вам важно, какую добычу он принесет. Не так ли, господин?
— Верно, верно. Хороший орел добудет, плохой…— Мангыр не договаривает, чтобы не ляпнуть что-нибудь невпопад.
Своих удальцов чейзен отправляет на все четыре стороны поздней осенью, когда чуть прихватит землю первым мо­розцем.
У каждого кайгала, как у любого человека, своя семья, свой аал, своя жизнь. Не будешь стараться и работать на хо­зяина, чем семью накормишь? Прогневаешь господина — свои плечи раньше времени износятся. Тот же Когел работает у Мангыра табунщиком и ему же ворует скот. Ничего плохо­го в этом он не видит — работа как работа. Если ходишь за чужим скотом, и сам мимо рта не пронесешь, голодным не останешься. Самому по себе красть — пропащее занятие! а за широкой спиной чейзена с тебя взятки гладки. Впрочем кайгалы, да и старший табунщик чейзена Когел,— себе на уме. И трудно сказать, чего больше — получает или теряет их хозяин. Такое это непростое дело…
Покончив с самыми важными заботами, Мангыр чейзен все равно не может найти покоя. Сидит, как на шиле, дни считает, когда, по его расчету, должны вернуться охотники, и кайгалы. Неймется ему, словно лисий глаз проглотил. Хоть и подданные его те и другие, а ухо с ними надо держать востро, и ругаться — ни в коем случае! Вдруг да припря­чут часть добытой пушнины, присвоят краденый скот. Арака и обильная еда облегчают их руки, делают податливей, сговорчивей. Не обеднеет чейзен, если подкинет семьям своих удальцов немного чаю, чесучи, табаку. Чужая душа — потемки, так что показная доброта правителя никогда не повредит. Дело это нехитрое: заботой о людях их же и обвести вокруг пальца.
А тревожные, беспокойные мысли множатся, не выходят из головы. Все обойдется, допустим. И добыча будет хорошая, и никто его не обманет. Куда пушнину девать? У себя остав­лять опасно. Ну как хошунным чиновникам придет охота в его барбах порыться! Сбыть, конечно, надо пушнину. Дер­жать у себя следует то, что не гниет, не портится и места занимает мало. Золото нужно! Серебро нужно! Это-то уж он сумеет так упрятать, что никто не найдет. С пушниной, выходит, все ясно, хотя надо еще помозговать, с кем лучше сторговаться. Вот табуны, которые пригонят кайгалы… Их укрыть потруднее. Тоже бы променять на золото да серебро. Ни с одним богатым тувинцем дело иметь нельзя — сунешься еще с его же собственным скотом! Лучше уж договориться с китайскими или русскими купцами, да зара­нее, чтобы другие баи не обскакали.
Не спится от этих мыслей чейзену, совсем покой потерял. Ни ламы, ни шаманы не помогают. И дома оставаться не может. Вот и ездит, и ездит. То в Чаа-Холь отправится, то в Шагонар завернет.
Каждую осень такая морока у правителя барыкских кыргысов Мангыра чейзена.